В ожидании счастья

УБИВАЯ ВРЕМЯ

Сидеть одной в огромном доме стало невыносимо. Бернадин думала, что обрадуется тишине и покою, но всякий раз, возвращаясь с работы, не могла отделаться от мысли, что в доме слишком пусто. Как в гробнице. Дом купили ради детей, да и она жила, в сущности, ради них. А теперь, пока дети гостят у Джона, Бернадин никак не могла придумать, чем бы себя занять. В выходные было попроще, но целых четыре недели школьных каникул — она уже и забыла, когда в последний раз у нее оставалось время для себя. Попыталась припомнить, что делала в таких случаях до замужества, но безуспешно.

Герберт. Он ее просто достал. Уж лучше было сразу его отшить, было бы спокойнее. По три раза на день звонит, выясняет, где она, с кем. Надоело уже напоминать, что у него есть жена, вот о ней пусть и заботится. Он был нужен, чтобы доказать то, в чем Бернадин разуверилась: что она по-прежнему желанна, сексапильна, что еще может заставить мужика стонать в постели. Через две недели Герберт признался ей в любви. Чем очень ее позабавил. Она лежала в его объятьях, улыбаясь и разглядывая сидевшую на подоконнике птичку. Герберт что только для нее не делал, но она не на все его фантазии соглашалась. „Попроси жену. Или еще кого", — сказала она, и Герберт не настаивал.

— Но я же люблю тебя, — в очередной раз заявил он на прошлой неделе, после того как Бернадин твердо сказала, что пора немного поостыть.

— Ты любишь не меня, Герберт, ты любишь свое ощущение охотника.

Он, конечно, сказал, что это не так, и изо всех сил старался убедить ее, что жена ему надоела, что он разведется сразу, как сын закончит школу, то есть через два года.

— Послушай, Герберт, все было замечательно, но я тебя не люблю. А даже, если бы любила, замуж бы не пошла.

Он, разумеется, не поверил. Бернадин подумала, что он допускает ошибку, обычно свойственную женщинам: путает физическое удовлетворение и любовь.

— Почему не пошла бы? — решил выяснить он.

— По двум причинам. Во-первых, ты, Герберт, обманываешь жену, значит, ты и меня, скорее всего, станешь обманывать.

Конечно, Герберт запротестовал: этого не случится, он-де ее любит, а жену уже нет.

— Во-вторых, — продолжала Бернадин, — я не хочу выходить замуж. Точка.

Герберт не поверил.

С точки зрения Бернадин, ему вообще не на что жаловаться: хорошо провели время, что ему еще? Ей от него нужно было нечто совершенно конкретное. А он, видимо, решил, что у них серьезней, чем просто секс. Может, он даже возмечтал, что она влюбится в него по уши, голову потеряет? Не тут-то было. Герберт даже не догадывался, что всего-то навсего, когда ей становилось слишком холодно и одиноко в постели, Бернадин знала кого ей позвать. Она его использовала. Ну и что? Они с женщинами тысячу лет так обращаются, думала она. А мы добрые, позволяем.

Но Герберт оказался не из тех, кому можно сказать нет, и все. Он знал, что дети ее уехали, и продолжал названивать. Бернадин это надоело, и потом, пора ему уяснить, что она не собирается сдаваться в минуту слабости, поэтому она включила автоответчик и перестала отвечать на его звонки на работе.

Бернадин сидела на диване и читала журнал. На это у нее ушло тридцать пять минут. Потом, чтобы хоть чем-нибудь заняться, пошла в ванную; увидев на раковине следы зубной пасты, достала моющее средство и принялась чистить раковину. Затем, незаметно для себя, вымыла зеркала ванну, панели душевой и унитаз. И ни капельки не устала: нерастраченную энергию просто некуда было приложить. Заметив на стене грязные пятна, подумала, что надо бы сходить купить краски, но сообразила, что магазин был уже закрыт.

