В ожидании счастья

БРОШЕНА

Когда Джон объявил, что уходит, да еще к белой, Бернадин остановилась на пороге кухни и принялась быстро вытаскивать из волос термобигуди. Друг за другом все восемнадцать полетели в мужа. Кудри рассыпались, закрывая глаза, прилипая к губам, и она заложила тяжелые завитые пряди за уши.

— Извини, что так получилось, — сказал Джон и допил кофе. — Дом можешь оставить себе, но городскую квартиру возьму я.

Дом? Квартиру? Бернадин почувствовала себя словно в тумане и все пыталась взглянуть мужу в глаза: может, он просто неудачно пошутил. Но его черты расплывались, и она никак не могла разобраться, чего больше на его лице — испуга или облегчения. Разлад начался давно, с год назад или даже больше, и они оба это понимали. Джон уже не оправдывался и не извинялся, когда не приходил домой ночевать. Близость исключалась полностью, да они в ней и не нуждались. Даже если и спали в одной постели, то спиной друг к другу.

Струйки пота побежали по вискам, по шее, за ворот намокшей ночной сорочки. К потной шее тут же прилипли волосы, одинокая капля покатилась по спине. Бернадин всего этого не замечала. Она беспомощно щурилась, в надежде увидеть Джона яснее. Ничего, кроме откровенного равнодушия, она в его лице не нашла. Он поджаривал тосты так буднично и спокойно, что Бернадин поняла: ему плевать, каково ей или что она скажет на эту его „новость". Она попыталась вспомнить, как именно он ее преподнес. Кажется, это было сказано тем же тоном, каким, бывало, говорил: ,Я в магазин. Надо что-нибудь?" или „Есть что-нибудь стоящее вечером по ящику?". Впрочем, Бернадин не могла поручиться за точность своего восприятия, потому что слегка одурела, словно марихуаны накурилась. Но она не курила. И все-таки что-то давило на плечи, а голова будто наполнилась легким газом, вроде гелия, и мысли ускользали вместе с ним. Она не могла шевельнуться. Тонула и всплывала, словно наливалась свинцом, а потом делалась невесомой. Все это напугало ее.

Она попыталась заставить ноги двигаться, хотела повернуться и уйти, но их как парализовало. Хотела поднять руки, отмахнуться от всего, но руки тоже словно примерзли. Даже пальцы не двигались. И тут Бернадин почему-то вспомнила, что однажды уже пережила такое же ощущение полнейшей беспомощности. Когда едва не утонула.

Вместе с подругой, которая была на седьмом месяце беременности, Бернадин плыла к плоту на середине озера. Плавала она не слишком хорошо, да еще курила по пачке в день, так что на плот выбралась еле дыша и без сил растянулась на досках. Солнце превратилось в раскаленный оранжево-огненный шар и слепило даже сквозь закрытые веки. Не успела она отдышаться, как слышала: „Готова?" Открыла глаза, увидела над собой огромный живот. Догоняй!" — крикнула подружка и спрыгнула с плота. Бернадин медленно приподнялась, села, сползла к краю и не очень изящно плюхнулась в воду. Подруга была уже довольно далеко. Бернадин проплыла кролем метров пять или шесть, но когда попыталась очередной раз взмахнуть рукой, поняла, что не в силах. Сил двигать ногами тоже не осталось. Она хотела было перевернуться на спину и просто полежать на воде, но от одной только мысли устала. Тогда она успокоилась и медленно пошла ко дну. Бернадин смотрела, как кружатся в светлом потоке золотистые водные струйки, стайки пузырьков, и ей показалось, что она летит. Еще немного, и она уже полностью подчинилась безмятежному состоянию небывалого, неизведанного блаженства, но тут до нее дошло, что она, в сущности, тонет. В панике она захлебнулась, закашлялась и, когда ноги коснулись дна, оттолкнулась изо всех сил, стремясь преодолеть, казалось, километровую толщу воды. Воды оказалось по шею. Бернадин постояла, приходя в себя, отдышалась и медленно побрела к берегу; и вот уже вода была по грудь, потом по колено, по щиколотку… Подруга уже отдыхала, растянувшись на одеяле. Бернадин не стала рассказывать ей о случившемся.

