В ожидании счастья

НЕУСЛЫШАННЫЕ МОЛИТВЫ

— Тарик!

— Что?

— Приглуши музыку!

— Что-что?..

— Выключи эту чертову музыку, говорю!

Полураздетая Глория стояла в дверях своей спальни и выжидала, пока звуки не стали едва слышны.

— А теперь позвони в салон, будь любезен, и скажи Филипу, что я опаздываю на двадцать минут.

— Ма, ну почему я?

— Потому что я иду в душ; и смотри мне, Тарик, не спорь со мной сегодня. Просто возьми и позвони.

— И когда только у меня будет собственный дом и я перестану быть твоим рабом!

— Что-что? Что ты сказал?

— Ничего.

Глория проглотила таблетку от давления, не запивая, надела халат, затянула его как можно туже и ринулась вниз по ступенькам. Она вся вспотела — в основном потому, что весила килограмм на тридцать больше, чем следовало. Саксофон Тарика висел у него на шее, и Глории вдруг захотелось слегка придушить сына этим ремешком, но она лишь уперла руки в бедра и посмотрела на него.

— Я не знаю, где ты нахватался таких манер, но лучше бы тебе от них избавиться. Прямо сейчас. Что с тобой происходит, Тарик?

— Мам, ну почему со мной обязательно должно „что-нибудь" происходить? Слушай, я не знаю, где телефон.

— Ладно, я сама. — Глория скинула с кушетки все четыре подушки и под нижней нашла телефон. Как всегда, Тарик брал его последним. Глория с такой злостью забарабанила по кнопкам, что указательный палец застрял между ними; пришлось набирать номер заново.

— Я вот что тебе скажу — если будешь разговаривать со мной в таком тоне, то в кино больше не пойдешь, разве только тебе его на дом принесут. А если в пятницу твой табель будет выглядеть так же, как на прошлой неделе, то со своими подружками тебе придется общаться с помощью азбуки Морзе. Я все ясно сказала?

Тарик посмотрел на мать с высоты своего двухметрового роста.

— Я стараюсь изо всех сил, а ты все равно вечно недовольна. Почему бы тебе сразу не прикончить меня?

— Алло, Филип?

— Глория, дорогуша, в чем дело?

— Я опаздываю. Посмотри, пожалуйста, когда у меня первый клиент?

— Не волнуйся, детка, у меня все схвачено. Сестра Монро звонила и сказала, что опоздает, и я сказал этой старой курице, что если ей нужно время, чтобы переделать все свои дела, пусть не торопится. Шутка, — добавил он. — Бернадин в одиннадцать не придет — Оника заболела, и Бернадин повезла ее к врачу. Да, и еще какой-то пьяный шофер сшиб вчера мотоцикл сына Гвен, но парень особенно не пострадал — пара царапин и синяков, вот и все. И если тебя интересует мое мнение, то эти чертовы драндулеты вообще надо запретить, они опасны. Никто в здравом…

— Фили-ип!

— Ладно. Я вписал сестру Монро вместо Бернадин.

Глория кинула взгляд на часы, висящие над камином. Было четверть десятого.

— А Дезире на месте? Где она?

— Спроси, что полегче.

Глория покачала головой. С Дезире всегда было полно хлопот — вечно она опаздывала, вечно что-то делала не так, и в последнее время клиенты стали на нее жаловаться. Глория наняла ее меньше года назад, потому что ни с того ни с сего половина черных жительниц Финикса начала делать пышные прически, а Дезире была мастером по завивке. Так что увольнять ее Глории не хотелось, это было бы слишком невыгодно. К тому же Джозеф взял отпуск на неделю, и у нее не хватало мастеров.

— Спасибо, голубчик, — сказала она и повесила трубку.

— Тарик! — позвала она.

— Чего, мам?

— Как ты сказал?

— Я хотел сказать: что, мама?

— Ну-ка, кто просил купить ему машину в выпускном классе?

— Я, — ответил он, опуская голову.

— А кто последние пять лет был почти отличником?

— Я.

— А у кого в двух последних табелях вдруг появилось много троек и двойка с плюсом по физкультуре?

— Ну у меня.

— И что же я должна теперь думать?

— В выпускном классе учиться трудней, мам.

— Чушь собачья, и ты это знаешь. Присядь-ка, Тарик.

— Зачем?

— Я сказала, садись.

Тарик сел, взяв подушку персикового цвета, положил ее себе на колени.

— Оставь подушку в покое.

Он забросил ее на место и посмотрел со скучающим видом.

Глория села напротив сына и с минуту смотрела на него. Она уже забыла и о душе, и о парикмахерской.

— Если так пойдет дальше и ты не подтянешься, скорей всего, тебя и близко к колледжу не подпустят.

— Ну и что?

— Ну и что?! — Глории хотелось наподдать ему так, чтобы он оказался в другом конце комнаты, хотя она проделала это в последний раз, когда ему было тринадцать лет. Сейчас же она заметила, что он смотрит на нее сверху вниз, а ладонь у него вдвое больше, чем у нее.

— Ага, значит, ты теперь взрослый и решил, что колледж тебе ни к чему?

— Наверное, я пойду во флот.

— Куда?

— Во флот. Чем тебе флот не нравится?

