Вересковая принцесса

10

Нам оставалось пройти совсем немного сквозь таинственный зелёный полумрак, но я шла с сильно бьющимся сердцем. Илзе, не оборачиваясь, бодро шагала впереди. Едва девичьи фигуры в светлых платьях скрылись за кустарником, как молодой господин живо наклонился ко мне и плутовски-серьёзно заглянул мне в глаза.

— Принцесса всё ещё сердится на меня? — спросил он вполголоса. Я покачала головой — странно, как несколько тихих слов могут проникнуть в самые глубины сердца…

И вот она внезапно появилась перед нами, «Услада Каролины»!.. Я бы совершенно не удивилась, если бы в одном из высоких окон вдруг показалась госпожа Метелица и велела бы мне вытрясти перину и подмести покои… Я чувствовала себя во власти каких-то чар, и дом передо мной никак не способствовал тому, чтобы развеять эти чары… Что я знала тогда о ренессансе и барокко! Волшебство открывшегося передо мною вида не было выхолощено знанием правил искусства. Я видела лишь вздымавшиеся ввысь чудно изогнутые линии, плавные и гибкие, словно дом был не из камня, а из воска. Я видела колонны, пилястры и карнизы, очаровательно скреплённые расточительно пышными гирляндами из цветов и фруктов, а между ними сверкающие, зеркальные стёкла окон — волшебный замок в стиле рококо, так витиевато и роскошно украшенный, как это делалось лишь в восемнадцатом веке. Отражение замка мерцало у его подножья в водной глади серебристо-прозрачного пруда, окружённого ажурной каменной балюстрадой. Пруд и примыкающий к нему веерообразный газон, украшенный каменными скульптурами и тисовыми пирамидами, огибала широкая подъездная дорога, затенённая растущими вокруг деревьями. Замок стоял посреди леса — словно драгоценная жемчужина, мерцающая в зелёной глади моря. Из кустарника мимо нас выпорхнул серебристый фазан, а перед порталом в прохладной тени дома, распустив сверкающий хвост, вышагивал роскошный павлин. У пруда, поджав ногу и мечтательно свесив красную голову, стоял серый журавль — завидев нас, он важно прошествовал в нашу сторону, затем принялся танцевать и прекомично кланяться, словно церемониймейстер замка, приветствующий гостей, — чудеса за чудесами для моих неизбалованных глаз!

В холле первого этажа носильщики сгрузили багаж, получили плату и были отпущены, а мы поднялись по лестнице. Мы шли по бельэтажу мимо высоких дверей, почему-то опечатанных — белые бумажные полосы шириной с ладонь перекрещивали их створки, словно палец на губах, призывающий к молчанию…

Мы остановились только на третьем этаже. Молодой господин открыл перед нами одну из дверей, пропустил нас, а затем, дружески поклонившись, отступил назад и бесшумно закрыл за нами дверь.

На меня внезапно напал страх. Дома я совершено правильно поняла, что мой отец во мне не нуждается, что я для него лишь обуза, что он хотел бы навсегда оставить меня на пустоши; а повсеместное удивление, с которым я тут столкнулась, подтвердило моё предположение, что он здесь ни словом не упомянул своего ребёнка… А теперь я стояла в его комнате, навязчивая сверх всякой меры, и испуганными глазами смотрела на мир, в котором он жил и работал… Каким чужим и непостижимым казалось мне всё, что я видела! Стены широкого зала, в который мы вошли, были снизу доверху заставлены книгами, «так много книг, как цветков на стебле вереска»… Книги оставили место лишь для четырёх окон, обрамлённых зелёными гардинами, и двух дверей. Левая дверь была широко распахнута — за ней виднелся ещё один зал с потолочным освещением. Через широкий купол посреди плафона струился солнечный свет. Он освещал скульптуры мужчин с вытянутыми белыми руками, размахивающих дубинками, и женщин в пышных, мягко ниспадающих одеждах. В одной из оконных ниш книжного зала помещался письменный стол, за которым сидел какой-то господин и писал. Очевидно, он не заметил нашего прихода, поскольку, когда мы вошли и замерли на пороге, до нас донёсся непрекращающийся скрип его пера — он вызвал во мне нервную дрожь… Я не знаю, от необычности ли и новизны обстановки, или же от страха перед отцом — только Илзе, обычно находчивая и решительная, вдруг заколебалась на мгновенье; но затем она решительно взяла меня за руку и подвела к окну.