А теперь она смотрела на мужа, думая, как давно она хотела прогнать его, набраться мужества и сказать наконец „Убирайся!" — и никак не могла. Ей хотелось одного: устранить причину мучений, вздохнуть спокойно, вернуться к нормальной жизни, но он ее обставил. Он не только бросил ее, он уходил к другой. Хуже того, он уходил к белой. Такого оскорбления, такого предательства Бернадин не ожидала. Назло, все ей назло. Из глаз катились слезы, и она тщетно пыталась их удержать. И ведь он не прогадает. Только белая и станет терпеть такого мерзавца. Ну, конечно, с ней он будет чувствовать себя королем! Ей наверняка до смерти льстит, что молодой преуспевающий красивый цветной мужчина любит ее и готов дать ей все, лишь бы она ни в ком и ни в чем, кроме него, не нуждалась. Да та его боготворить станет. Как и она, Бернадин, в свое время, пока не разобралась. Черт возьми, одиннадцать лет она была его „белой".

Бернадин тупо смотрела на белые крапинки перхоти на лацканах его пиджака. И все Кэтлин, наверное. Грустно, но получается, что понять человека, которого любишь, можно только, если совсем его разлюбишь. В сущности, Джон стал ей просто противен. Годы ушли, чтобы понять, как он падок на все новенькое: женитьба, работа, дети. Все для него лишь очередное событие, и не более того.

Как и обещал себе, он воплотил в жизнь свою американскую мечту: построил прекрасный дом в чудесном месте и обставил его как на картинке. Продумал даже убранство двора, грохнув состояние на искусственные трехметровые пальмы, огромные кустарники, лианы, кактусы и другие образчики флоры пустынь и саванн. Ни Джон, ни Бернадин не играли в теннис, но во дворе было место для корта, и Джон заимел корт. И еще небольшой бассейн, в котором искупался-то всего раза три-четыре и куда Бернадин, боявшаяся воды после того, как чуть не утонула, не заходила глубже, чем по щиколотку. И уж конечно, машины у них могли быть только как в кино: ей Джон купил БМВ, себе „порше" и джип „Черроки" для семейных выездов.

Дети Харрисов должны были учиться только в частной школе, хотя в их районе лучшие государственные школы Скоттсдейла. В этой школе черных детишек всего четверо, но Джон выбрал именно ее. „Они получат хорошее воспитание и солидное образование. И нам не придется опасаться дурного влияния", — заявил он.

За последние пять-шесть лет Бернадин поняла, что муж всего лишь подражает белым, тем самым, про которых читает в престижных журналах и которых показывают по телевизору, представляя себя черным двойником знаменитых телегероев. И у Джона это неплохо получалось. Ему нравилось принимать гостей. Регулярно, минимум раз в месяц, Харрисы устраивали званные вечера, к которым Бернадин, словно заправский шеф-повар, готовила удивительные блюда по рецептам бесчисленных кулинарных книг В специальном погребе Джон держал коллекцию превосходных марочных вин, хотя сам он никогда не пил.