Бернадин почти пожалела что от отдали Чэмпа. Этот ротвейлер, как и прочие восемь или девять домашних питомцев, типа хомячков, кроликов, белых крыс, кошек и ящерицы, побывавших в доме до него, не прижился. Бернадин говорила Джону, что детям нужна собака, а не медведь, и эта порода собак — не совсем то, что нужно.

— Боже мой, Бернадин, это же не бешеный бык, — сказал он тогда. — Они, конечно, здоровые, но дружелюбнее коккер-спаниеля, вот увидишь.

В четырехмесячном возрасте Чэмп своими „детскими зубками" укусил Джона-младшего. Весил он тогда уже девятнадцать килограмм. Оника всякий раз, когда он норовил лизнуть ее, лупила его наотмашь: они друг друга не переносили. Из ревности. Если Чэмп видел, что Бернадин чем-нибудь занята с Оникой — рисует, читает, помогает убирать комнату, — он подскакивал к окну снаружи и начинал скрести лапами. И лаять. Лаял он без устали. А потом Джон-младший отказался его кормить, потому что, хотя пса и водили на дрессировку, он по-прежнему постоянно наскакивал на мальчика, сбивая его с ног.

В восемь месяцев Чэмп весил уже больше сорока килограммов. Бернадин он любил. Ведь именно она его кормила, выгуливала, трепала за уши и почесывала под подбородком. Но Чэмп терпеть не мог поводок. И однажды, после обычной игры на воле просто не дал его снова надеть.

— Чэмп, ко мне! — скомандовала Бернадин.

Пес обернулся, посмотрел на нее и побежал дальше.

— Ко мне, — повторила она но строже.

А Чэмп как ни в чем не бывало резвился на чужих лужайках, метил деревья в чужих дворах и топтал чужие цветы.

Уперев руки в бока, Бернадин крикнула:

— Чэмп, я сказала, ко мне!

Но он всего лишь остановился и сел, оглядываясь по сторонам со скучающим видом. Она подошла к нему. Пес не шевельнулся. Она потянулась к ошейнику, и тут Чэмп вдруг резко дернул головой, так что Бернадин едва успела сунуть ему глубоко в пасть кулак: еще чуть-чуть, и его зубы сомкнулись бы у нее на запястье. Бернадин схватила собаку за ошейник, тряхнула шлепнула по морде и, пристегнув ошейник, сказала:

— Плохая собачка.

На обратном пути повторять Чэмпу „Рядом!" необходимости не было. Подойдя к гаражу, Бернадин скомандовала „Сидеть!" и он сел.

— Ты, похоже, даже небольшие свои мозги растерял, раз решил укусить меня, — сказала она. Пристыженный Чэмп лизнул ей руку, словно прося прощения. — Убери пса, или мы с детьми уйдем, — сказала она Джону.

— Не болтай ерунды, — был его ответ.

Дожидаться его согласия Бернадин не стала. Прошло целых три дня, прежде чем Джон заметил исчезновение Чэмпа. Разозлился он ужасно. Еще бы, ведь за собаку заплачена жуткая сумма — тысяча двести! Но дети были довольны; у них появилась новая забава — морская свинка Эта прожила три недели, а потом умерла от переедания.

Бернадин заглянула в спальню Оники. Кровать с тех пор, как ее убрала горничная, еще не расстилали. Бернадин опустилась на краешек, погладила рукой покрывало с картинками из диснеевских мультиков. Оника вот барахольщица, никогда ничего не выкидывает, не комната, а склад. В углу за столиком сидели мягкие игрушки. Перед каждой зверюшкой стояло блюдечко с угощением. На комоде поместился огромный деревянный кукольный дом, обставленный миниатюрной мебелью. Рядом стояла игрушечная кухня с плитой и раковиной и маленький белый пылесос. Платья для кукол лежали в специальных пластмассовых коробочках. Очень аккуратная комнатка И Оника всегда знала, где у нее что лежит. Заявила, что она художница и ее рисунки были повсюду: на стенках, над столом над входом, на двери в ванную. Под столом стояла большая коробка от рождественских подарков. Здесь Оника держала бесчисленные карандаши и фломастеры, накопившиеся неизвестно за сколько лет. Мольберт и краски хранились в гараже.

