Вересковая принцесса

2

На холме в молчаливом ожидании стояли три господина. Они смотрели, как рабочие роют землю. Господа обернулись на шум, производимый Шпитцем, и один из них, видимо, самый молодой, замахнулся на него палкой, когда Шпитц попытался подбежать к ним поближе. Затем господин смерил нас с Хайнцем холодным взглядом и снова отвернулся.

Уже начали копать под сосной. Вырванные кусты дрока безжизненно валялись на земле; там, где они росли, зияла широкая глинисто-песчаная яма, из которой торчали мощные угловатые корни. Это были корни сосны, безжалостно повреждённые рытьём.

— Мы добрались до камня, — заметил один из господ, когда под лопатами раздался скрежет.

Были отброшены последние куски земли, и из-под них показалась мощная каменная глыба.

Господа отступили в сторону, чтобы рабочие попытались извлечь камень из земли. Хайнц, напротив, подобрался поближе; он, видимо, считал, что рабочие действуют не очень-то ловко. Выставив правую ногу, он в молчаливом соучастии вздымал и опускал свои массивные кулаки, а из его трубки вились такие толстые клубы дыма, что головы чужаков казались погружёнными в какой-то голубоватый туман. Это произвело неожиданный эффект — эффект, который непременно должна была видеть Илзе.

Молодой господин, позади которого стоял мой старый друг, обернулся так резко, как будто его ударили. Он смерил несчастного курильщика с ног до головы долгим, уничижительным взглядом и с отвращением на лице помахал в воздухе своим шёлковым носовым платком, разгоняя клубы дыма.

Хайнц молча извлёк Corpus delicti изо рта и спрятал трубку за спиной — он был безмерно озадачен. Такого эффекта его табак ещё не производил. Но меня поведение чужака ужасно испугало; я уже была готова сорваться с места и убежать куда-нибудь, как вдруг камень с глухим грохотом выкатился из своего гнезда. Это сразу же пригвоздило меня к месту. Вначале я ничего не видела, поскольку возле проёма сгрудились господа; но мне вдруг расхотелось туда глядеть. В моих висках стучала кровь, и я невольно отвела глаза, боясь, что сейчас появится что-то огромное и страшное.

— Чёрт возьми, что это? — вскричал Хайнц с непередаваемым изумлением в голосе.

Я посмотрела туда — и в этот момент для меня как будто поблекли все краски на земле, померкли все огни, голубокрылые бабочки разом сложили свои крылышки и исчезли — и вы, сверкающие в поднебесье копья, где вы? Лишь заходящее солнце рдеет на горизонте… В кургане лежал не старый король с длинной белой бородой, укрытый пурпурным плащом — нет, там зияла пустая тёмная дыра.

Господа, казалось, были вполне удовлетворены увиденным. Один из них, в очках и с висящей за плечами жестянкой, забрался в образовавшийся проём. За ним тотчас же последовал молодой господин. Третий же, высокий, стройный мужчина, изучал поверхность извлечённого из земли камня. Его лица я не видела, поскольку он стоял ко мне спиной, но мне он показался стариком: у него были замедленные движения, а из-под коричневой шляпы виднелась короткая прядь волос — она была решительно седой.

— Камень обработан, — сказал он, легко проведя ладонью по поверхности глыбы.

— Другие опоры тоже! — откликнулся голос из холма. — И какой огромный свод здесь прямо над нами! Великолепный образец эрратического валуна![1]

Молодой господин выглянул из проёма. Видимо, ему пришлось низко нагнуться, и с его головы слетела шляпа.

До сих пор я видела мало мужчин — кроме Хайнца и старого священника из ближайшей деревни, находящейся от нас в двух часах езды, да ещё нескольких живущих там молчаливых крестьян я почти никого и не встречала. Мне, конечно, иногда попадался какой-нибудь юный замызганный вязальщик веников; но в общем у меня не было возможности получить хоть какое-нибудь представление о мужской красоте. Но у нас в Диркхофе висел портрет Карла Великого; и именно этот портрет пришёл мне на ум, когда в проёме холма показался широкий открытый лоб; он выглядел ровным, безупречно-белым щитом на фоне пышной массы каштановых волос, отброшенных за плечи энергичным движением головы.

Молодой человек держал в руках большую урну желтовато-серого цвета.

— Осторожно, господин Клаудиус, — сказал господин в очках, который выбрался из проёма следом за молодым человеком и тоже держал в руках разнообразные предметы странной формы. — На первый взгляд эти урны очень хрупкие; но на воздухе они должны быстро затвердеть.