Что ни говори, Джон оказался предприимчивым дельцом. Деньги должны делать деньги", — любил повторять он. Финансами семьи он занимался сам: ликвидные счета в надежных банках, депозитные сертификаты, персональные пенсионные счета, облигации, сберегательные облигации для детей и еще кое-что, о чем Бернадин понятия не имела. Например, ферма в две сотни акров в Калифорнии. Не знала она, что Джон стал совладельцем виноградников в Аризоне. Не знала, куда еще он вкладывал деньги, поскольку он запретил вскрывать его почту. Даже не догадывалась, что он купил тайм-шер[4], в пансионате „Лейк-Тахо", а недавно — еще один жилой дом в Скоттсдейле. Доверяй Бернадин мужу поменьше, она знала бы и об акциях торговой сети метрополитена и об особняке в Филадельфии, купленных им на имя матери. Будь Бернадин менее доверчивой — а все эти годы она только подписывала их общие налоговые декларации, — она наверняка знала бы обо всех его махинациях, и Джону не удалось бы без ее ведома продать свою долю их компьютерной компании всего за триста тысяч, хотя стоила она не меньше трех миллионов. И хотя Джон таким образом превратился в простого служащего, его компаньон и ближайший друг, которому, собственно, и была продана компания, обещал о Джоне „позаботиться", раз Бернадин более в расчет не принималась. Кроме того, Джон по-прежнему имел неограниченный доступ к счетам фирмы. Доверяй Бернадин мужу поменьше, она бы знала, что все это Джон заранее тщательно спланировал и рассчитал. Теперь по документам выходило, что вместо прежних четырехсот тысяч в год у него всего восемьдесят. Но в том-то и дело, что все эти годы она слепо доверяла ему и совершенно не представляла, во что обойдется ей подобная слепота.

Джон допивал кофе, и Бернадин, глядя на него, стиснула зубы, чтобы они не стучали от волнения, она подумала, что, к несчастью, он никогда не ценил ее терпение (и не считал ее добродетелью), благословенное постоянство и надежность. Когда же он понял, что уже достиг всего, о чем мечтал, что жизнь наладилась и идти дальше особо некуда, когда все жизненные события стали слишком будничными и даже результаты сделок предсказуемыми, ему снова захотелось перемен, чего-нибудь новенького. Вот тут-то и появилась Кэтлин. Его безразличие к Бернадин и недовольство их семейной жизнью развивались со скоростью гангрены, и было очевидно, что лекарства достаточно сильного, чтобы ее остановить, не существует, ей даже захотелось предостеречь Кэтлин от того, с чем та может столкнуться.

Джон не обидел ее. Он просто привел ее в ярость. В такую ярость, что застучало в висках, словно голову сжали резиновым жгутом. Она хотела хоть что-то сказать, но губы не слушались. Бернадин глубоко вздохнула, потом еще и еще, пока воздух тонкой струйкой не начал проникать в легкие.

— Да ладно, Берни. Ведь все к тому шло. Так что не устраивай спектакль.

Она медленно выдохнула:

— Спектакль.

Голос прозвучал фальцетом, и она повторила уже более низким голосом:

— Спектакль?

Ей хотелось крикнуть: „Катись к своей безмозглой кукле!" Но не смогла, потому что мысли все еще путались, и к тому же она, не переставая, моргала. Привалясь к дверному косяку, Бернадин ждала, когда же к ней вернется способность двигаться.

Вот такая бухгалтерия, думала она. И это после одиннадцати лет семейной жизни. Как просто все может кончиться, таким вот воскресным утром, когда, собираясь в церковь, ты уже закрутила на бигуди волосы и идешь в спальню посмотреть на деток, решая, дать им еще поспать или будить сейчас, и тут муж зовет тебя на кухню, одетый в тот же костюм, в котором вчера ушел из дома, пьет кофе, и совершенно ясно, что в церковь он не собирается. „Надо поговорить". И от одной этой фразы тебе делается очень тоскливо, потому что разговоры ни к чему хорошему не ведут и заканчиваются всегда одинаково: Джон в сотый раз объясняет, что ты все делаешь не так, как он хочет. Он наливает тебе чашечку кофе, и ты ждешь очередную порцию какой-нибудь ерунды, и тут-то он объявляет: „Я подал на развод, потому что собираюсь жениться на Кэтлин". Ты все еще стоишь. Чашка падает из рук, и горячий кофе выплескивается на ноги и на подол сорочки. Этого ты не замечаешь, но тут термобигуди начинают жечь кожу головы, ты срываешь их по две сразу, швыряя в него с остервенением. Ты прекрасно знаешь, кто такая Кэтлин, и понимаешь, что не ослышалась. Кэтлин на двенадцать лет моложе тебя. Ей двадцать четыре года, она белая и работает у Джона бухгалтером в его компании по продаже компьютерного обеспечения. В компании, которую именно ты помогла ему основать. В компании, в которую ты вложила столько сил, специально прошла курс в школе бизнеса и, едва сдав экзамены, стала Джону секретаршей, администратором, банком данных, консультантом, экономистом, бухгалтером, женой и любовницей одновременно. Ты делала для него все.