На кровати перед подушками Оника рассадила кукол. Бернадин взяла одну и стала рассматривать ее. Кроме этой, все остальные — черные. А это — дурацкая Барби. С самого начала Онике покупали только черных кукол. Бернадин уже очень давно объяснила дочери, что светловолосых и голубоглазых покупать не станет, потому что ей совсем не нужно, чтобы Оника выросла с убеждением, будто Барби — идеал красоты. Но на прошлое Рождество Оника выпросила-таки себе Барби, потому что у всех девочек в классе есть такая. Ну, пусть у нее будет хоть одна белая куколка можно? Бернадин сдалась.

Она повертела в руках маленький набор расчесок, которыми Оника причесывала кукол, а иногда и себя. Бернадин подумала: хорошо, что она перед отъездом сводила девочку в „Оазис", и Синди заплела ей „колосок".

Бернадин встала и пошла в комнату сына. Зазвонил телефон. Она прислушалась к автоответчику — ошиблись номером. Комнатка Джона-младшего была полной противоположностью комнате сестры. Домработница заявила что больше его игрушки собирать не будет, и сдержала слово. Мальчишка уже не первый год увлекался электронными играми, и Бернадин купила за это время не меньше двух десятков, хотя и понимала что это, пожалуй, многовато. С другой стороны, он вроде бы стал вести себя получше и оценки вполне приличные, а кроме новых игр, ему никакие подарки не нужны. Сейчас его игры валялись повсюду, вперемешку с машинками, черепашками Ниндзя, разноцветными фигурками индейцев, ковбоев и кусочками головоломок, к которым он очень пристрастился в последнее время. Картинку из двухсот мелких кусочков он умудрялся собрать за какой-то час. Бернадин поражалась, как это ему удается, — она несколько раз попыталась посидеть с ним вместе, помочь, но у нее быстро начинала болеть голова.

Она собрала разбросанные игрушки, сложила в ящики под кроватью и осмотрелась: делать тут больше было нечего. Она вернулась в большую комнату, потом пошла на кухню, поставила разогревать ужин и снова села на диван. От такой пустоты можно с ума сойти. Сколько раз, бывало, она молила об этом?! Не слышать бесконечное „мам, а мам", хотя бы день. Желание исполнилось, но Бернадин даже не представляла что ей будет так одиноко. Словно она совсем никому не нужна. Можно есть что угодно и когда угодно, но получилось, что она живет в основном на бутербродах из „Макдональдса", хотя это не еда а мусор. Можно было бы сходить куда-нибудь, но вот куда? В кино? Но сколько фильмов можно посмотреть? За последние несколько недель они с Саванной пересмотрели все, что было на экранах. Новый же фильм Спайка Ли, который они так ждут, выйдет не раньше будущей недели. От Робин сейчас никакого проку. Ей самой тошно — у бедняжки депрессия с тех пор, как она узнала, что Рассел женится. Бернадин одного не понимала: чему Робин так удивилась? Все кругом давно знали, что он дерьмо, кроме Робин, похоже. Про Глорию тоже сказать нечего. Напоить бы ее какими-нибудь стимуляторами, давно пора, потому что у Гло энергии всего-то на „Оазис", да еще на своего шестнадцатилетнего обормота.

Датчик духовки запищал, и Бернадин вынула курицу с пюре — еще один гамбургер она бы уже не выдержала. Села за длинный стол, взяла нож, вилку, обвела взглядом комнату. Слишком, слишком тихо. Невыносимо. Она попыталась съесть кусочек цыпленка, но занятие оказалось не по силам, потому что теперь она еще и заплакала. Падая, звякнули о тарелку вилка и нож. Почему она здесь одна, без мужа, да еще и дети уехали? Зачем этот развод? Почему ее мужу взбрело в голову найти себе белую? Почему она должна торчать весь день в белой конторе, помогая этим идиотам наращивать свои капиталы, а потом возвращаться домой, нервничая в пробках: „успею — не успею за детьми к шести", и беспокоиться, оплатил Джон закладную или нет? Почему она должна спать с чужим мужем, если у нее был свой? Почему она вообще оказалась в этом, извините, дерьме? Но ведь оказалась же. Она вытерла глаза. Так себя жалко, аж тошно. Она снова взяла приборы и заставила себя съесть ужин, безвкусный, как в сиротском приюте.