Но до этого не дошло. В тот момент, когда урна была поставлена на камень, она лопнула. В воздух взметнулась туча пепла, и на камень выкатились полуокаменевшие человеческие кости.

Господин в очках издал возглас сожаления. Тонкими пальцами он осторожно ухватил один из осколков, сдвинул очки на лоб и принялся разглядывать линию разлома.

— Уффф, урон невелик, господин профессор, — сказал молодой человек. — Там внутри ещё минимум шесть таких штуковин, и они все похожи друг на друга как близнецы!

Господин профессор скривился, как будто он глотнул уксуса.

— «Как близнецы»! Это звучит абсолютно по-дилетантски! — резко ответил он.

Его визави засмеялся, и это был чудесный смех. Он звучал весело, беззаботно и в то же время сдержанно и благородно. Но молодой человек тут же, очевидно, раскаялся в своём внезапном веселье, так как его лицо снова стало серьёзным.

— Конечно, я всего лишь любитель, хотя и чрезвычайно увлечённый, — сказал он извиняющимся тоном. — Поэтому вы должны проявить снисходительность, если новичок вдруг выронит строгие поводья науки и сломя голову пустится в галоп … Меня главным образом интересует внутреннее обустройство этих захоронений, и — ах, какая роскошь! — перебил он сам себя и взял в руки один из странных предметов, которые профессор вынес из проёма.

Профессор, казалось, не слышал извинений молодого человека. Погружённый в глубокие, можно сказать мучительные раздумья, он рассматривал небольшой предмет у себя в руках, поднеся его почти к самым глазам.

— Хм… разновидность филигранной работы по серебру… Хм, хм, — бормотал он себе под нос.

— Серебро в доисторическом германском захоронении, господин профессор? — спросил молодой человек с не без насмешки в голосе. — Взгляните-ка на этот роскошный бронзовый предмет! — Он взял в руки не то кинжал, не то нож. Замахнувшись, он нанёс этим кинжалом воображаемый удар, а затем подержал его, улыбаясь, между пальцами. — Этот хрупкий предмет слишком мал для мощной руки германского воина — он был бы тотчас же раздавлен, — сказал он. — И так же маловероятно, что грубая рука древнего германца могла создать ту изящную вещицу из серебра, на которую вы засмотрелись, господин профессор… Я думаю, доктор фон Зассен оказался прав, считая эти так называемые могильные курганы захоронениями финикийских вождей.

«Доктор фон Зассен!» В меня словно ударила молния. Не указывал ли молодой человек на меня пальцем при этих словах? И не обернулись ли при этом все глаза к моей бедной, маленькой, испуганной персоне? Эти глаза!.. Мне хотелось уползти куда-нибудь глубоко под землю… Ах, каким ребёнком я тогда была! На меня обращали так же мало внимания, как и до сих пор — и я уже собиралась перевести дух… Но — о Боже! О нём я совсем забыла! Он стоял рядом со мной, мсье Хайнц, большой хитрец и умник; он кивнул мне со знающим видом и крикнул, сложив руки рупором:

— Эй, принцесса, эти люди говорят о…

— Тише, Хайнц! — перебила я его, в первый раз в жизни, и в первый же раз резко наступила ему на ногу.

Он удивлённо вытаращился на меня, а затем робко отвёл глаза. Но на нас обратили внимание рабочие; казалось, они только сейчас заметили, что находящийся за ними предмет — не какой-нибудь терновый куст, а робкая маленькая девушка. Они глазели на меня с весёлым любопытством; больше всего мне хотелось убежать. Но меня крепко держало одно желание — и я тогда была совершенно уверена, что это было желание услышать ещё что-нибудь о носителе того имени.

К тому же, успокаивала я себя, господа и не услышали Хайнцева замечания. Слова «финикийские вожди» неожиданно воспламенили учёную душу профессора. Будучи, очевидно, противником данной теории, он бросился на защиту своей точки зрения, разразившись страстной речью, которую его юный коллега выслушал с должным вниманием.

Господин в коричневой шляпе почти не принимал участия в учёном споре. Спокойными шагами он расхаживал туда-сюда. Он долго глядел в развороченный проём, затем взошёл на холм и оглядел окрестности.

Тем временем пылающее вечернее солнце потускнело и закатилось в чернильные тучи на горизонте; и лишь на длинном рваном облаке, которое, словно грозящая рука, нависло над осквернёнными могилами, ещё лежал красноватый отблеск. Фальшивый блеск огненного спектакля развеялся, как дым, и наверху вновь разлилась глубокая синь вечернего неба. Тонкий серп луны, словно сгусток тумана, возник на небосводе и стал медленно наливаться золотом.

