Вересковая принцесса

4

В нижнескасонских домах между молотильней и жилыми комнатами располагается помещение, которое называется проходом. Там стоит кухонная плита.

В Диркхофе пол прохода на старинный манер возвышался на несколько дюймов над глиняным полом молотильни, но ни стен, ни перегородок между ними не было; поэтому из прохода можно было видеть и гумно, и стойла, и главные ворота. В проход из жилой части дома вели две двери и одно окно; пол прохода был выложен каменными плитами, а по его обеим сторонам располагались выходы на улицу. Для меня это было самое уютное место во всём доме. Летом сюда ставился обеденный стол.

Когда мы с Илзе вошли, на столе уже горела лампа; в огромном, тёмном от копоти помещении она казалась заблудившимся огоньком. Из главных ворот на ближайшие стойла ещё лился неверный вечерний свет. Эти стойла стояли пустые, поскольку из соображений экономии в Диркхофе разводили не больше скота, чем было необходимо для поддержания собственных потребностей. Но вблизи прохода, головой в сторону молотильни, лежала жующая Мийке, которая наклонила ко мне мне свои рога — всё еще болтающаяся на них гирлянда не очень подходила для вечернего туалета.

Илзе взглянула на «празднично украшенное» животное и тотчас отвернулась, пряча улыбку, — я ни за что на свете не должна была догадаться, что её ужасно забавляет моя «вечная чепуха».

Они уже поужинали без меня. По большой горке картофельных очисток у одной из тарелок я увидела, что там сидел Хайнц. Илзе убрала — на сей раз без нравоучений — остывшие картофелины с моей тарелки и положила мне пару горячих яиц всмятку. Я слышала, как Хайнц мастерил что-то на заднем дворе, и Илзе бегала туда-сюда в непрерывных хлопотах — у неё ещё была «куча дел». Разумеется, момент был неподходящий, но всё же я задала вопрос, который давно вертелся у меня на языке:

— Илзе, как называется дом, где живёт мой отец?

Она как раз собиралась отправиться на задний двор.

— Ты хочешь ему написать? — спросила она поражённо.

Я громко рассмеялась.

— Я? Написать письмо? Ах, Илзе, это звучит ужасно смешно!.. Нет, нет, я только хочу знать, как зовут тех людей, у которых он сейчас живёт!

— Ты хочешь знать это прямо сейчас?

Я не решилась ответить «Да», но, наверное, Илзе прочитала ответ в моих горящих от нетерпения глазах. Она молча отправилась в гостиную и вернулась со шкатулкой, которую сунула мне в руки.

— Вот, поищи адрес сама — я его не помню. Но смотри, ничего не потеряй и не перепутай там всё!

Она вышла. Как аккуратно и упорядоченно лежали в маленьком ящичке письменные свидетельства сообщений между Диркхофом и внешним миром!.. Здесь была тоненькая связка писем отца; все они были адресованы Илзе и содержали лишь несколько вежливых строк, приветы моей бабушке и мне, а также неизменно отрицательный ответ на периодически повторяющуюся просьбу Илзе забрать меня из Диркхофа, чтобы я могла посещать нормальную школу. На приходившие письма всегда отвечала только Илзе — несколькими короткими строчками, старательно написанными крупным твёрдым почерком. Я же писем не писала; я быстро и много читала, с жадностью проглатывая оставленные фройляйн Штрайт детские книжки; но писать я ужасно не любила — мне это было просто в тягость.

Под связкой писем от отца лежало ещё одно послание, которое, как я знала, пришло совсем недавно. Конверт был надписан тонким, изящным почерком: «Госпоже советнице фон Зассен, Ганновер»; и уже другим почерком, крупным и неуклюжим, было добавлено название ближайшей к Диркхофу деревни. Послание было адресовано бабушке — на моей памяти в Диркхоф впервые пришло письмо на её имя. Когда Хайнц несколько недель назад принёс его и отдал Илзе, мои глаза едва скользнули по конверту, и я равнодушно отправилась по своим делам, нисколько не любопытствуя насчёт его содержания: мир за пределами пустоши и его послания не имели для меня никакой притягательной силы. Сегодня же это внезапно изменилось; при виде взломанной печати мне вдруг захотелось взглянуть на лежащий внутри листок; но я не решалась это сделать без Илзиного разрешения и отложила письмо на край стола.