Почитать книжку, что ли? Но ничего конкретного не хотелось. Пора вообще-то заняться ногтями, маникюр не помешает, но все равно у нее никогда не получается так, как надо. Позвонить кому-нибудь? Но Саванне она уже звонила. А жалобы Робин сегодня совершенно не кстати, а если она еще раз услышит имена Рассел или Майкл, то начнет громко кричать. Который час? Двадцать минут восьмого. Глория, вероятно, смотрит что-нибудь очень для нее захватывающее по „ящику", и беспокоить ее не хочется.

Бернадин взяла со стола сигареты и зажигалку и вышла на террасу. Было тепло, но немного ветрено. Она спустилась к бассейну, немножко постояла, пока не поймала себя на мысли, что считает волны. Она вздрогнула и посмотрела вдаль. Заросли мескитовых деревьев словно шагнули навстречу, но потом картина снова стала привычной. Гребень гор напоминал тело нагой отдыхающей женщины и почти совсем закрыл розовато-алый горизонт, но солнце оранжевым краем словно зацепилось за вершины и медлило уходить. Бернадин закурила сигарету и просидела в шезлонге до темноты.

— Кончено! — в восторге визжала Бернадин в трубку.

— Что кончено? — недоумевая, спросила Саванна.

— Развод! Что же еще!

— Постой, ты же говорила, что вам еще раз в суд нужно, из-за раздела.

— Да, нужно, но адвокат Джона попросил о частичном слушании, так чтобы мы могли развестись еще до решения о разделе. Я так рада, хоть кричи.

— Я о таком даже не слышала.

— Я тоже, но хорошо, хоть с этим покончено. Ладно, короче, ты не сможешь со мной куда-нибудь сходить? Пообедать или что-то вроде этого? Надо отметить такое событие, я ведь теперь свободная женщина, представляешь!

— Я бы с радостью, Берни, но, знаешь ли, Кеннет приехал.

— Вернулся?

— Да, что удивительно. Говорит, приехал за новым оптометрическим оборудованием.

— Смотри, как серьезно.

— Ерунда.

— Ладно, мне-то все равно надо отметить. Жизненно необходимо. Ненавижу этот дом.

— А Робин ты звонила?

— Нет еще. Она все по Расселу тоскует. И потом, мне сегодня нужна другая компания. Словом, удачи тебе. Повеселись хорошенько и плюй на неприятности.

— Неприятностей не будет. В крайнем случае, обойдусь с ним, как ты с Гербертом: пересплю и домой отправлю, к жене.

— Ты что такое говоришь?

— Он женат.

— И что?

— А то, что я не хочу связываться с женатым.

— Но пока он здесь-то, ты с ним встретишься?

— Выбирать, кажется, не приходится.

— Когда у тебя последний раз был кто-нибудь?

— В апреле. Когда он приезжал.

— Черт, да уже июль.

— Знаю, и мне страшно.

— Почему?

— Я ведь рассказывала, как его любила, Берни.

— Вот и замечательно, добивайся своего.

— Я в прошлый раз добилась. Только еще хуже стало.

— Ну и что? Он же вернулся?

— Да, но не развелся.

— Ты разве по мне не видишь, развод — дело долгое.

— Знаю, но я не знаю, что он намерен делать.

— Так подожди и выясни. В постели-то он как?

— Очень и очень.

— Тогда плюнь на все, после разберешься. Надолго он?

— На два дня.

— Значит, пусть у тебя будет два хороших дня. Чтобы до следующего раза хватило.

— Посмотрим, как дело пойдет. Извини, что я тебя бросаю. Сама тебя праздновать вытащу, когда он уедет.