Господин на холме извлёк из кармана часы.

— Пора возвращаться! — крикнул он. — Нам понадобится час, чтобы добраться до кареты!

— Да, дядя, никак не меньше, к моему великому сожалению! — отозвался молодой человек, придирчиво разглядывая свою изящную обувь. — Мне бы хотелось, чтобы мы оказались далеко от этой проклятой пустоши, — уныло сообщил он профессору, который энергичным «Ну, мы ещё посмотрим!» наконец-то завершил свою речь. — Неужели нам опять придётся возвращаться по этой ужасной дороге?

— Я другой не знаю! — отозвался профессор, пожимая плечами.

Молодой человек скользнул по горизонту мрачным взглядом.

продекламировал он с насмешливым пафосом. — Я не понимаю, как можно воспевать эту пустошь. У меня кровь стынет в жилах и слова застревают в горле… Неужели вас действительно что-то привлекает в этой жуткой глуши, господин профессор? Я вас прошу, покажите мне в таком случае что-нибудь иное, кроме пустоши, пустоши и ещё раз пустоши, такой бурой и унылой! Слышали ли вы тут хоть раз птичий щебет? И где же люди, которые вроде бы должны здесь жить? Нет, я ничего не могу с собой поделать… Ваша пустошь — это отверженное Богом дитя в пыльной монашеской рясе!

Профессор не стал попусту тратить слов. Он просто отодвинул молодого человека на несколько шагов в сторону, поближе к отвесному склону кургана, взял за плечи и развернул к югу. Там, у подножья холма, в окружении четырёх могучих дубов стоял Диркхоф. Его крепкая, тяжёлая крыша горделиво тянулась к небу. Густые дымы, напоминающие о бурлящих кастрюлях на горячей плите, клубились среди ветвей и таяли в мягком летнем воздухе. Чёрно-белый аист стоял в своём гнезде на тонких длинных ногах, задумчиво свесив красный клюв на белую грудь. Ещё было достаточно светло, и можно было видеть глубокую зелень умытых лугов и слабое сияние за изгородью сада — отражение брызжущего буйства красок вечернего неба. Это цвели любимцы Илзе, крепенькие жёлто-оранжевые ноготки.

С лугов своим ходом топала домой Мийке — очевидно, наевшаяся и уставшая. Перед гостеприимно распахнутыми высокими воротами она вдруг остановилась, видимо, раздумывая, стоит ли ей входить. Роскошное животное изумительно дополняло благополучную картину зажиточной сельской жизни.

— Неужели можно предположить, что здесь обитают слабоумные троглодиты? — спросил, улыбаясь, профессор. — Возвращайтесь сюда через месяц, когда зацветёт вереск и пустошь нальётся пурпуром и багрянцем! Она в это время сказочно прекрасна! А потом эрика начнёт истекать золотом, как соты мёдом; — и знаете что? «Отверженное Богом дитя» украшена как принцесса — многие из здешних ручьёв несут в себе жемчуг!

— Ну да, миллиарды водяных жемчужин, текущих в море! — захохотал молодой господин. Профессор, теряя терпение, покачал головой. Я внезапно ощутила прилив нежности к этому человеку — несмотря на его исхудалое лицо, непонятные слова, которыми он пересыпал свою речь, и безобразную, громыхающую за спиной жестянку. Ведь он защищал мою пустошь, он буквально несколькими словами сумел описать всё её очарование и ту благодать, которую она источала. А вот злой насмешник с презрительной улыбкой, этот юный шутник, который каждым своим словом больно ранил моё сердце, вот он должен быть посрамлён. Я до сих пор не знаю, как это случилось, но я вдруг оказалась рядом ним и молча протянула ему раскрытую ладонь, на которой лежало пять жемчужин.

Мне казалось, что я ступаю по раскалённым углям; я чувствовала, как у меня дрожат от страха губы; я не могла оторвать глаз от земли. Вокруг меня вдруг потемнело, потому что все сгрудились вокруг нас. Господин в шляпе, который тем временем спустился с холма, рабочие — все подошли к нам, а совсем рядом с собой я видела огромные башмаки Хайнца.

— Вот видите, господин Клаудиус, это дитя хочет вас переубедить!.. Браво, доченька! — вскричал поражённый профессор, радостно улыбаясь.