Искомый адрес был быстро найден. Когда я торопливой рукой развернула последнее послание от отца, то под его именем я прочитала: «Фирма Клаудиус № 64 в К.». Меня словно пронзила молния, я почувствовала, что вся кровь прилила к лицу, когда я увидела чёрным по белому написанное имя, которое профессор произнёс сегодня несколько раз! Я вдруг стала легко разбирать затейливый, с завитушками почерк отца. Это имя просто бросалось в глаза… Содержание письма я знала от Илзе; и тем не менее сейчас я стала внимательно читать его. Это письмо было таким же сухим и сдержанным, как и прочие послания отца. Он не спрашивал: что поделывает моя дочка? Здорова ли, думает ли обо мне?… В этот момент я впервые почувствовала, хотя и смутно, что мой отец совершает большую несправедливость по отношению ко мне.

Послание заканчивалась словами: «На письмо из Неаполя ответа не будет, и оно, разумеется, не должно попасть в руки моей матери». Очевидно, имелось ввиду то письмо, которое сейчас лежало на столе: на нём стоял штемпель из Неаполя. Теперь оно меня заинтересовало вдвойне.

Я недовольно сложила тонкий листок, который держала в руке, — там не было ничего ни о новом месте проживания отца, ни о его отношениях с теми, чья фамилия была Клаудиус — я вскочила и бросила письмо обратно в шкатулку. Ах, какое мне дело до каких-то чужаков! Я тут сижу и размышляю о людях и обстоятельствах, которые меня совершенно, ни капельки не касаются, а на улице уже темно, и Хайнц всё ещё шумит и возится на заднем дворе… Обыкновенно, если он принимался вечером за какое-нибудь дело, я шлёпала его по пальцам, вцеплялась ему в руку и волокла его сюда, в проход, к его неизменному месту — большому неполированному стулу. Затем я протягивала ему зажжённую лучину, и тотчас же вокруг его счастливого ухмыляющегося лица начинали клубиться облака дыма. Илзе приносила своё шитьё, а я с неубывающим энтузиазмом зачитывала им вслух рассказы, которые знала уже почти наизусть. Если на улице было холодно и дождливо, то в плите разжигался огонь, и Илзе разливала горячий чай. Было необыкновенно уютно сидеть в защищённом проходе, под крышей, по которой неутомимо барабанит непрекращающийся дождь; а от плиты исходит приятное тепло, и в просторном гумне по соседству царит уютная тишина. Иной раз легонько звякнет цепь на шее у Мийке; иногда высоко на насесте вдруг завозится во сне какая-нибудь курица — всё, что я любила, было заключено в этих четырёх стенах!

В такие часы в моей душе царило умиротворение; у меня не было никаких желаний, никаких потребностей! Моё юное сердце было исполнено нежности к Илзе и Хайнцу… И вот теперь сюда, в этот уютный мирок, вторглись чужие лица, и я покраснела при мысли о том, во что я сама превратилась под их внезапным влиянием. Не было никаких сомнений — вместо того чтобы держаться моего старого друга, которого знатный молодой господин мерил столь презрительными взглядами, я начала трусливо его стыдиться; я вдруг сделалась ужасно резкой, я наступила ему на ногу, ему, который всегда был безгранично терпелив со мной, а потом я глупо ругала его за то, что он напрягал свой бесхитростный ум, чтобы ответить именно так, как я хотела… Почему же я это сделала? Потому что мне пришла в голову блестящая идея похвастаться моим знаменитым отцом, отцом, для которого я не существовала, в то время как Хайнц лелеял меня и носил меня на руках.