— Очень даже нравится, но все равно тебе нужен диплом. Во флоте тоже дураки ни к чему.

— У меня всего-то пара троек и одна несчастная двойка, и я уже стал дураком?

— Разве я назвала тебя дураком?

— Нет.

— Ты умный мальчик, Тарик, и я не хочу, чтобы ты кончил, как все эти уличные оболтусы. Можешь объяснить, почему у тебя появились плохие отметки?

— Я уже объяснил.

— Это из-за того, что сегодня приезжает папа, ты такой упрямый?

— Нет.

— Так что же тебя мучает?

— Ничего меня не мучает, мам.

— Он тебя по телефону чем-то обидел?

— Нет! — Тарик вскочил с дивана. — Но я этого дядю два года не видел, а тут он звонит и заявляет, что может уделить мне часок. Что ж, я теперь должен все бросить, потому что он, видите ли, хочет меня увидеть? Зачем? Говорить нам с ним не о чем, и не ко мне он приезжает. Он хочет видеть тебя.

— Неправда, и ты это знаешь. Он не обязан был звонить. Он не обязан был обещать тебе поездку в Гранд-Каньон, но он же это сделал.

— А где он спал в прошлый приезд?

— Ты хоть думай, что говоришь! Где он спал, это не твое дело.

— Он просто красавчик и может подцепить, кого только захочет. Надеюсь, ты не думаешь, что нужна ему.

Глория схватила телефон и запустила в Тарика, но тот увернулся, сверкнул белками глаз и взлетел по лестнице в свою комнату. Хлопнула дверь. Ну что ей делать с этим мальчишкой? Пятнадцать из его шестнадцати лет лучшего сына нельзя было и желать. Не надо было забирать его из этой Христианской школы. Он стал теперь разговаривать и вести себя как какая-то уличная шпана: ботинками он уже давно не пользуется, зато у него семь или восемь пар кроссовок, свитера носит здоровые, как балдахоны. Слушает он только рэп, будто другой музыки не существует, в одном ухе две серьги, а стрижка — низкий плоский верх, с выбритым зигзагом затылком.

Глория поднялась наверх и постучала в дверь.

— Тарик!

— Что?

— Открой, пожалуйста.

— Я и так тебя слышу.

— Открой эту чертову дверь, Тарик! — Глория ругалась, только когда была вне себя от гнева. Она открыла дверь. — Хватит ссориться. Давай заключим перемирие.

— Не я начинаю ссориться, мам. Это ты на меня наезжаешь за каждую мелочь.

— Я виновата, прости. Но ведь раньше мы всегда обо всем говорили. И мы были друзьями, Тарик! А сейчас ты так изменился, что я больше не знаю, как с тобой разговаривать.

— Я такой же, как и был. Хочешь говорить — говори.

Какой же он все-таки резкий! Она глубоко вздохнула и выпалила наконец то, о чем думала:

— Помнишь, мы говорили о наркотиках?

— О чем конкретно? — Он снял кроссовки и надел высокие спортивные ботинки.

— О дурном влиянии.

— Да, припоминаю.

— Мы ведь договорились, если ты когда-нибудь захочешь попробовать, то скажешь мне. Ты же мог ко мне прийти.

— А, так я, по-твоему, уже на игле?

— Я этого не сказала. Но я не знаю, что мне думать. Ты стал таким задирой и ведешь себя так странно.

— Я не принимаю ничего, ма. Правда. Я не такой дурак. Я думал, что ты мне хоть немного доверяешь. — Он завязал на два узла толстые шнурки на ботинках.

— Но что-то с тобой происходит? Пожалуйста, поделись со мной или с отцом.

Тарик распрямился и воздел руки к небу.

— Ты что, не поняла? Этот дядя мне не отец, а только папаша. Если бы он был отцом, он бы жил вместе с тобой и заботился обо мне, а не только чеки в почтовый ящик бросал. Он бы со мной ходил и на бейсбол, и в кино, и повсюду. Я кое-что знаю о хлыщах, которые бросают детей, да еще и хвастаются этим! Когда в прошлом году мы ходили в поход с преподобным Джонсом, тот так и сказал всем мальчишкам: сделать ребенка может каждый, а вот стать отцом может только настоящий мужчина. Я этого гада вижу раз в два года и, по-твоему, должен этому еще и радоваться. Это ты радуешься, мама. Я пойду с ребятами на „пятачок" вечером, ладно?

Она прекрасно знала, что если даже она и запретит, он все равно пойдет.

— Только чтобы вернулся к шести.

— Идет, — сказал Тарик и надел наушники плеера. — Дай мне десять долларов, пожалуйста.

Глория вынула деньги из кошелька.

— Спасибо, — сказал он, нагнулся и, как обычно, поцеловал ее в щеку.

Глория не ждала этого и облегченно вздохнула. Она смотрела, как он сбегает с крыльца, отбивая правой рукой такт и напевая или бормоча, как там это у них называется.