Молодой господин не сказал ни слова. Вероятно, он удивился той дерзости, с которой дитя пустоши в грубой полотняной рубашке и и короткой шерстяной юбчонке встало рядом с ним. Медленно, с явным неудовольствием он взял жемчужины — и вот тут-то я испугалась до глубины души, и мне стало ужасно стыдно. Рядом с этими тонкими пальцами цвета слоновой кости с матово блестевшими ногтями моя загорелая рука казались тёмной, как у африканки. Рука невольно отдёрнулась, и я почти выронила жемчужины.

— Действительно, их ещё не просверлили! — вскричал молодой человек, катая на ладони два крошечных шарика.

— Форма и цвет оставляют, разумеется, желать лучшего — они слишком серые и неоднородные, — сказал профессор извиняющимся тоном. — Это маленькие барочные жемчужины[3], не имеющие особой ценности; но тем не менее они довольно красивы.

— Мне бы хотелось оставить их у себя, — вежливо сказал молодой человек.

— Возьмите, — ответила я, не поднимая глаз; мне казалось, что в каждом произнесённом мною слове слышится глухой стук моего заячьего сердца.

Он осторожно выбрал оставшиеся жемчужины из моей ладони. Господин в коричневой шляпе, стоявший передо мной, достал из кармана мешочек из блестящей ткани, в котором что-то позвякивало.

— Вот, моё дитя, — сказало он и вложил в мою ладонь пять больших сверкающих кругляшков.

Я воззрилась на него. Я видела перед собой широкие поля шляпы, закрывающие половину лица, и большие голубые очки, бросающие на щёки синеватую тень.

— Что это? — спросила я, очарованная, несмотря на всё своё стеснение, сверканием и формой незнакомых вещиц.

— Что это? — удивлённо повторил господин в шляпе. — Вы не знаете, маленькая девочка, что такое деньги? Разве вы никогда не видели талеров?

— Нет, господин, она этого не знает, — ответил Хайнц отеческим тоном. — Старая госпожа не терпит денег в доме; если она что находит, беспощадно выбрасывает в реку.

— Как!.. И кто эта странная старая госпожа? — спросили все трое почти в один голос.

— Ну, это принцессы родная бабушка.

Молодой господин захохотал.

— Вот этой принцессы? — спросил он, указывая на меня.

Я выпустила серебряные кругляшки из рук и убежала… Гадкий, гадкий Хайнц!.. И зачем только я рассказала ему сказку о нежной и чувствительной принцессе на горошине? И почему я с тех пор терпела, что он стал называть меня принцессой, поскольку считал, что нет никого более миниатюрного и нежного, чем легконогое человеческое дитя, бродящее рядом с ним по пустоши?

Я бежала домой как загнанный зверь. Насмешливый хохот молодого человека преследовал меня, и мне почему-то казалось, что он перестанет звучать в моих ушах, как только я окажусь под крышей Диркхофа. В воротах стояла Илзе — очевидно, высматривая меня, поскольку Мийке вернулась домой одна. Я отчаянно цеплялась взглядом за её фигуру, чётко видневшуюся на фоне темнеющего в сумерках двора. Как я любила эту белокурую голову! Её волосы, того же соломенного цвета, как и у Хайнца, вздымались вдоль пробора своенравным кудрявым облаком. У Илзе был такой же резко очерченный нос, как и у брата, и такая же свежая, здоровая кожа с нежным румянцем на щеках. Но глаза — острые глаза, о которых её брат говорил с таким пиететом, — её глаза были другими, и когда я подошла поближе, их взгляд мне не понравился.

— Ты сошла с ума, Леонора? — воскликнула она в своём обычном решительном стиле. Она была сердита, сердита настолько, насколько это вообще было возможно при её незыблемом внутреннем равновесии — она назвала меня по имени, а это случалось только тогда, когда она сердилась. Затем она молча показала на то место, где я стояла. Мой взгляд скользнул вниз, и я на самом деле увидела нечто фатальное — мои босые ноги.

— Ах, Илзе, башмаки и чулки остались лежать на берегу! — сказала я удручённо.

— Что за безрассудство!.. Немедленно принеси!

Она развернулась и зашагала к плите, которая, хотя и была оснащена на современный лад, однако стояла, как это было испокон веку принято в нижнесаксонских домах, у задней стены молотильни. На плите шкворчала сковородка с салом, и над чугунком с картошкой дымился пар.

Ужин был почти готов, я должна была поторопиться, чтобы поспеть домой вовремя. Но я не пошла к главным воротам. Если я побегу через одну из боковых калиток, то я смогу добраться до реки и меня не будет видно с холма.