— Здравствуйте, господин доктор, а вот и мы! — сказала она, и мне показалось, что её звучный, хотя и немного дрожащий голос прогремел как гром в этих тихих стенах.

Мой отец вскинул голову и уставился на нас; через секунду он подскочил как ужаленный и вскричал с непередаваемым ужасом:

— Илзе!

— Да, Илзе, господин доктор! — ответила она спокойно. — А это Леонора. Ваше родное дитя, не видевшее своего отца четырнадцать лет… Это большой срок, господин доктор, и я бы не удивилась, если бы вы, проходя мимо, не узнали бы друг друга.

Он молчал и только проводил рукой по лбу, словно он никак не мог сосредоточиться и осознать наше присутствие. Мягкой рукой он сдвинул мою шляпу со лба и поглядел на меня; я, немного напуганная, сказала себе, что редко можно встретить такое осунувшееся лицо, как у моего отца; но у него были прекрасные бабушкины глаза.

— Итак, ты Леонора? — сказал он мягко и поцеловал меня в лоб. — Какая она маленькая, Илзе, я думаю, что она даже меньше моей жены. — Он вздохнул. — Сколько лет ребёнку?

— Семнадцать лет, господин доктор; я писала вам дважды.

— Ах так! — сказал он и снова провёл рукой по лбу. Затем он сплёл пальцы рук и хрустнул суставами — у него был вид человека, внезапно вырванного из мира мечты и поставленного перед суровой действительностью.

— Ты устала, дитя моё, прости, что я так долго заставил тебя стоять! — сказал он принуждённо-вежливым тоном. Посреди зала громоздился тяжёлый стол, заваленный книгами и бумагами. Отец пододвинул к нам оттуда два стула.

— Осторожно Илзе, настоятельнейше вас прошу! — вскричал он испуганно, когда она, присаживаясь, простодушно поставила свою корзинку для вязания на какую-то раскрытую тетрадь. Его руки дрожали, когда он осторожно снимал корзинку. Он так заботливо и с такой нежностью проверял состояние старой бумаги, как не каждая любящая мать будет хлопотать над своим больным ребёнком.

Я поглядела на Илзе; на её лице не дрогнул ни один мускул — очевидно, она знала эту черту моего отца.

— Сядь, отдохни немного! — сказал он, заметив, что я не решаюсь присесть. — Затем мы отправимся в отель…

— В отель, господин доктор? — спросила Илза хладнокровно. — Что ребёнку делать в гостинице? Это бы вам стоило кучу денег — на два-то года…

Мой отец отшатнулся:

— Два года? О чём вы говорите, Илзе?

— Я говорю о том же, о чём я вам писала десять лет в каждом письме — мы приехали со всеми пожитками! Я больше не потерплю, чтобы дитя дичало на пустоши! Поглядите только на Леонору! Она едва умеет читать; а писать — боже мой, вы бы видели эти каракули… Она умеет лазить по деревьям и заглядывать в птичьи гнёзда, но сделать приличный шов, или заштопать пятку на чулке — этого она не умеет; я при всём желании не смогла её научить, а от чужих она шарахается как чёрт от ладана, не в состоянии сказать даже «Добрый день»! И это родная дочь господина фон Зассена! Ваша жена перевернулась бы в гробу, узнай она об этом!

Эта лестная аттестация не побудила моего отца даже взглянуть на меня.