А потом он вырос. Заимел компаньона, настоящий офис, штат сотрудников. Позже появилась бухгалтер Кэтлин. За спиной у нее два года колледжа, блондиночка, этакая калифорнийская куколка, но, как казалось, совершенно не опасная, потому что, во-первых, Джон и смотреть бы не стал на белую женщину, а во-вторых, он любил тебя и детей.

Конечно, Бернадин, ты сама во всем виновата. Как последняя дура, ты слишком быстро соглашалась и слишком много уступала, подчиняясь всем его планам, отказываясь от своих. Поддалась уговорам переехать из Филадельфии в Финикс: мол, там жизнь дешевле. Джон знал, что ты всегда хотела открыть кафе или что-то подобное, но сказал, что лучше подождать. Подождать, пока не окрепнет его дело, чтобы излишне не рисковать. Ты согласилась и, чтобы хоть чем-то заняться, ухватилась за первую подвернувшуюся работу — в частной лечебнице. Потом, захотев уединения, Джон построил этот дом в холмистом Скоттсдейле. И тебе пришлось скучать без друзей в этой дурацкой громадине. Огни города, видные из каждого окна скоро приелись, и ты перестала их замечать. Закаты своей однообразной красивостью просто злили. И хоть бы пару дней хмурой погоды; бесконечное „ясно" становилось порой невыносимым. Вдобавок ко всему других черных семей поблизости не было, а белые соседи совсем не спешили налаживать добрососедские отношения. Ты отложила в сторону собственные мечты и научилась оформлять интерьеры. И какое-то время ты ни о чем не думала, кроме французских дверей, мексиканской керамической плитки и занавесях на окна, кохлеровских унитазов, последних марок холодильников, фарфора и нержавейки, скрытого освещения, вентиляторов „Касабланка" под потолком, зеленых плафонов, мореного дуба, панелей в спокойных тонах. Дом твой выдержан в мексиканско-юго-западном стиле, но ты уже тихо ненавидишь пастельные тона и все, что связано с койотами и кактусами.

На кухне оборудования столько, что хоть ресторан открывай: фирменная кофеварка, купцовская, в которой кофе можно сварить минимум тремя способами; четыре набора кастрюлей и сковородок: оранжевые и белые эмалированные, нейлоновые и из нержавейки; специальные горшочки для блюд китайской кухни; голландская вафельница; самые дорогие миксеры и соковыжималки, и все новинки кухонной техники вообще. Ты даже вступила в Клуб собирателей рецептов и брала уроки кулинарии. А время, что ты провела у плиты, учась готовить все более изысканные и экзотические блюда, можно измерять годами. Потом ходила на курсы предпринимательства для женщин и все покупала книги по ресторанному делу, но тут Джону пришла мысль, что тебе следовало бы стать профессиональным аудитором, и ты нарочно завалила экзамен, потому что быть аудитором тебе вовсе не интересно.