Я должна извиниться, извиниться самым покаянным образом, и причём немедленно — и это решение далось мне легко, поскольку в этот самый момент открылась дверь на задний двор, и в сопровождении Шпитца вошёл Хайнц.

Я подлетела к нему и положила руки ему на грудь — выше я не доставала.

— Хайнц, ты ужасно злишься на меня, да?

— Ух ты, а почему я ничего об этом не знаю, принцесса? — пробурчал он, не выпуская трубки изо рта. Он стоял передо мной смущённый и не делал попыток пройти дальше.

— Ты знаешь это, Хайнц — сказала я. — Давай, выбрани меня как следует… Я оказалась бессовестной и невоспитанной!.. Спорим, ты даже и не думал, что я на такое способна — наступить тебе на ногу…

— Да ну, это была всего лишь шутка…

— Шутка? Как бы не так! Это было всерьёз, недостойно и всерьёз… Не будь таким добрым ко мне, Хайнц — я этого не заслуживаю, меня надо наказать… Я вела себя как ребёнок, да ещё и вспылила — жалкое, неблагодарное создание, и…

— Что, это ещё не всё?

— Трусливая, как заяц… Видишь, Хайнц, именно из-за этого я и повела себя так плохо… Я появилась на холме внезапно, и если бы ты сказал… ну, короче, тогда бы все, конечно, уставились на меня…

— Я ничего им не сказал! Ха-ха-ха! Ни словечка! — Он выразительно постучал себя пальцем по лбу. — Да, здесь кое-что имеется — они ещё долго могли меня расспрашивать! — Он сунул руку в карман своего сюртука. — Но огромные деньги, которые просто покатились по земле — они их так и не забрали назад, нет! Я их подобрал — вот они, принцесса!

Он долго перебирал извлечённые из кармана новенькие талеры. Его глазки сверкали от радости, лаская взглядом блестящие монеты. Пять серебряных талеров — по одному за каждую жемчужину! Так оно и подразумевалось: слова «Вот, моё дитя!» пожилого господина прозвучали абсолютно уверенно, хотя я собиралась жемчужины подарить. Это разозлило меня сейчас вне всякой меры.

— Я их не хочу, Хайнц! — вскричала я и оттолкнула его руку.

Монеты во второй раз попадали на землю… Тяжёлые металлические кругляши ударялись о каменные плиты со звоном и дребезжанием, которых я ни разу не слышала в Диркхофе.

Я невольно оглянулась, и мой взгляд метнулся к окну. За помутневшим стеклом висел толстый, пёстрый плюшевый ковёр, который, насколько я могла припомнить, никогда не поднимала ничья рука — а сейчас он был сдвинут, и в окне сверкали бабушкины глаза.

Это был момент, который мог ужаснуть чувствительную душу. Дрожа, я нагнулась, чтобы подобрать монеты, однако в этот момент дверь рядом с окном распахнулась, словно под порывом ветра, — и я была схвачена за плечи и вытолкнута в молотильню.

— Не трогать! — Какое ужасающее звучание было в этом голосе, который я не слышала уже много лет! В страхе я широко раскрыла глаза.

Надо мной стояла могучая женщина, которая свирепо потрясала кулаком в сторону Хайнца.

— Ты! — шипела она.

— Всё хорошо, милостивая сударыня, всё хорошо! — пролепетал он умоляюще. — Я сейчас же унесу всё это безобразие и брошу в реку! — Он дрожал как осиновый лист — я никогда не видела, чтобы он так побледнел.

Она резко повернулась к нему спиной. Длинные седые косы, взметнувшись, хлестнули её по бёдрам. Я с замирающем сердцем ждала, что сейчас она накинется на меня. И в этот момент её нога задела одну из монет; она отпрянула, как будто перед ней была змея. И тут началось представление, которое я никогда в жизни не забуду. Хихикая, она наподдала носком несчастную монету, так что та отлетела и со звоном брякнулась на пол; затем другую, третью — так она шагала по проходу туда-сюда, пиная монеты — это напоминало жестокие забавы кошки с мышкой… И как ужасна была смена настроений на её багровом лице! Она расшвыривала монеты со злостью и отвращением; а как только они падали на землю, она, вытянув шею, жадно вслушивалась в их жалобный серебряный звон.