— Бог мой, возможно, это всё так и есть! — воскликнул он и запустил в отчаянии руки в волосы. — Но Илзе, я — то что буду делать с ребёнком?

До сих пор я молча слушала их перепалку. Но тут я вскочила.

— Ах, как это всё ужасно! — вскричала я. Мой голос дрожал от боли и страха. — Будь спокоен, отец: я больше не покажусь тебе на глаза! Я сейчас же ухожу, и если понадобится, я пешком доберусь до Диркхофа… Там Хайнц, он, конечно, обрадуется моему возвращению! И я буду стараться, отец, ты можешь быть уверен — я буду шить и вязать… Ты увидишь, я никогда, никогда не стану тебе обузой!..

— Успокойся, дитя! — сказала Илзе, поднимаясь с места. В её глазах стояли слёзы.

Но другие руки уже обняли меня и прижали к сердцу — это были руки моего отца. Он снял с меня шляпу, бросил её на пол и мягко прижал мою голову к своей груди.

— Нет, нет, моё дитя, моя бедная, маленькая Лорхен, всё совсем не так! — живо утешал он меня. Странно — как будто только сейчас мои слова привели его в чувство и заставили осознать всю ситуацию целиком. — Ты должна остаться со мной. …Илзе, не правда ли, у неё голос моей жены? С таким же нежным, серебристым звучанием? …Она должна остаться со мной, ей нечего больше делать на пустоши, это решено!.. Но, Илзе, как мы всё это организуем? Ведь это даже не мой дом, я тут гость — правда, на неограниченный срок… С чего мы начнём?

— Я об этом позабочусь, господин доктор, — решительно ответила Илзе: она была вновь в своей стихии. — Я могу свободно остаться на неделю, пускай даже Хайнц за это время и натворит пару глупостей… Я всё организую. И дитя приехало не с пустыми руками!

Из своей корзины с вязанием она достала какую-то бумагу передала её отцу. Это было бабушкино завещание.

Я подняла голову и передала ему прощальное благословение усопшей.

— Она умерла не в безумии, моя бедная мать? — спросил он.

— Нет, — ответила Илзе. — Она была так же разумна, как в лучшие свои дни, и позаботилась о своих делах, прежде чем покинуть этот мир… Прочтите это. Бумага не заверена в суде, но её милость полагала, что вы и так исполните её последнюю волю…

— Само собой разумеется.

Он развернул бумагу и пробежал первые строчки.

— Я рад за вас, дорогая Илзе, — сказал он. — Диркхоф принадлежит вам по праву.

— Вы так в самом деле считаете, господин доктор? …Будь я на вашем месте, я бы подумала: «Ага, Илзе только потому терпела жизнь при старой даме, поскольку надеялась получить хорошенький домик»…

— Мне это и не пришло в голову…

— Зато пришло мне… Я не приму Диркхоф; с вашего позволения, он принадлежит Леоноре. У неё должно быть убежище, клочок земли, куда она может вернуться, если ей не понравится в свете… Если я могу остаться в Диркхофе и вы позволите, чтобы я до конца моих дней присматривала за ним, то этого будет совершенно достаточно. Я бы разорвала бумагу на месте, как только моя бедная госпожа закрыла глаза, но я не могла, поскольку там есть и другие распоряжения.

Отец читал дальше.

— Как, тут упомянуто ещё и состояние? — воскликнул он, в высшей степени поражённый. — Вы всё время писали, что моя мать живёт лишь на пенсию и на скромный доход от Диркхофа!

— Это чистая правда, господин доктор… Вначале пару раз приходили какие-то деньги, но я ничего не понимаю в этих делах, и когда милостивая госпожа перестала писать письма своей рукой, деньги перестали поступать. Доктор растолковал мне, что надо сдать маленькие напечатанные бумажки, и за это дадут проценты.

— Вы взяли с собой бумаги?