Она вернулась в спальню, включила вентилятор под потолком и отправилась в душ. Что же делать с этим мальчишкой? Только бы он не пристрастился к наркотикам, особенно к этому новому, самому опасному, крэку. В слишком многих семьях ее клиенток случились такие трагедии. Бог знает, из чего состоял этот наркотик, но почти все, кто его попробовал, не могли уже от него отказаться. В дни ее юности в Окленде источником всех зол считали героин. Но, кажется, это не превратилось в такую эпидемию, как теперь. И, как всегда, эта дрянь чаще всего отравляет именно черных.

Даже дом она купила в этом квартале в основном потому, что он был безопасным, чистым, и жили в нем главным образом белые представители среднего класса. Но только так она и должна была поступить, чтобы Тарик не попал на улицу и учился в лучшей школе Финикса, где и слыхом не слыхивали о наркотиках и хулиганах.

Глория сняла халат, натянула купальную шапочку и встала под душ. Только бы ничего с Тариком не случилось! Ему уже почти семнадцать лет. И все эти годы она только и делала, что волновалась. Волновалась, когда он поздно возвращался из школы, сидела у телефона, едва удерживаясь от звонка в полицию: боялась, что ее мальчик лежит мертвый где-нибудь в канаве или на обочине безлюдного шоссе. И беспокоилась, беспокоилась по любому поводу. Она давно приобщила его к церкви, но все равно тревожилась, научила ли его всему и вовремя: манерам, доброте, щедрости, благородству, самоуважению и уважению к другим; научила ли гордиться своим цветом кожи; научила ли правильно вести себя за столом дома и в ресторане; сумела ли объяснить, почему если и покупала ему пистолеты, то только водяные; научила ли правильно излагать свои мысли, уметь постоять за себя и драться, если слова не помогают, не обращать внимания на ребят, обзывавших его „маменьким сынком". Но никогда она не была уверена что сделала все от нее зависящее.

Глория хотела быть хорошей матерью. Она старалась привить сыну только хорошее. Когда в семь лет у Тарика открылись способности к музыке, Глория стала водить его учиться играть на рояле, а когда его легкие окрепли и он захотел играть на каком-нибудь духовом инструменте, она купила ему кларнет, а в старших классах он влюбился в саксофон, и Глория сделала ему такой подарок. Из года в год, причем каждая мелочь врезалась ей в память, она с волнением наблюдала, как он ест, не пачкая руки и слюнявчик, завязывает впервые шнурки, влезает на двухколесный велосипед, в первый раз выступает перед публикой, как он унимает кровь из разбитого в драке носа. Именно в эти минуты Глория с особой тревогой сознавала, что значит быть матерью, потому что от нее зависело, какой станет жизнь этого юного существа, ее ребенка. А потом, когда он впервые забросил мяч в баскетбольную корзину, когда забил первый гол в регби, когда над губой и на подбородке у него стали пробиваться крошечные волоски, когда впервые он вывел ее машину из гаража, тогда возникли новые заботы: ей надлежало научить сына стать мужчиной. А если что-то важное было упущено? Как она об этом узнает? А если она воспитывала его пай-мальчиком?

Глория раскаивалась, что несколько лет в детстве позволяла ему спать рядом с собой в ее постели, но тогда она не могла иначе. Она только что уехала из дома родителей и чувствовала себя такой одинокой! А тельце маленького Тарика было таким теплым; и когда он задевал своей ножонкой ее ногу, Глория понимала, что она уже не одна в этом мире.

Она забеременела на первом курсе колледжа. Большинство студенток не останавливались перед абортом, если случайно „залетали", но Глория не смогла поступить так. Она была католичкой и, хоть почти перестала ходить в церковь, знала, что спать с мужчиной до свадьбы большой грех, и совершить еще один она не могла. Подружки пытались уговорить ее избавиться от ребенка, по их словам, это было проще простого, и бояться Божьей кары было глупо, ведь именно ей придется заботиться о ребенке. Но Глория все равно боялась и решила, что сохранение жизни ребенка — это и есть искупление за совершенный грех.

Ее родители хотели, чтобы она вышла замуж за „виновника", но и этого Глория не могла. В сущности, она даже не была постоянной девушкой Дэвида. Она лишь несколько раз встречалась с ним, как многие другие чернокожие студентки.

И так же, как они, Глория тайно обожала его.

Да разве и могло быть иначе? Достаточно было взглянуть, как он, сильный, длинноногий, легко перепрыгивает барьеры на беговой дорожке, а его белый с голубым свитер мелькает как легкая тень, как он парит в воздухе, словно балерина, при прыжке с шестом; он прыгал в длину упруго, как кенгуру, а когда бежал четыреста метров, казался поистине черной молнией.

Глория была тогда одной из самых красивых девушек колледжа, тоненькая с высокой упругой грудью. И она гордилась, что почти два года успешно противостояла чарам Дэвида. Ей не хотелось стать одним из объектов его многочисленных интрижек; а ему, напротив, нравилось постоянно преследовать ее. Наконец она сдалась и однажды согласилась выпить с ним кофе; потом они пошли в кегельбан, а потом в кино на дневной сеанс. Когда Дэвид пригласил ее на большую студенческую вечеринку, Глория была настолько польщена, что не решилась отказаться. Они не знали удержу в тот вечер; она выпила четыре стакана пива, два рома и уйму кока-колы и была совершенно потрясена, проснувшись в одно прекрасное утро в его комнате.