И БМВ тебе не нужна — тебя вполне устраивала старенькая „ледженд". Коллекцию репродукций пришлось убрать в гараж — видите ли, Джон признает лишь оригиналы. И без туфель по двести долларов пара можно было обойтись, и не обязательно покупать чемоданы именно от Луи Виттона. И тебе все равно, какая фирма на этикетке платья, которое ты носишь. Твои прежние часики „Сейко" тебе во сто крат милее, чем престижные, но уродливые „Ролекс". Ты любишь серебро, золото по сравнению с ним — скучный, бездушный металл, но Джон так не считает, и поэтому золота у тебя больше, чем у мистера Т. Помешанной на бриллиантах тебя тоже не назовешь; художественная ценность нефрита, бирюзы, ляпис-лазури, сердолика, слоновой кости, оникса, обсидиана привлекает тебя гораздо больше. Но одиннадцать лет подряд на день рождения и Рождество Джон приносил тебе маленькую бархатную коробочку, которая легко умещалась на ладони, и тебе не нужно было гадать, что там внутри. Джон хотел, чтобы его жена выглядела шикарно. И дети. Избалованы напрочь: бесконечные ненужные дорогие игрушки, которые ты уже четыре года подряд отсылаешь под Рождество мексиканским детишкам вместе с ворохом одежды и обуви, иногда так ни разу и не надетой.

Короче, на черта такая роскошь? Неужто для счастья? Счастья-то как раз и не было. Радоваться жизни можно и без этого богатства. Едва они поженились, Джон как молитву стал твердить одно: „Однажды у меня будет все, что у них". „У них" — то есть у богатых белых. Чувства меры он не знал, все у него выходило „слишком", но ты молчала, не могла, не знала, как об этом сказать. Ты не предполагала, что не хватит смелости или что вообще придется противостоять собственному мужу. Когда ты захотела остричь волосы, он сказал, что уйдет из дома, если ты заявишься с короткой прической. Волосы остались длинными. Ты постоянно должна была пользоваться кремами от загара или вовсе избегать солнца — в Финиксе это практически невозможно, — потому что Джон не хотел, чтобы у тебя была слишком темная кожа. Хуже всего, ты так и не смогла ему сказать, как вредно будет твоим детям учиться в школе, где кроме них было еще только двое черных ребятишек. Но ты его жена и делала то, чему тебя учили: он ведет семейный корабль, а ты сидишь на задней скамье и не мешаешь.

Дура. Ты вообще перестала смотреть, куда он ведет этот ваш корабль. Однажды Джону надоело наблюдать, как размножаются рыбки в пруду на заднем дворе, и он объявил, что пора заводить настоящую семью. Ты забеременела. Давление подскочило, как у гипертоника, пришлось оставить работу, но Джон сказал: так даже лучше, тебе следует быть дома. Подчиняясь мужу и предписаниям врачей, последние шесть месяцев ты вылежала. Прочитала всего доктора Спока и все книжки по воспитанию детей, какие смогла найти, превратившись в настоящего знатока детской психологии.

С рождением Джона-младшего ты с головой ушла в материнство. Фирма мужа тем временем процветала. Ты верила в него, в надежность его планов, и еще до того, как Джон-младший научился хорошо говорить, согласилась родить второго ребенка. Джон настоял, чтобы первенца назвали его именем, ты же настояла на том, что имя второму ребенку выберешь сама. Муж не хотел давать детям африканские имена, предлагал назвать дочь или Дженнифер, или Эшли, или Кристин, или Лорин, но уговор есть уговор, и ты поступила по-своему. Ко времени, когда ты отняла Онику от груди, ты была вконец измотана и заскучала до смерти, устав от безвылазного сидения дома с детишками. Потом начала увлекаться сериалами и телевикторинами. Нервы расшатались настолько, что пришлось просить врача прописать что-нибудь успокоительное, чтобы не орать на домочадцев целыми днями. Мозг, казалось, вообще начал усыхать.