— Ладно, пока, я ушла.

Она позвонила Робин, но той не оказалось дома. Бернадин не слишком расстроилась. У Глории ответил Тарик, сообщил, что мать на очередном заседании комитета и не вернется раньше девяти. Сейчас без пятнадцати семь, и если идти, то уже пора. А куда? Большинство заведений, куда они иногда ходили с Джоном, позакрывались, что в Финиксе не удивительно. Как только появляется место, где черные могли бы хорошо провести время, пообщаться среди своих, через пару месяцев непременно что-нибудь случится и его закроют. Потом откроется новое, и опять та же история. Но Бернадин решила, что сегодня ей все равно, увидит она черные лица или нет. Ей нужно уйти из этого проклятого дома.

Она приняла душ, накрасилась, примерила розовую блузку и синий шелковый брючный костюм. Придирчиво осмотрев себя в зеркало, поняла, что выглядит слишком скучно, и принялась рыться в шкафу в поисках чего-нибудь поживее. И нашла — белое льняное платье без рукавов и с низким вырезом. То, что надо.

В конце концов она очутилась в ресторане „Скоттсдейл Принцесс" — пансионата, расположенного на живописных полях для гольфа, — но было уже темно и ничего не видно. Она, в сущности, сюда не собиралась, но это место оказалось ближе всего от дома. Бернадин села за столик у окна и огляделась. Только пожилые люди. Женщины с идеально уложенными серебряными или белоснежными волосами. А столько искусственных бриллиантов и прочего мишурного блеска Бернадин не видела с прошлой новогодней вечеринки. Они, наверное, собирались куда-нибудь пойти попозже, подумала она, потягивая земляничный коктейль „дайкири". Подошел официант, и она заказала грудинку, картофель в сметане и зеленые бобы с миндалем, хотя есть не хотела. Размешала соломинкой взбитые сливки и вдруг подумала: глупо. Тот еще праздник. Что она доказывает, кому? Вот сидит тут, а кому до нее дело? Кто знает, что сегодня она развелась? Никто, а тогда какой смысл? Она подозвала официанта и попросила узнать, не поздно ли еще отменить заказ. Оказалось, поздно. Бернадин сказала, что ей все равно, расплатилась и ушла.

Но домой ехать не хотелось. Не зная, куда направиться дальше, она просто поехала вниз по улице и свернула на перекрестке. Отель „Риц-Карлтон", роскошное здание в европейском стиле, казался розовым от заливавших его огней. Бернадин остановила машину.

— Хотите у нас остановиться? — спросил служащий на стоянке.

— Возможно, — ответила Бернадин, выходя из машины.

— Добро пожаловать. У нас наверняка есть свободные места. Межсезонье, знаете ли.

И вот Бернадин стояла в номере люкс, на седьмом этаже с видом на город. Старинная мебель, все оттенки голубого; портьеры, покрывала, занавеси кровати — все разного рисунка, очень красиво. Вот это уже ближе. Бернадин открыла буфетик — полно всяких вкусностей и даже калифорнийские вина. Но она решила спуститься в бар. Еще довольно рано, и, раз уж она сюда попала, нечего сидеть в номере.

Найдя свободное место у стойки в красивом, темных тонов, зале, она снова заказала „дайкири". Пианист играл что-то классическое, и хотя подобная музыка мало подходила к ее настроению, но не уходить же из-за этого. Она посмотрела в зал. Белые в основном.

— Здесь не занято?

Обернувшись, Бернадин с удивлением увидела рядом с собой высокого, приятного черного мужчину в темном костюме, примерно одних с ней лет.

— Нет, не занято, — ответила она и несколько смутилась: вот сидит одна, в баре, не дай Бог, еще подумают, что это ее постоянное занятие. Она надеялась, что он больше не станет с ней разговаривать, — у нее не было желания выслушивать истории из чьей-то жизни или вести светскую беседу с незнакомым человеком, каким бы он интересным не был. К мысли, что она больше не замужем, надо привыкнуть, и один вечер тут ничего не решит.