Я не могла сдвинуться с места и едва дышала; Шпитц, обычно такой задиристый, уполз с поджатым хвостом подальше и прижался к ногам Хайнца, который, словно окаменев, застыл на месте, лишь изредка бросая на меня испуганные взгляды… Ах, Илзе — да где же она? Она единственная имела власть над бабушкой. Неужели Илзе не слышала всего этого шума?

Швыряние монет продолжалось долго. Пожилая женщина, казалось, уже не замечала, что рядом с ней безмолвно застыли два человека. Она двигалась всё более и более темпераментно, страстно бормотала и жестикулировала, обращаясь к кому-то невидимому… И вдруг её словно толкнуло; в этот момент она двигалась мимо стола — и внезапно застыла как изваяние, а её взгляд упёрся туда, где лежало злосчастное письмо, которое по категорическому требованию моего отца никак не должно было попасть ей в руки.

— «Госпоже советнице фон Зассен»! — прервала она наконец невыносимое молчание и, глубоко вздохнув, провела ладонью по лбу. — Госпожа советница фон Зассен! Это я, я!

Я хотела броситься и отобрать у неё письмо, на которое она уже положила руку. Но я была всего лишь слабым, хрупким созданием. Она бы с лёгкостью отшвырнула меня, не дав забрать письмо. Я делала знаки Хайнцу — но он глядел на меня, совершенно ничего не понимая, и в этот момент случилось то, чего я так боялась — бабушка извлекла листок из конверта.

— Ну, посмотрим! — произнесла она, разворачивая письмо.

Она не читала, её взгляд остановился на подписи — что это было за имя, которое имело такую власть?.. С криком ярости она скомкала письмо в руке.

— «Твоя Кристина!» — сардонически засмеялась она, швырнула скомканный листок в сторону молотильни и умчалась, дико размахивая руками, назад в свою комнату — и вслед за тем раздался скрежет задвигаемого засова.

Илзе, которая в этот момент вошла со двора с корзиной, полной торфа, удивлённо застыла на пороге.

— Это была бабушка? — недоверчиво-испуганно спросила она. Дверью, которая сейчас захлопнулась со всего размаху, никогда не пользовались — замок и задвижка уже давно должны были проржаветь.

У меня свело губы судорогой; но одновременно я почувствовала какое-то облегчение. Шепча и заикаясь, я поведала ей о произошедшем. Я увидела, что Илзе вздрогнула и побледнела; но Илзе не была бы Илзе — она не проронила ни слова, поставила свою корзину у плиты и начала вынимать куски торфа и укладывать их симметричными рядами; и только когда подошёл Хайнц, она подняла голову — да, его благоговейный страх перед её острыми глазами имел под собой основания! — и посмотрела уничтожающим взглядом в его испуганное лицо.

— Ну что ты за человек такой, Хайнц! — сказала она. — Я годами следила, чтобы ни одна монетка не попала в Диркхоф, и вот сейчас этот умник проделывает свои фокусы и разбрасывает тут мне по полу пригоршню серебряных талеров! Ну вот, сорок лет за плечами, а соображения никакого!

У меня на глазах выступили слёзы. Несмотря на то, что я правдиво описала произошедшее и объявила, что виновата я одна, нагоняй получил Хайнц, и он терпеливо выслушал все Илзины обвинения, не проронив ни слова в своё оправдание. Я обвила его обеими руками и уткнулась лицом в рукав его старой куртки.

— Давай, утешай своего Хайнца! Всё время держатся друг за дружку, что твои репьи! — сказала Илзе; но в её голосе и взгляде уже не было строгости.