Всякий раз, стоило только заикнуться об организации собственного кафе или хотя бы домашних обедах, Джон непременно находил что-то, чем его детям, а значит и тебе, необходимо заняться, чтобы у тебя не оставалось времени. Он и мысли не допускал, чтобы отдать ребятишек в детский сад, считая, что это вредно для них. Поэтому целыми днями ты моталась с Джонни то на уроки музыки, то на тренировки по каратэ и регби, на детские утренники и скаутские занятия. Таскать Онику на занятия балетом и гимнастикой стали, едва она научилась ходить. Джон внушил тебе, что только та мать хороша, что проводит с детьми все время, хотя бы пока они не пойдут в школу.

Мечта снова отодвинулась. Еще на пять лет. А тебе, словно матери-одиночке, приходилось все делать самой: Джон много работал, приходил, когда дети уже спали, так что они видели его только по выходным. Это ты читала им на ночь сказки, бросала все дела, чтобы сводить к педиатру или зубному врачу, сидела у их постелей, когда болели, ходила на все школьные спектакли и соревнования, возила в школу и забирала домой, чистила уши, следила, чтобы ели витамины и делали уроки. Ты водила их на аттракционы, наряжалась пасхальным кроликом, ходила с ними в гости к другим детям и устраивала дни рождения для своих.

А потом у него начались бесконечные конференции, собрания, торговые выставки, обеды с покупателями, встречи с потенциальными клиентами. Джон ничем не пренебрегал, лишь бы не идти домой.

А секс? Да он практически прекратился, стал казаться почти неуместным, тем более что, даже если они и бывали близки, Джон вел себя так, словно одолжение делал, но даже и в этом переигрывал. Ты перестала надевать чулки с подвязками, кружевные сорочки и туфли на шпильке. Убрала видеофильмы, которые раньше так его вдохновляли, и вообще перестала делать вид, что „это" тебе нравится. Никакого желания, просто так, одна неизбежная обязанность. Конечно, тебе уже стало ясно, что все это ненормально, но ты не знала, как можно что-то наладить, исправить, да и не слишком хотела.

А в прошлом году, как раз когда Оника пошла в школу, Джон просто помешался: вдруг возмечтал о третьем ребенке. Впервые за многие годы ты нашла в себе силы сказать „нет". Не для того ты училась, чтобы навечно стать домохозяйкой. Он пришел в ярость, а ты легла в больницу и тебе перевязали маточные трубы.

Глория, твоя чокнутая подруга-парикмахерша, когда ты пожаловалась ей на свои проблемы, сказала, что лучшее лекарство от скуки — заняться чем-нибудь стоящим. Сама она активно участвовала в Движении черных женщин Финикса. Оно объединяло женщин, которые не хотят всю жизнь только мыть, стирать, убирать и возиться с детьми, тех, которые хотели бы изменить свою жизнь, а также тех, которые уже достигли некоторого положения в обществе и теперь ищут лучший способ борьбы со стрессом — неотъемлемой частью любого успеха, и, наконец, женщин, которые не желают быть просто „примером для подражания", а, действительно, стремятся помочь тем черным, кому по той или иной причине живется плохо. Ты присоединилась к этому движению.

Глория перезнакомила тебя со всеми, но именно с Робин ты сразу нашла общий язык, хотя вы совершенно разные. Робин — дерзкая, смешливая, неисправимая оптимистка и болтушка, каких мало. Ни вкуса, ни стиля, но видно, что очень старается развить и то и другое. А тебе было все равно, потому что в Робин тебе больше всего нравилось, что эта девчонка точно знала, кто она и чего хочет от жизни. Как выяснилось, больше всего на свете она хотела ребенка. Она тут же произвела себя в „тетю Робин" и стала водить твоих детишек на прогулки, в зоопарк, кино, кататься на роликах, есть мороженое и просто развлекаться — насколько хватало выдумки и рекламы в воскресных газетах. Как точно она тогда определила: все очень удачно, тебе — свободное время, мне — опыт в воспитании детей. Правда, что касается мужчин, то она была немного со странностями, потому что ее парень мало того что жил за ее счет, он еще обращался с ней хуже некуда, но ты держала свои мысли при себе и на этот счет особо не распространялась, потому что наконец-то у тебя появилось то, чего ты так давно была лишена: было куда пойти, что делать, и главное, ты больше не была одна.