— Меня зовут Джеймс Уилер. Как поживаете?

— Прекрасно, просто прекрасно.

— А как вас зовут?

— Бернадин Харрис, — ответила она, стараясь не отрывать глаз от бокала.

Он протянул руку, и ей пришлось подать свою. Рука у него оказалась сильная И горячая. Тепло перелилось в ее ладонь, и словно ток побежал по ее руке прямо в мозг, растекаясь по всему телу. Она не поняла, что произошло, такого с ней никогда раньше не бывало. Она отпустила его руку. Пахнуло чем-то чуть сладковатым, терпким, как металл, и в то же время успокаивающе мягким. Его запах.

— А откуда вы? — спросил она.

— Кто, я?

Он улыбнулся. Бернадин заметила обручальное кольцо на левой руке[10] и успокоилась.

Такой ухоженый, наверное, адвокат, а может быть, работает в рекламе.

— Я здесь, в Скоттсдейле живу, — ответила она.

— И остановилась в этом отеле? — удивился он.

— Да.

— Вот оно что. — Он провел рукой по волосам.

— Что?

— Я, кажется, лезу не в свое дело. Простите.

— Ничего, — сказала Бернадин, отпивая очередной глоток. Что говорить дальше, она не знала. Похоже, у него разговорчивое настроение, а она выпила только половину коктейля, так что не встанешь и не уйдешь — глупо бы выглядело. А кроме того, неизвестно почему, но она теперь и сама не отказалась бы поболтать. — Я только что прошла через развод. Сегодня. Вот и праздную, — объявила она.

— Что ж, поздравляю. Если это уместно.

— Вполне.

— А как долго вы были замужем?

— Одиннадцать лет.

— Ого! — воскликнул он и отхлебнул пива.

— А вы? — кивнула она на обручальное кольцо.

— Пять.

— Счастливы?

— Был когда-то.

— А где вы живете?

— В Вирджинии, совсем по соседству с округом Колумбия.

— А в Финиксе вы по делам?

— Да. Изучаю обстоятельства дела, над которым работаю. Я адвокат по гражданским делам.

— Надолго к нам? — Бернадин поверить не могла, что окажется такой любопытной. Два коктейля, видно, все-таки многовато.

— Я здесь уже четыре дня. Завтра уезжаю.

— А город посмотрели?

— Городок, хотите сказать? — Он широко улыбнулся.

Улыбка у него была сногсшибательная. Очень сексуальная, если быть точной. А усы, с ума сойти, даже в полумраке бара видно, до чего хороши. И эти густые брови, и губы, такие сочные, а двигается он словно все суставы смазаны. Да нет, это ей кажется, из-за выпитого. Еще никогда ее не возбуждал совершенно незнакомый человек, и ей стало вдруг очень неловко от собственных мыслей. С Джоном, даже когда они первый раз встретились, она такого не испытывала. И ни с кем другим тоже.

— Вы правы, — сказала она, пытаясь думать о его словах, а не о нем самом. — Хотя в Финиксе и живет миллион человек, большим городом его не назовешь.

— Я посмотрел достаточно, чтобы понять, что жить мне здесь не захочется. Слишком жарко, и потом, что здесь делать?

— Нечего.

— Сказать честно, вы — лучшее, что я видел за эти четыре дня.

— Спасибо. — Бернадин подумала, что, будь она белой, непременно залилась бы краской.

— Итак, вот и весь ваш праздник? — спросил он.

— Похоже, что так.

— Но вы ведь не одна празднуете?

— Вот теперь вы рядом сидите, — сказала она и готова была язык проглотить. Что это с ней? Флиртует? Или решила выставить себя полной дурой?

— Действительно, — улыбнулся он. — Надеюсь, не возражаете?

— Пока нет.

Он рассмеялся и предложил пересесть к столику, где посветлее. Бернадин встала, оставив коктейль на стойке.

— Заказать вам еще? — спросил Джеймс.

— Нет, спасибо. Разве что немного джина с тоником.