Только на третьем месяце беременности она решилась открыться Дэвиду. Он был неприятно удивлен.

— Почему ты не принимала таблетки? Или хотя бы не сказала мне раньше?

И она смогла только произнести:

— Не знаю.

Дэвид был лучшим легкоатлетом в колледже, он должен был ехать на Олимпийские игры 1972 года. Глория не хотела испортить ему жизнь, не хотела, чтобы он пожертвовал своей карьерой из-за ее ошибки, ее небрежности. Поэтому она попросила его только об одном: признать ребенка своим и время от времени сообщать о себе. Если ребенок подрастет и захочет узнать, кто его отец, у него должна быть возможность встретиться с ним. Сперва Дэвид колебался, но его родители были так недовольны его безответственностью, что он вынужден был согласиться.

Глория училась на театральном факультете, но не смогла бы выйти на сцену даже под страхом смерти. Ей хотелось заниматься чем-то другим, но так или иначе связанным с театром: оформлением сцены, костюмами, постановкой света или даже стать гримером. После окончания колледжа и рождения Тарика она не смогла нигде в своем городе найти работу по специальности с нормальной оплатой: а к трем годам у Тарика началась астма и такая сильная аллергия, что его нельзя было даже выпускать на улицу.

В праздник 4 июля 1975 года, во время пикника, устроенного их церковной общиной, мать Глории Перл протянула было руку за салатницей и вдруг уронила ее на траву, сказав, что у нее кружится голова; она чувствовала, что задыхается. У нее была гипертония в запущенной форме. Умерла она еще до приезда „скорой". Отец Глории был просто потрясен случившимся; он не мог больше оставаться в опустевшем доме и спустя неделю решил уехать к родственникам в Алабаму. Глория не одобряла этого, но отец считал, что переезд пойдет ему на пользу. Во время поездки он уснул за рулем — машина перевернулась, и он погиб.

Вскоре Глория покинула Калифорнию — ей незачем было оставаться там Финикс она выбрала наугад — у нее не было там ни друзей, ни родных; но ей было все равно. По крайней мере там Тарик мог избавиться от астмы.

Глория продала родительский дом, передала часть денег церкви, остальные положила в банк и записалась на курсы косметологии. Она всегда стригла, причесывала и красила почти всех своих соседок. Для этого тоже требовался немалый художественный вкус.

Астма у Тарика почти прошла, помогли и уколы от аллергии, которые ему делали раз в неделю; но ему все равно нельзя было играть на траве, а его первая игрушка — пушистый кролик — похоже, была последней в этом роде.

Дэвид присылал деньги и пару раз приезжал посмотреть на малыша. Повредив себе колено, он не смог стать профессиональным спортсменом. Тогда он вернулся в колледж, получил степень и стал врачом. Он жил в Сиэтле и лечил таких же, как он сам, бывших спортсменов. По-прежнему Дэвид был холост; он много путешествовал и появлялся в Финиксе раз в два года; в пятилетнем возрасте Тарик почти не помнил отца.

В шесть лет ребенок захотел, чтобы у него был папа. К этому времени он уже знал несколько молитв, и Глория всегда говорила ему, что если он захочет что-то особенное — правда, это желание должно быть разумным, — нужно попросить об этом Бога; и если Бог решит, что Тарик это заслужил, он обязательно услышит его молитву. И Тарик каждый вечер молился, чтобы Бог послал ему папу. Когда Глория слышала это, сердце ее обливалось кровью.

— Ты не волнуйся, — говорила она, — когда-нибудь мама выйдет замуж и у тебя появится папа.

— А почему он все не приходит? — спрашивал Тарик.

— Но ведь Бог не может сразу исполнить твою просьбу.

К семи годам вера Тарика немного уменьшилась, потому что Бог все не отвечал на его молитву. Теперь он стал просить Глорию уже не об отце, а о братике или сестричке. Она объясняла, что скачала для этого ей нужно выйти замуж.

— Но ведь ты не была замужем, а я у тебя все равно есть!

Приходилось говорить, что очень трудно, когда в доме два ребенка и нет мужчины. Потом Глория доставала с полки детскую книжку, и Тарик забывал обо всем до следующего раза.

Глория не отдавала себе отчета, как много ее сын значит для нее, пока он не достиг того возраста, когда стал предпочитать играть с друзьями, а не сидеть с ней. Именно тогда она узнала: чтобы отвлечься от мрачных мыслей, нужно съесть что-нибудь вкусненькое. Ее подруга Бернадин постоянно пыталась вытащить ее на люди. Но Глория отвыкла от шумных сборищ, в особенности от тех, где бывали мужчины. Она не знала, как вести себя с ними, и поэтому обращалась как с детьми: старалась стать необходимой во всем и следила за каждой мелочью, исполняя любое их желание. Она совершенно не имела понятия о протоколе ухаживания.

Начиналось все с телефонных звонков. Глория не ждала, пока ей позвонят или пригласят дважды или трижды; наоборот, она сама проявляла инициативу. Добровольно предлагала свои услуги: готовила еду и ставила ее в холодильник, если мужчина не был расположен сразу сесть за стол; переставляла его мебель, убирала квартиру, сдавала и получала одежду из прачечной; иногда даже оплачивала счет за воскресный обед, который сама же и устраивала. Глория полагала, что поклонники оценят ее заботы; но именно это их и отпугивало. К девяти годам все мамины „дяди" перемешались у Тарика в голове.