Она взяла со стола лампу и отправилась в молотильню, чтобы подобрать скомканное письмо, но оно всё никак не находилось, сколько она ни светила.

До этого момента из комнаты бабушки не доносилось почти ни звука; возможно, я просто не обращала на это внимание или просто не хотела ничего слышать; теперь же сквозь занавешенное ковром окно до меня донеслось страстное бормотание взволнованного грубого голоса, прерываемое стонами и глубокими вздохами.

— Она молится, — шепнул мне Хайнц.

Но это не была молитва с преклонёнными коленями. Бабушка ходила тяжёлыми шагами туда-сюда в своей комнате, и ковёр перед окном колыхался в такт её шагам.

— Дайте сюда свет! — вдруг вскричала она со страхом в голосе.

— Свет? — переспросила Илзе. — Я же уже принесла лампы! — и она побежала по узкой тропинке, которая, огибая дом с восточной стороны, выходила в сад, откуда можно было зайти в бабушкину комнату.

Через несколько минут Илзе вернулась заметно успокоенная. Но в тот же самый момент заработал насос у колодца, и вода с грохотом полилась в жёлоб.

— У неё потемнело в глазах, — коротко ответила Илзе на мои боязливые расспросы. — Да, нам опять предстоит весёлая ночка! — пробормотала она про себя, убирая со стола посуду и относя ящичек с бумагами назад в комнату. Значит, Илзе частенько приходилось переживать тяжёлые ночи рядом с моей бабушкой! Для меня это было дурной новостью; мой здоровый, счастливый сон не позволял мне даже и догадываться, что ночной порой в доме что-то происходило. Я, конечно, вспоминала, что Илзе довольно часто по утрам выглядела разбитой и утомлённой; но тому виной всегда были головные боли, от которых она часто страдала.

Я сложила на столе руки и опустила на них голову; у меня было тяжело и тоскливо на сердце, как будто ночью на Диркхоф должно обрушиться что-то ужасное. Механически я прислушивалась к шагам Хайнца, который делал вечерний обход вокруг дома. Хайнц благоразумно не пошёл на задний двор, поскольку бабушка всё ещё была там, хотя рычаг насоса больше не работал. Бабушка могла часами стоять у изгороди и вглядываться в бесконечный простор пустоши.

— Иди в постель, дитя, ты устала! — сказала Илзе и погладила меня по голове.

Я почувствовала в этот момент, что в силу своей естественности и непосредственности я до сих пор была самым беспечным, самым эгоистичным существом на свете.

— Нет, я не пойду спать, — сказала я, стараясь придать своему голосу уверенность. — Илзе, мне сегодня исполнилось семнадцать, я уже большая и достаточно крепкая — я не позволю отправлять меня спать, в то время как ты будешь возиться с бабушкой!

Я вскочила и встала перед ней.

— Ну вот, мне только не хватало, чтобы ты путалась у меня под ногами! — сухо ответила Илзе; она поглядела на меня сверху вниз. — Ну, теперь я тоже знаю, как выглядит большая и крепкая женщина! Она уже выше стола и попискивает, как цыплёнок, который только что вылупился из яйца!

— Илзе, ну не такая я уже жалкая! — перебила я её возмущённо и в тоже время неуверенно — она никогда не преувеличивала.

— Между прочим, я не знаю, чего ты хочешь! — продолжила она твёрдо. — Смешно! Бабушка стоит спокойно на заднем дворе и через час будет спать так же крепко, как и все остальные. Но я хочу тебе сказать, что она начинает тревожиться, если в проходе долго горит свет.

Без лишних слов она взяла лампу со стола — и на моём героическом порыве была поставлена точка. Я бы очень хотела посмотреть на того человека, который осмелился бы возразить Илзе, когда она, энергично кивнув головой, вынесла своё решение.

Я пожелала спокойной ночи Хайнцу, который как раз запирал ворота, и послушно последовала за Илзе в угловую комнату, где мы обе спали.