Джеймс заказал две порции и вернулся за столик. В последовавшие за этим три часа они узнали друг о друге больше, чем иные узнают за всю жизнь. Зачем ей эти сведения и что с ними делать, Бернадин не знала. Оказалось, Джеймсу тридцать семь, он женат на белой, что почему-то сегодня Бернадин не задело, жене тридцать два, и у нее редкая форма рака молочной железы. За этот год ее шесть раз клали в больницу. Слушая его, Бернадин ни минуты не сомневалась, что он говорит правду. Такое не выдумывают. Детей у них нет, жена не хотела, с чего и начались конфликты. Три года назад она заметила на груди большую гематому; взяться ей было неоткуда, она нигде не ударялась. Когда сделали анализ, оказалось — рак, причем в форме, при которой не спасает даже удаление груди. Еще до болезни жены они собирались развестись, но не мог же он оставить ее в таком состоянии. Дома у них стоял кислородный аппарат, а последний год она в прямом смысле жила на морфии. Теперь они просто ждут конца. Джеймс сказал, что совершенно выжат. Видеть ее страдания — самое страшное, что ему довелось пережить.

Бернадин рассказала ему о Джоне, с начала до конца, даже о таблетках, Джеймс назвал ее мужественной женщиной: одна воспитывает двоих детей, работает целыми днями. Даже чтобы прийти сюда, как она сделала сегодня, чтобы отпраздновать свою свободу, тоже нужно обладать определенной долей смелости. Он сказал, что видел, как она приехала, и признался, что очень надеялся, что не на свидание. И очень боялся, что она не спустится в бар. Но она пришла.

И ещё он сказал, что Джон — дурак, как и многие ему подобные.

— Мы слишком многое принимаем, как само собой разумеющееся, а не следовало бы. Мы обижаем тех, кого всеми силами должны были бы оберегать, раним тех, кто нас любит, а потом удивляемся, почему у нас получается не жизнь, а бардак, извини за грубое слово.

— Не стоит извиняться. Я совершенно согласна.

Интересно, но Бернадин соглашалась практически со всем, что говорил Джеймс. И с каждым словом он нравился ей все больше и больше. Бернадин удивлялась, как мужчинам удается вовремя сказать то, что нужно, и почему они от этого становятся еще привлекательнее. Как это они умеют двигаться, смотреть на тебя по-особому, и вот ты уже только о нем и думаешь. У Джеймса получалось все, и даже больше. Давно она не встречала человека имевшего собственную точку зрения по стольким вопросам. Она готова была сидеть и слушать его всю ночь.

— Давай вместе отпразднуем твою новую свободу? — Он держал ее руки в своих, и ей не хотелось, чтобы он их отпустил.

— Что ты имеешь в виду? — спросила она.

— Можно задать тебе вопрос? У тебя никогда не было желания сделать что-то подобное?

— Что?

— Встретить кого-то, кто так тебе понравится, что не захочешь терять время на условности и притворство, а захочется просто быть с этим человеком и так сильно, что махнешь на все рукой и скажешь: пусть, а потом будь что будет.

Черт, звучит хорошо, подумала Бернадин. Даже и сравнивать нельзя с ее интрижкой с Гербертом. С Гербертом они не разговаривали: секс и все.

— Знаешь, я так долго была замужем, что подобное мне и в голову не приходило, — призналась она.

— Позволь мне стать твоей защитой и опорой сегодня, — попросил он и заглянул ей в глаза. Очень серьезно.

— Да ты меня уже поддержал, своим разговором. Но, честно сказать, я бы рискнула, — сказала и тут же занервничала. Хотя почему, собственно? Нет, она должна узнать, каково это, и узнает, прежде чем опять начнет полностью соображать и передумает.

Джеймс помог ей выйти из-за стола, отошел к бару расплатиться, обернулся, снова посмотрел ей в глаза. „Вот так дела", — подумала Бернадин. Она смотрела на него не отрываясь. Какие плечи, дух захватывает. Ей безумно захотелось оказаться в этих сильных руках. Когда Джеймс обнял ее за плечи, по телу снова пробежал ток.