Лишь годы спустя Глория поняла, что все делала не так. Даже Робин, на чьи советы не особенно можно было полагаться, сделала веское замечание: „Любовь мужчины не купишь". Но Глории так хотелось знать, как это — любить и быть любимой; она читала об этом в журналах, видела по телевизору, слушала излияния Робин о том, какое удовольствие доставляет ей тот или иной ее друг и как она сходит с ума по Расселу. Глория долго ждала, когда и она начнет сходить с ума. Но тщетно. Наконец, была перейдена и та грань, за которой была только усталость от ожидания любви; и теперь все свое время Глория отдавала Господу, прическам и сыну.

Она быстро располнела. Еда для нее стала всем: спасением, исцелением, она заменяла ей мужа и секс, о котором Глория давно забыла. Забыла о том, что на свете есть мужчины, что сама она все еще привлекательна. Она стала суперматерью. Именно она водила всех мальчишек округи на регби и тренировки по американскому футболу, сборы бойскаутов и в секции каратэ, в кукольный театр и в кино по воскресеньям. Когда к Тарику приходили приятели, она пекла им домашние вафли и черничные пирожки на завтрак, готовила гамбургеры, бутерброды с сыром и густой суп на обед. Никогда, сколько она себя помнила, у нее не переводились пирожки, печенье и сладкие булочки. Многие годы ее дом звенел от детских голосов.

Но свободное время все равно оставалось, хотя был и Господь, и прически, и дети. Тарик рос. Глория все полнела. Теперь стало ясно, что ее „матриархат" близился к концу, потому что „малыш" через год заканчивал школу и, вероятней всего, он поедет учиться в колледж, а не пойдет в какой-то там флот. Что будет с ней тогда? Как она будет жить? Как существовать дальше? Жить только для себя, раз уже много лет она избегает компаний и не знает, как общаться с мужчинами?

Выйдя из душа, Глория продолжала думать о словах Тарика, что Дэвид хотел видеть ее, а не его. Это было не так. В свой прошлый приезд он снизошел до нее, оставшись на ночь потому, что она едва не молила его об этом. Он сделал это только из жалости, но ей было все равно. Видно было, что удовольствия он не получил, но Глория была благодарна, что он вообще согласился побыть с ней. Благодарна, потому что впервые за четыре года мужчина прикоснулся к ней. Обтираясь полотенцем, Глория про себя молилась, чтобы, несмотря на ее полноту, он сжалился над ней сегодня ночью.

Глория красила сестру Монро в огненно-рыжий цвет.

— Подождем еще пару минут? — спросила та. — На той неделе миссионеры едут в Лас-Вегас, и я хочу шикарно выглядеть.

— Да, мэм, — серьезно кивнула Глория и кинула свирепый взгляд на хихикающего Филипа.

Возраст сестры Монро приближался к шестидесяти, одежду она тоже носила почти шестидесятого размера, и шесть дней из семи на ее ногах красовались туфли тридцать пятого размера на шпильке высотой девять сантиметров. Больше всего она напоминала колобок, но все обязаны были говорить ей, что она прекрасно выглядит и больше тридцати ей не дашь. Если хоть один седой волосок предательски пробивался в неприлично рыжей шевелюре, которую Глория красила последние четыре года, сестра Монро приходила в исступление. „Убери, убери эту гадость!" — вопила она и ждала своей очереди часами, если только ей не нужно было торопиться.

Резиновые перчатки жали Глории руки, поэтому она наложила краску на корни волос сестры Монро как можно быстрее и усадила ее под свободный фен, а потом принялась завивать малышку Ла Тишу, которая терпеливо ждала почти час. В очереди было еще человек восемь; кто-то читал журналы, оставленные прежними посетителями. Такая очередь говорила о высокой репутации парикмахерской „Оазис" — одного из немногих салонов для чернокожих, где не отставали от моды и новейшей технологии.

Дезире, которая делала только сложные прически, сама служила прекрасной рекламой. Кто-то имел неосторожность в свое время сказать ей, что она могла бы стать фотомоделью, и Дезире всегда это помнила. Ей явно было под сорок, но она ходила в мини-юбках, хотя с ее бедрами это была уже не самая подходящая одежда, леггинсах и майках в обтяжку, и пояс жира вокруг талии видели все, кроме нее самой. Для нее не существовало понятия „слишком", когда она накладывала макияж, и одному Богу было известно, как она умудрялась справляться со сложными прическами, не ломая наращенных, длинных не без помощи акрила ногтей.

Куда приятнее было работать с Синди. Ей исполнилось всего двадцать четыре, но она была в разводе и имела троих детей. Одевалась она так, словно отправлялась на коктейль, и хотя ее специальностью были прически с мелкими косичками и расплетенные „конские хвосты", ее собственные волосы были коротко острижены.

Никого не беспокоило то, что лучшие мастера Глории — Филип, крашеный платиновый блондин, и Джозеф, одетый всегда во все черное, — были гомосексуалистами, хотя в последнее время люди как огня боятся СПИДа. Кроме того, в салоне работали еще две маникюрши, поскольку все просто помешались на акриловых ногтях.