— Да, — сказала она с заметным колебанием. — Но, господин доктор, что я вам сразу хочу сказать: их нельзя так тратить — она со значением кивнула головой в направлении соседнего зала, — как те пачки денег, которые милостивая госпожа всё время вам посылала из Ганновера.

Впалые щёки моего отца покраснели, а взгляд стал таким неуверенным, как будто его уличили в чём-то нехорошем.

— Нет, нет! — живо возразил он. — Не беспокойтесь — деньги принадлежат Леоноре.

— И вы их хорошо поместите? И регулярно каждый квартал…

— Нет, Илзе, только не это! — в отчаянии перебил он её. — Я не могу заниматься денежными вопросами! Моя профессия отнимает всё моё время!

— Ах, об этом не надо тревожиться, господин доктор, найдём у кого спросить совета! — успокоила его Илзе; от меня не укрылось, что она вздохнула с облегчением. — Но что теперь? В этой огромной комнате мы вряд ли можем поселиться. Я не вижу тут ни шкафа, ни комода…

— Я вас сейчас же отведу вниз, в мою квартиру — только чуть-чуть подождите! Мне надо запереть мою рукопись в стол. — Он подошёл к столу и стал сосредоточенно копаться в бумагах. Затем, проведя рукой по лбу и погладив редкую, почти уже седую бородку, он медленно опустился в кресло, схватил перо и начал лихорадочно писать. Илзе тем временем прошла в соседний зал, а я поплелась за ней. …Сейчас я понимаю, какими чужеродными были наши две фигуры в этом античном кабинете. Я помню, как я во все глаза смотрела на предметы искусства, не имея никакого понятия об их названиях. Они стояли и лежали вповалку, явно ожидая хозяйской руки, которая навела бы тут порядок. В устланных сеном и соломой ящиках мерцал мрамор; на столах расположилась помпейская бронза, а на полу античный терракот — полуразвалившиеся фрагменты тронного орнамента со следами краски; я едва удостоила их взглядом. Вообще здесь хватало побитого и поломанного: на одном ящике, например, лежала фигура женщины без руки и ног — что я знала тогда о торсах!

— Неужели такое возможно? — возмущённо, почти злобно пробормотала Илзе. — В этот каменный мусор вложена почти половина якобсоновского состояния!

Мне это тоже было непонятно. Но вдруг я замерла: меня охватило предчувствие чуда, смутное ощущение всепобеждающей силы искусства. На полу, положив голову на пень, спал мальчик. Его поднятая левая рука обвивала сломанную ветку, тело было расслаблено. Я глядела, не отрываясь, на его прекрасное лицо; через полуоткрытые губы струилось дыхание, полуприкрытые веки вздрагивали в борьбе с дремотой, а на тыльной стороне поднятой правой ладони вздулись вены под желтоватой кожей. В нём словно трепетала жизнь — и я отшатнулась.

— Не надо бояться, дитя! — сказала Илзе. — Но вообще тут всё довольно жуткое. … Ты только посмотри на своего отца! По-моему, он о нас забыл…

В этот момент в дверь постучали. Отец не слышал, он продолжал писать. На следующий стук Илзе энергично отозвалась «Войдите!». Отец вскинулся и непонимающе уставился на слугу в богатой ливрее, почтительно приближающегося к его столу.

— Его высочество господин герцог посылают сердечные приветы и просят господина фон Зассена прибыть сегодня к пяти часам в жёлтый кабинет для беседы, — сказал слуга, глубоко поклонившись.

— Ах так, так! В любой момент к услугам его светлости! — отозвался отец, запустив обе руки в шевелюру.

Слуга беззвучно удалился.

— Мы всё ещё здесь, господин доктор! — объявила Илзе, увидев, что он снова собирается усесться за стол.