Когда Джон в очередной раз отказался дать денег на твое кафе, заявив, что не хочет рисковать, ты устроилась в фирму по торговле недвижимостью (скука, конечно, жуткая) и, утаивая часть денег от зарплаты, принялась копить в надежде, что однажды все-таки начнешь свое дело. Из-за того, что ты пошла работать, Джон пару раз закатил скандал — ведь у тебя появились свои деньги, а главное, после стольких лет он, дети и его дурацкий дом перестали быть твоей единственной заботой.

Это и стало началом конца.

— В воскресенье зайду забрать свои вещи, — раздался голос Джона. — И скоро с тобой свяжется мой адвокат.

Слишком это у него легко. Впрочем, как и все, что он делал, обеспечение под эту программу наверняка готовилось долго. Тебе ли не знать. Компьютерщик, как же. Но и ты не вчера родилась, тоже знаешь, как входить в банк данных, вести поиск и производить замены. Тебе захотелось крикнуть ему в лицо „Просчитаешься!", но ты вдруг поняла, что уже не нужно ничего ему доказывать, и перевела курсор. Страница закрыта.

Бернадин прокашлялась и заставила наконец свой голос слушаться:

— А дети? Джонни, Оника?

— Я их по-прежнему люблю, — сказал он. — Не волнуйся, я о них позабочусь.

— Позаботишься?

— Без денег ты не останешься.

— Денег?

Вот оно что. Раздел. Деньги. Денежки. Доллары. Перетрясся уже, что оберут его, бедненького.

Бернадин опять почувствовала дурноту. Руки тряслись, ноги дрожали. Дар речи вроде бы вернулся, только сказать было нечего. Она повернулась и побрела через гостиную наверх, в их с Джоном спальню. С силой захлопнула дверь и повернула ключ.

Бернадин обвела взглядом комнату. Вполне сойдет за похоронное бюро. Кровать красного дерева слишком роскошна и похожа на огромные сани. И невиданные, фантастические цветы на покрывале — такие надуманные, неживые. Слишком, слишком много картин. Уродливая живопись в уродливых золоченых рамах. Она хотела для книг белые стеллажи, но Джон настоял, чтобы сделали деревянные и непременно кленовые. И этот китайский ковер: она его просто ненавидела, как и все зеленое. И вообще ни в этой комнате, ни в целом доме ничего не говорило, что здесь живет черная семья. Бернадин перешагнула через ковер и стала босыми ногами на кафельный пол. Ноги тут же замерзли, но комнатные туфли она надевать не стала. Так босиком и пошла в ванную.

Сквозь окно в потолке лился солнечный свет. Тяжело опираясь о край умывальника, Бернадин тупо уставилась в зеркало. Глаза припухли, губы потрескались, красные пятна на одной щеке. Хороша, нечего сказать. Она повернулась, посмотрела в большое зеркало бельевого шкафа и, сама не зная зачем, задрала сорочку. Боже, что стало с ее грудью! Не то что до рождения детей. Тощая, почти плоская, соски чуть не в пол смотрят. Тело рыхлое, кожа тускло-коричневая со светлыми растяжками на животе и бедрах. Старуха, да и только. Она чувствовала себя старой и выглядела гораздо старше своих тридцати шести. Бернадин подошла к зеркалу так близко, что от ее дыхания оно запотело. Принялась придирчиво изучать свое лицо. Бернадин и раньше-то не была красавицей и теперь лишний раз в этом убедилась. Она отступила на шаг, снова осмотрела себя с ног до головы, пытаясь представить, сможет ли кто-нибудь когда-нибудь назвать такое страшилище привлекательной женщиной. Потом опустила рубашку. Придирчиво осмотрела зубы: все еще желтые, хотя уже больше трех месяцев не курит. А, вот чего не хватает! Сигарету бы сейчас. С сигаретой легче поверить в случившееся. С сигаретой легче будет понять, что жизнь перевернулась. С сигаретой легче будет решить, что делать дальше. Как жить. То, что без мужа, это она уже осознала. Стоп. Без мужа? Она опустилась на край ванны и уткнулась лицом в колени. Казалось, муж у нее был всегда. А сейчас получается, что после развода она останется в тридцать шесть лет с двумя детьми и без мужа. То есть одна. Одна?! Она так и взвилась, вспомнив то, что упустила из виду.

