Выжить после апокалипсиса

Глава 10.

Глава 10.

Сараи, дорога и тёплая вода

Колокол позвал их на рассвете — низко, как бас, которым дом держит спину. Роса не просто лежала — хрустела под сапогами, волокнилась серебром на лентах, натянутых под навесом. Печь, дежурившая ночью, приветливо вздохнула, когда Марфа открыла заслонку. Пахло вчерашним хлебом, свежесрубленной доской и влажной землёй у валка.

— Поросята визжат за дело, — усмехнулся Пётр, подтягивая к козлам пачку бруса. — Значит, сарай построим быстро.

— Быстро — это хорошо, — заметила Мира, завязывая рукава, — но ещё лучше — ровно. Сегодня: стойла, навес и закрытый угол под мешанку. И крышу, Пётр, крышу, а не «романтику». Поросята поэтов не любят.

— Запишем, — невозмутимо кивнул Яков. — «Поэтов — на чердак».

Смех лёг ровной волной. Лев уже был по колено в валке — проверял подпор на повороте, подростки тянули корзины с лозой. У «садика» Лада с Настей мерили жердями будущую грядку под капусту, Вера с Витой сшивали из старой ткани тенты «тени» — чтобы молодняк не сварился в полдень. Савелий проверял садки у омутка — рыба, похоже, признала их законной властью и заходила без протеста.

Мира распахнула «журнал дома», положила на край стола уголь и сказала вслух — чтобы каждый услышал своё:

— Пётр, Яков — на каркас. Савелий — к ним на крышу, как раз ваш «пожарный» взгляд пригодится. Лев — вода и глина для пола, чтобы не месили болото. Вера, Вита — шьёте тенты, но к обеду на подмогу в «сарай». Лада, Настя — пряжа не убежит, а вот сеновал надо чистить: у нас будет живность, не склад мышей. Марфа — вар, хлеб и пригляд, чтобы никто не забывал пить. Я — в соседнюю слободу. Надо договориться о лекарских закупках и обмене. Родион, идёте со мной?

— Иду, — отозвался он так, будто это был не вопрос, а констатация.

Дорога к слободе шла сначала лесом, потом низиной, где трава вымахала выше колена, потом — лощиной с белыми костями старого тракта: кое-где ещё держались плиты, и колёса телеги шептали по камню. Солнце поднималось ровно, без злобы, ветер тянул прохладой. Птиц было немного — после бедствий их голоса не вернулись как прежде, — зато за кустами слышались мягкие шаги невидимых зверей: не боящихся, но и не лезущих на глаза.

— Вы всё время держите руль двумя руками, — тихо сказал Родион, когда они спустились к форду. — Даже когда телега идёт сама.

— Телеги сами не идут, — Мира покачала головой. — Их кто-то толкает. Или тянет. Или направляет. Если отпустить — уедут в яму.

— Я про жизнь, — он улыбнулся одной бровью. — У вас — обеими руками.

— А у вас? — неожиданно для себя спросила она.

— Я держался за «правильные книги», — признался. — И за города, где всё по мерке и печати. Пока не понял, что там забыли главный раздел — «как дышать».

— Дышите теперь? — Мира сама удивилась тону: не колкость, а интерес.

— Учусь, — просто сказал Родион. — С вами — легче.

Она отвела взгляд на воду — поверхностная рябь прятала глубину. Форда они ждали, как медленной улыбки валка: быстро нельзя, но пройдёшь. У кромки Мира оступилась — камень, слизанный мхом, сыграл под сапогом. Родион успел — не схватил, а «подставил плечо». Она ощутила под ладонью плотную, живую силу — не из показной резьбы, а из ежедневной работы. Вода лизнула голень — холодно, бодро. Она выдохнула, только потом заметив, что всё это время задерживала дыхание.

— Руль — в две руки, — шепнул он, помогая ей ступить на следующий камень.

— И не отвлекаться, — ответила она, стараясь не замечать, как сердце «сбивается на марше».

Слобода Сосновая встретила их привычной смесью: суетой двора, где чинили упряжь, молчанием старого колодца, запахом сушёной травы. Здесь держала лавку фельдшерица Полина — сухая, как качественная щепа, с руками, на которых каждое движение — смысл.

— Кого привезли и что заберёте? — Полина никогда не теряла времени на «как поживаете».

— Себя, — улыбнулся Родион. — И договоры: бинты, настой гвоздики, лён аптечный, йод, керосин для ламп. В обмен — хлеб, рыба, пряжа, молоко, работа руками и, если нужно, дежурства. Раз в неделю — осмотр наших. Раз в две — ваша доставка.

Полина смерила его взглядом «по врачебному» — снизу вверх и обратно:

— Вернулся, значит, из города. Там тебя не удержали?

— Удержали. Но недолго, — мягко отозвался он.

— Ладно, по делу, — Полина постучала карандашом по столешнице, на которой лежала чистая бумага и ещё более чистый нож. — Пишем так: «слобода Лемар» — статус «восстановительная». В обмен — вы мне ведёте журнал трав, что у вас сходят: иссоп, зверобой, мать-и-мачеха, всё до корешка. И, главное, — она кивнула на Миру, — вы не гробите людей в работе. Я их лечить не нанималась. Соглашение — без печати не поверят, но моя подпись в уезде — почти печать. Пойдёт?