Это было ужасно смешно, но я вдруг почувствовала, что у меня отлегло от сердца: я начала понимать своего отца. Он забыл свою мать и меня не из бессердечия и чёрствости — он просто жил в другом мире. Я уверена, он любил бы меня, не находись мы так далеко друг от друга… Сейчас надо было прежде всего преодолеть свою вечную робость и перестать пугаться звуков собственного голоса.

— Отец, — по-илзиному храбро сказала я, указывая на спящего ребёнка, когда отец, в смущении потирая руки, приблизился к нам. — Ты только не смейся надо мной. Я думаю, этот ребёнок должен проснуться либо убрать руку с ветки — у него там застой крови!

— Смеяться над тобой, моя маленькая Лорхен, когда ты сразу же обнаружила мою жемчужину, моё сокровище? — вскричал он, заметно обрадованный. Он погладил желтоватый мрамор ласковее, чем перед тем мою щёку. — Да, посмотри на него хорошенько, дитя! Это прекрасное произведение, оно приближается к мастерству самого господа Бога!.. Оно одно такое в мире, только здесь, здесь! Что за находка!.. Бог его знает, как она попала к этому лавочнику!.. Здесь собраны огромные сокровища, и где я их нашёл? Где я раскопал эту бесценную скульптуру, как раз позавчера? В подвале, в тёмном пыльном углу, в котором она простояла минимум сорок лет, запертая в ящик и всеми забытая — непростительный грабёж науки! О, эти лавочные души!..

Конечно, он говорил всё это не мне — ребёнку пустоши, бросившему лишь один взгляд на сокровища искусства и науки; но его речь была мне более понятна, чем иностранные слова профессора на холме; и неожиданная находка в «подвале лавочника» вдруг исполнилась для меня такого же очарования, как и тайна могильного кургана.

Илзе искоса поглядела на меня, словно собираясь сказать: «Вот, и эта туда же», но удержалась от какого-либо комментария, продолжая — как всегда решительно — гнуть свою линию. Она показала на свою запыленную обувь.

— У меня горят ноги, — сказала она, — и я была бы рада получить стакан холодной воды, господин доктор.

Он улыбнулся, запер свой письменный стол и повёл нас вниз, на первый этаж. В одной из комнат, мимо которых мы проходили, стояла хорошенькая горничная в передничке и протирала мебель.

— Фройляйн Флиднер открыла две комнаты для милостивой фройляйн фон Зассен, — почтительно сказала она отцу; я рассмеялась — милостивая фройляйн фон Зассен ещё вчера утром бегала босиком по пустоши… — Господин уехал в долину Доротеи, и фройляйн Флиднер не знает, как он пожелает распорядиться по возвращении, но она пока что позволила себе позаботиться о самом необходимом. Мне надо поставить на стол ещё два прибора, и я как раз принесла из отеля две дополнительные порции еды.

Отец поблагодарил её и открыл нам свою элегантную гостиную. Должна ли я рассказать, как в буйном, одичавшем ребёнке вдруг в одночасье расцвёл женский инстинкт? Когда девушка вдруг осознаёт свои милые дочерние обязанности, в её душе, словно искры, вспыхивают тысячи чувств! За обедом мои руки, так часто называвшиеся «ужасно неловкими», боязливо и осторожно очищали картофелины и клали их на тарелку отца; когда солнечный луч назойливо упал ему на глаза, я вскочила и закрыла жалюзи на окне, а когда он через час вновь отправился в свою любимую библиотеку, я крикнула ему вослед, что он должен к пяти часам пойти к герцогу, и спросила, не надо ли мне подняться к нему и напомнить ему об этом.

В дверях он с сияющими глазами обернулся к нам.

— Я благодарен вам, Илзе, — воскликнул он. — Вместе с моим ребёнком вы вернули мне то счастливое время, когда со мной была моя жена …Лорхен, ровно к пяти часам поднимись наверх! Иногда я немного рассеян и фатальным образом забываю о приглашениях…

Он вышел.

— Дела идут, — сказала Илзе, в высшей степени довольная, и одёрнула рукава своего платья.