— Сволочь! Сукин сын! — Она подскочила к зеркалу. Кому она такая нужна? Начать сначала! С какого, подонок, начала? Жизнь-то уже не в начале, а очень даже в середине. Да еще с двумя детьми. Бернадин бросилась к аптечке, нашла флакон с нужной этикеткой. Сунула в рот сразу две таблетки успокоительного, хотя раньше принимала по одной. Почувствовав горечь на языке, сообразила, что надо бы водой запить, и открыла кран. Оперлась ладонями на туалетный столик, словно разглядывая черно-золотые крапинки облицовки. Плечи тяжело опустились. Она об этом никогда не думала. Не приходило в голову подумать, как жить, если их брак развалится. Он не должен был развалиться. Она подставила под струю пластиковый стаканчик, залпом выпила и швырнула смятый стакан в мусорную корзину. Бернадин задыхалась от ярости, от злости за свою былую самоуверенность, за непростительную наивность. Ей хотелось избить себя, наказать за это, и она со всей силы пнула большое зеркало на двери. Серебристую поверхность тут же затянула паутина трещин, и ее отражение словно раскололось на сотни мелких кусочков.

— Пачку сигарет, пожалуйста.

— А помельче нет? — Парень за прилавком в супермаркете неохотно взял у нее стодолларовую купюру.

— Не знаю, — ответила Бернадин, даже не подумав поискать нужную банкноту.

Парень посмотрел на нее с подозрением. Чокнутых он здесь и раньше видел, но эта-то вроде бы нормальная. Только волосы как у комиков: накрутила, да так и не расчесала. И потом, в халате, в домашних туфлях на босу ногу, а бриллиант на пальце не хуже, чем у Лиз Тейлор. И глаза красные, как у кролика. Может, от слез, а может, и от наркоты. Точно. Не проспалась еще. Белые дуры, у которых пропасть денег, только и делают, что таблетки глотают да пьют целыми днями. Они сюда часто приходят, за вином и все такое, и в сумочках у них всегда полно беленьких пакетиков, ну, аптечных, они, когда расплачиваются, то видно. Парень смотрел, как Бернадин с трудом запихивает сдачу в кошелек. Обидно. Эта все-таки черная.

Бернадин не помнила, как ушла из дома, как и куда ехала, или то, что Джон ушел раньше нее. Не помнила, что упала на ступеньках спальни, когда искала сумочку. Не понимала, что вот сейчас, в эту минуту, дети спят дома одни или что сегодняшние плюс тридцать два градуса просто рекорд для февраля. Сев в машину и включив зажигание, она не услышала гула мотора. Руки не чувствовали руль, музыка звучала глухо и отдаленно, хотя радио она запустила на полную катушку. Бернадин старалась не закрывать глаза, но все кругом казалось серым. Жара, конечно, бывает серебряной, но даже поморгав, Бернадин не избавилась от этого серого цвета. Она сорвала обертку с сигарет, прикурила и глубоко затянулась прохладным дымом. Даже не кашлянула. Сев поглубже в кожаное кресло, она задним ходом, не глядя, выехала со стоянки и попыталась вспомнить, как ехать домой.