Они поднялись в лифте на ее этаж. Бернадин так нервничала, что никак не могла вставить ключ в замок. Понимая, что с ней творится, Джеймс взял у нее ключ и сказал:

— Успокойся, все хорошо. Давай я.

Она прижалась спиной к его груди. Ей хотелось упасть, чтобы он подхватил ее и понес, но она словно окаменела. Дверь открылась, из комнаты им в лицо дунул прохладный ветер. Бернадин положила сумочку на кровать и подошла к окну. Вот он здесь, а она не знает, что делать дальше. Страшно подойти сразу слишком близко. Но Джеймс сам подошел к ней и стал рядом. Они смотрели на залитый огнями город, и Бернадин подумала что такого она даже в мечтах не представляла.

— Как ты? — тихо спросил он.

— Страшно.

— Я знаю. Совершенно очевидно, что с тобой в жизни ничего похожего не случалось.

— Ты прав.

— Мне это нравится. Не передумала?

— Я много о чем передумала.

— Если тебя это утешит, со мной такое тоже впервые.

— Неужели?

— Правда. И это всего лишь временное решение постоянной проблемы, от которой не уйти. — Джеймс нагнулся, целуя ее волосы, щеки, обнаженные плечи. Напряжение исчезло. — Знаю, звучит банально, но мне кажется, я знал тебя всю свою жизнь, — сказал он и поцеловал ее в губы. — И знаешь еще что?

Бернадин его почти не слышала. Как хорошо…

— Что? — произнесла она наконец.

— У меня уже полгода никого не было.

Это она расслышала.

— Вот в это я не верю.

— Это правда.

— И почему?

Он не ответил.

— Я хочу, чтобы сегодня ты почувствовала себя самой прекрасной женщиной на свете, — сказал он и снова поцеловал ее.

Бернадин посмотрела ему в глаза и улыбнулась. Хорошо. Так хорошо, что она глубоко вздохнула, взглянула на стоящего перед ней мужчину и успокоилась. В конце концов она уже не замужем. У нее в сумочке предохранительное средство. Она взрослая женщина и вольна делать все, что захочет. Разве нет? Разве сердце уже не сказало „да"? Откуда же тогда все ее сомнения? Откуда мысли, что она не должна здесь находиться, что то, что она делает, — низко и грязно, и вообще такое простительно в двадцать, но никак не после тридцати. Но она истосковалась по настоящему чувству, по настоящей нежности, и ей нужен был настоящий мужчина. Она хотела, чтобы Джеймс обнял ее. Она хотела, чтобы он снова и снова повторял ей: „Ты прекрасна", пока она в это не поверит. Она хотела, чтобы он сказал ей, что все еще у нее наладится. И хотела, чтобы это сбылось.

Джеймс сказал, что уже десять лет не обнимал и не целовал черную женщину. Первый раз за десять лет он разговаривает с женщиной открыто, не стараясь казаться иным, чем он был. Сказал, что благодарен судьбе за их встречу. Он обнял Бернадин так сильно и нежно, что она заплакала. И он сказал: „Поплачь", и она плакала, и ей было хорошо.

Так они стояли у огромного окна, пока оба не нашли в себе силы дать друг другу утешение иного рода. К рассвету следующего утра Джеймс Уилер и Бернадин Харрис полюбили друг друга. Оба понимали, что это утешение лишь временное. Джеймс благодарил Бернадин за то, что она утешила его боль, за то, что доверилась ему, что была с ним честна, был благодарен за все и особенно, сказал он, прощаясь, за то, что она вернула ему веру в женщин его расы. Он уехал.

Бернадин оплатила свой номер, села в свой „Черроки" и поехала домой. Дома она уселась на диван, потянулась было по привычке за сигаретой, но ни нужды, ни желания курить не было, и она не стала. Улыбаясь, она снова и снова переживала прошедшую ночь и думала, что пусть даже они никогда больше не встретятся, пусть она никогда его больше не увидит. Неважно. Она снова почувствовала себя живой.