Глории нравился ее салон. В нем царила некая вызывающая роскошь с преобладанием серебра, пурпура, черного и белого цветов и уймы вьющихся растений, разумеется искусственных. На стенах висели огромные цветные фото чернокожих манекенщиков и манекенщиц с прическами по последней моде. Еще здесь продавались всякие безделушки кустарного производства, майки — их Глория сшила сама, — коричневые колготки, которые никто никогда не покупал.

Большинство клиентов знали друг друга либо друг о друге, а Филип и Джозеф собирали все сплетни — все грязное белье — о каждом и в их отсутствие перемывали им косточки.

В подсобке стоял маленький телевизор, и когда на неделе можно было сделать передышку, его выносили в зал и смотрели „мыльные оперы" и спортивные состязания. По субботам и воскресениям салон превращался в ночной клуб: Филип, ответственный за развлечения, без устали крутил музыкальные клипы по видео, а Глория подавала вино, что было не самой лучшей выдумкой, потому что некоторые садились в кресло для прически уже изрядно набравшись.

— Ты слышала новость о Бернадин? — спросил Филип, втирая крем в волосы Сандры.

Сандра, мать Ла Тиши, попыталась в зеркале увидеть выражение лица Глории.

— Нет, а что? Сядь прямо, детка — попросила Глория Ла Тишу, развалившуюся в кресле.

— Джон ее бросил, детка. Держись, дорогуша, а то упадешь, ушел к белой!

— Не может быть!!

— Как это не может? Кстати, сиди спокойно и не будь такой любопытной, а то я прижгу тебе шею, — сказал Филип Сандре, а затем повернулся к Глории: — Я бы тебе соврал о таком? Джозеф, подтверди.

Джозеф закручивал волосы клиента на бигуди для химии.

— В воскресенье она свернула с шоссе в Скоттсдейле. На ней был только купальный халат, и она была просто не в себе. Я ее сразу и не узнал — то есть узнал, но не ожидал от нее такого! Правда, спросил ее, куда это она собралась. Не знаю, в курсе ли ты, но она принимает эти таблетки от нервов, ну, короче, она так странно говорила что я до смерти перепугался; посоветовал ей ехать помедленнее и проводил домой. Она снова курит эти свои отвратительные сигареты, да еще как! Так вот, она мне сказала, что Джон ушел к какой-то белой дряни по имени Кэтлин, его бухгалтерше. И знаешь что, дорогуша? Мы вошли, дети были одни во всем доме — смотрели мультики. Веришь ли? Ты только себе представь, что с бедняжкой творится. Ну, я проторчал там целый день, кормил детишек, заставил Бернадин принять снотворное, а когда вызвал такси, она проснулась и снова стала вытворять черт знает что… — Вздохнув, он добавил: — Никогда не знаешь, что тебя ждет.

Глория была потрясена. Так вот почему Бернадин не приведет сегодня Онику!

Бернадин была не только клиенткой Глории, она была ее лучшей подругой. Они впервые встретились в церкви шесть лет назад. Глория не могла не заметить ломких, сухих волос своей соседки и после службы спросила Бернадин, в какую парикмахерскую та ходит. Бернадин призналась, что сама делает себе прически, тогда Глория дала ей визитную карточку и предложила свои услуги. Обычно, когда женщины садились в кресло Глории, они рассказывали все о себе. Бернадин не была исключением. Она жаловалась на свою однообразную жизнь, в особенности на то, какой скучный ее Джон; но все, что Глория могла придумать, это посоветовать подруге вступить в Движение черных женщин. И уж точно, о разводе речь никогда не шла.

— Как она там сейчас? — спросила Глория.

— Ну, я с ней с тех пор не разговаривал, — отозвался Джозеф, — но, черт возьми, как бы ты себя чувствовала на ее месте? Если бы твой муж пришел домой и сообщил тебе, что после стольких лет тебя бросает и уходит к белой?..

— Не представляю. — Глория уложила последний локон Ла Тиши и взялась за телефон. Сестра Монро раз десять прокашлялась.

— Не могу сидеть здесь весь день. Господь мне свидетель, я жду долго; пожалуйста, смой эту штуку, пока она и впрямь волосы не спалила.

— Сейчас, минуточку! — Глория набрала номер Бернадин.

Филип и Джозеф захихикали в кулак. Дезире — эта наша мисс Недотрога — никогда не вникала в суть разговоров: она была выше пустых сплетен. Синди, хоть и слушала, никогда не высказывала своего мнения. Не было тайной, что Филип и Джозеф не выносят сестру Монро, считая ее насквозь фальшивой. Среди их знакомых миссионеров-пятидесятников лишь одна она постоянно ездила в Лас-Вегас „по работе".

У Бернадин работал автоответчик. Глория сказала:

— Привет, это Глория. Что там с Оникой? Ты же знаешь, какой колтун образуется у нее на голове, если она не придет ко мне. Перезвони.

Ей не хотелось говорить по телефону, что она в курсе всего. Она повесила трубку и хотела еще перезвонить Робин, но, взглянув на кипящую от гнева сестру Монро, решила сделать это попозже.

Тарик еще не вернулся домой. Глория взглянула на часы. Почти семь. Даже не положив сумочку, она перезвонила Бернадин. Снова автоответчик.

— Берни, тебе очень плохо? Джозеф рассказал мне обо всем. Я жутко волнуюсь, и я не успокоюсь, пока не узнаю, как у тебя дела. Перезвони, пожалуйста. Можешь звонить допоздна.

Глория набрала номер Робин, но там тоже попала на автоответчик. Она спросила, были ли известия от Бернадин, и попросила срочно ей позвонить.

Дэвид обещал быть в восемь. Глория вспомнила об ужине. Было бы непростительно, если он будет голоден, а ей будет нечего ему предложить. И Тарику тоже нужно поесть. Но Глории не хотелось ни жарить, ни парить. Весь день — до того, как она услышала о несчастье Бернадин, — Глория молилась, чтобы Дэвид остался с ней на ночь. Сейчас ее это не волновало. Только бы ничего страшного не случилось с подругой!

Глория отправилась в гараж и вытащила там из морозилки соус для спагетти. Отнесла его в духовку размораживаться, а затем села в спальне перед зеркалом. К ее блузке прилипло несколько волосков, Глория смахнула их. Волосы, крашенные в черный, как смоль, цвет и аккуратно постриженные, доходили ей до середины ушей. Не будь у нее такое круглое лицо, она остригла бы их еще короче. Филип всегда ее поддразнивал:

— Ну и что с того, что ты чуть-чуть располнела, милочка. Ты все еще красотка. За твои щечки я готов умереть. Ты вся такая аппетитная!

Глория взглянула на фотографию на стене, где она снялась вместе с Тариком. Платье на ней тогда было сорок четвертого размера; сейчас она носит пятидесятый, хотя в пятьдесят втором ей удобнее. Перепробовав все диеты на свете, она решила, что два года голодовок — это уже слишком. Дело того не стоило, так что она все забросила и примирилась с тем, что стала толстухой и такой останется навсегда.

Глория закусывала крекерами с сыром и запивала диетической пепси-колой, когда раздался звонок.

— Что стряслось? — спрашивала Робин.

— Ты с Берни разговаривала? — Глория сделала глоток из стакана.

— Да, на прошлой неделе. А что?

— И ничего не знаешь?

— Нет. Глория, не темни. Что случилось?

— Джон ее бросил.

— Повтори.

— Джон ее бросил.

— Я ж тебе говорила, что он подонок!

— Ушел к белой.

— Ты врешь! — выдохнула Робин.

— И не думаю. Джозеф сказал, что встретил ее в прошлое воскресенье на шоссе. Она была настолько не в себе, что ему пришлось везти ее домой. Но с тех пор с ней никто не разговаривал. Хоть бы знать фамилию ее матери — она живет где-то в Сан-Сити. Я два раза звонила, но не застала ее дома.

— Ну ладно, постараюсь ей дозвониться. Когда что-нибудь узнаю, сообщу. Постой, разве отец Тарика не сегодня приезжает?

— Скоро приедет, наверное, но где сам мой сыночек, неизвестно.

— Хорошо, звони мне, когда Дэвид уедет.

— Надеюсь, что он останется.

— Вы только послушайте эту мисс Скромницу! Все равно, если с Берни что-то случилось, придется вас потревожить. Ты сто лет ждала этой встречи, еще пара минут ничего не решит.

— Помолчи, Робин. Только бы у Берни все было в порядке!

— Да, конечно. Ну пока!

Повесив трубку, Глория выглянула из дому — не возвращается ли Тарик. Его не было. В доме звякнул таймер духовки, и Глория поймала себя на том, что бездумно смотрит на растения в палисаднике: юкку, кактусы, мексиканскую сосну, колючую грушу, лиловую и розовую вербену, мескитовые деревья. Когда-то ей казалось, что растения в пустыне не могут быть красивыми, но ее палисадник был сейчас цветущим оазисом.

Глория вернулась в дом, поставила на плиту кастрюлю с водой для спагетти и начала резать салат. Когда телефон зазвонил снова, она намазывала маслом французскую булку. Неужели Бернадин?..

— Мам, можно я останусь ночевать у Брайана?

— Не глупи. Сейчас приедет папа, так что бегом домой! Сию же минуту, слышишь, Тарик?

— Не хочу его видеть.

— Что-что?

— Не хочу его видеть, вот что.

— Тарик, ты только себе сделаешь хуже. Не заставляй меня туда приезжать. Позови мать Брайана к телефону.

— Ее нет дома. А пока ты приедешь, я уже уйду.

— Зачем ты это делаешь, Тарик? Что ты хочешь доказать?

— Доказать? Только то, что он никогда в жизни для меня ничего не значил, так зачем ему продолжать ездить ко мне и думать, что я от его визитов в восторге? Чего ему от меня надо? Вот что я хочу знать. Не знаю его и не хочу знать. — Он умолк, потом добавил: — И на ночь ему незачем оставаться.

Вот оно что. Глория поняла, почему он так вел себя всю неделю.

— Послушай, Тарик, я не хочу тебя заставлять с ним встречаться, но ты и сам мог бы ему сказать…

— Я не могу, мам.

Она вздохнула.

— Ладно, оставайся у Брайана. Я найду, что сказать папе. А завтра? Он же хотел куда-то с тобой пойти?

— Пусть сам идет или… пусть отправляется на съемки „Больших братьев Америки". Им там как раз нужны дублеры.

— Думай, что говоришь, Тарик!

— Извини, мам. Спасибо, что ты меня поняла. Можно тебя попросить?

— О чем?

— Не слишком расслабляйся вечером.

Он повесил трубку прежде, чем Глория успела ответить. Снова это только ее вина. Она-то ведь хотела, чтобы мальчик знал, кто его отец. Но лишь теперь ей стало ясно, что это приносит больше зла, чем добра. Что же она теперь скажет Дэвиду?

Глория помешивала соус для спагетти, когда услышала шум подъезжающей машины. Она отбежала от раковины и кинула вороватый взгляд сквозь жалюзи, чтобы увидеть, как он вылезает из машины. „Он все еще красив", — подумала она. Тарик — вылитый он. Мускулистый, сильный. Глория не хотела, чтобы он ее заметил, и отступила от окна. Звякнул звонок, но прежде чем идти открывать, она сосчитала до трех. Глубоко вздохнув, не спеша открыла дверь.

— Привет, Дэвид.

— Здравствуй, Глория. — Он легонько прижал ее к себе, прошел в комнату и уселся в кресло. — Как дела?

— Прекрасно, — кивнула она.

— У тебя просто цветущий вид.

Он имел в виду ее толщину, но она тем не менее поблагодарила.

Дэвид был одет в темно-синий костюм и бледно-розовую рубашку; на нем были шелковый галстук и туфли из настоящей змеиной кожи. Сейчас он был чисто выбрит — прежде Глория никогда не видела его без усов — и походил на щеголя с обложки журнала.

— Здесь очень живописные окрестности, — сказал он, положив ногу на ногу. Затем опять сел прямо. Говорил как чужой, впрочем, дело было не в этом. Просто говорил он как белый.

— Спасибо, — сказала Глория.

— Так, — он забарабанил пальцами по подлокотникам кресла, — а где же Тарик?

— Его нет дома.

— Это я вижу. А когда он придет?

— Не знаю.

— Ты сообщила ему, в какое время я приеду?

— Да.

— Тогда в чем дело, Глория?

— Понимаешь, он чувствует себя с тобой неловко.

— Я и сам чувствую себя неловко. Не вполне понимаю, зачем я продолжаю видеться с ним. Я совсем не знаю его, к тому же он уже почти взрослый.

Дэвид явно чувствовал себя не в своей тарелке, его щеки подергивались, словно он изо всех сил стискивал зубы.

— Если ты голоден, я могу предложить тебе спагетти. — Она заговорила сейчас совсем как он.

— Нет, благодарю. Я не голоден. — Его голос прозвучал резко, он был раздражен, но Глория не винила его.

— Может быть, немного вина?

— Прекрасная мысль. Скажи, пожалуйста, когда точно он придет?

— Завтра, — ответила Глория, убегая на кухню.

— Постой, Глория. Завтра?

— Да.

— Тогда не надо вина. — Дэвид поднялся.

Глория обернулась. Она была расстроена.

— Ты уже уходишь?

— Да, — кивнул он.

— Но ты мог бы остаться у меня.

— Здесь?

— Ну, я просто подумала, что, может быть, как в прошлый раз… ну, может, ты бы остался?

— Глория, послушай. Я хочу быть с тобой честным.

— Ты о чем?

— О себе.

— А что с тобой?

— Помнишь, что было, когда я приезжал в прошлый раз?

— Конечно.

— Помнишь, мне не очень хотелось это делать?

— Ну… да.

— Ты не задумываешься — почему?

— Я решила, что слишком располнела.

— Это не главное, — сказал Дэвид.

— Тогда что же главное?

— В течение нескольких лет, — невозмутимо заявил он, — я был бисексуалом.

— Кем?

— Ты не ослышалась. Но теперь я не бисексуал. Я гомосексуалист.

— Что? — Глория была потрясена.

— Пожалуйста, не делай вид, что это так тебя поразило. Ты последняя, кому я должен был обо всем сказать; теперь с этим покончено.

— Дэвид, не надо наговаривать на себя только из-за того, что ты не хочешь со мной спать. Я и так все понимаю.

— Я не хочу лгать, Глория. Я слишком долго лгал, но я думаю, что ты должна была узнать. — Он поднялся и пошел к двери. — Кстати, я остановился в „Билтморе". Когда Тарик придет, сообщи ему это. Я буду ждать его там до полудня, а затем расплачусь, и с этим покончено. Я хочу сказать — вообще. Если он захочет когда-нибудь со мной встретиться, первый шаг придется сделать ему.

Дэвид вышел, уселся в машину и, прежде чем отъехать, взглянул еще раз на Глорию. Его лицо было совершенно бесстрастным. Голубая машина, взятая напрокат, выехала со двора, и Глория провожала ее взглядом, пока она не скрылась за углом. Снова на кухне щелкнул таймер. Глория закрыла дверь и присела. От ее блузки отлетела пуговица и укатилась куда-то, но Глория не стала ее искать. Просто не могла.