— Пойдёт, — ответила Мира прежде, чем успела подумать. — И спасибо.

— Не «спасибо», а «по рукам», — Полина протянула ладонь. — И если буду ругаться — не обижайтесь. Я ругаюсь, когда спасаю. Хвалю — когда хороню. Хочешь этого?

— Нет, — Мира вцепилась в эту ладонь, как в новый брус. — Ругайтесь.

Они загрузили телегу: свёртки с бинтами, бутыли, склянки в плетёных корзинах, пару мотков льна — «на перевязку да и просто, сорочьим лаптям тоже жизнь нужна». Полина сунула Мире ещё и узкую, аккуратно прошитую кожаную сумку:

— Под медикаменты. Если уронишь — не побьётся. Если потеряешь — прибью. Я вежливая, но последовательная.

Родион засмеялся впервые за день открыто — так, что морщинки у глаз стали как лучи:

— Вот за это я и люблю нашу «деревенскую школу» — никакой поэзии, одно выживание.

— Поэзия у нас в хлебе, — отрезала Полина. — Везите свою «поэзию», а я потом приду и проверю, как рифмуется.

Обратный путь был жарче. Солнце вышло в зенит и прижало к плечам мягко, но крепко. У форда Родион остановился:

— Передохнём. И — искупаюсь. Если кто спросит — это терапия, назначенная самим собой.

— Я запишу в журнал: «лекарь уклоняется от работы», — не удержалась Мира.

— Я запишу: «хозяйка — безжалостна», — парировал он, стягивая рубаху.

Она не собиралась смотреть. Правду сказать — очень собиралась не смотреть. Но глаза — предатели. Он ступил в воду, и струя легла по его телу так, будто знала, где ключицы, где ребра, где пониже — в тепле, где кожа чуть темнее. Под мокрой кожей перекатывалась работа — не «кулаки» из ярмарочной потехи, а сила, привыкшая поднимать, держать, переносить. На груди — тёмная, живая растительность, в которую вода цеплялась бусинами; по шее бегали тонкие струйки; мокрые волосы прилипли к вискам, и он смахнул их ладонью так спокойно, как отодвигают тёплый хлеб на столе — «подожди, ты ещё будешь».

— Холодно? — спросила Мира, и голос предал её — прозвучал мягче, чем хотелось.

— Ровно, — Родион улыбнулся, проведя ладонью по воде. — Как нужно, чтобы не уснуть от хорошей жизни.

Он вышел — вода стянула с него последние капли, солнце тут же взялось за сушку. На мгновение Мира увидела — не мужчину «по должности», а просто мужчину. Ей стало то жарко, то прохладно — как у печи, когда открываешь заслонку. Она опустила взгляд на поводья.

— Не записывайте это в журнал, — произнесла она, почти шёпотом.

— Тогда я запомню, — серьёзно ответил он и натянул рубаху.

К своему валку они подошли под вечер. Сарай уже стоял каркасом — Пётр и Яков поработали, как в песне: стойка к стойке, распорка к распорке, и ни одного «пьяного» угла. Савелий, покусанный и счастливый, показывал подросткам, как правильно накладывать «шалаш» на крышу: сначала тонкий жердь, потом солома, потом — «ежовый» слой лапника. Поросята, ещё не понимая, что они — центр архитектуры, возмущённо обсуждали корытце.

— Хозяйка, — Яков кивнул на привезённые корзины. — Это — ко мне?

— Бинты — к Родионам, — отозвалась Мира. — Керосин — к лампе. Лён — Ладе. Полина будет ругаться — предупреждаю.

— Пусть, — усмехнулся Пётр. — У нас ругань лечит лучше угля.

Марфа вынесла квас — тёмный, как вересковый мёд, и кружки бозой запотели в руках. Вера с Витой принесли к плетню верёвочные узды — ровные косички, «чтобы поросята знали, что у нас красиво». Настя засмеялась чисто, как струна, — её девочка уже не шарахалась от каждого хлопка. На мостке кто-то оставил на перилах ленту — тонкую, синюю; ветер тронул её, и лента кивнула дому.

— Как договорились? — Лев подошёл ближе, глянув на корзины.

— Раз в неделю — осмотр, — коротко сказала Мира. — Раз в две — привоз. В обмен — хлеб, рыба, лён, работа. И — чтобы я не гробила людей.

— Кто это сказал? — Лев поднял бровь.

— Женщина, которую лучше не сердить, — улыбнулся Родион.

— То есть вы, — понял Лев и кивнул с уважением.

Сумерки стягивали двор мягким полотном. Поросёнок — самый смелый — попробовал носом новую дверь в стойло и остался доволен. Савелий повесил под навесом связку сушёной рыбы — пахло уже «зимою, которая будет не страшной». Лада, шевеля пряжей, тихо напевала — Настя подхватывала второй голос; Вера с Витой смешили девочку, убеждая её, что у поросёнка хвостик — это «питательная спираль счастья».

— Мы будем делать запасы, — сказала Мира, когда все уселись — кто на скамейки, кто на перевёрнутые бадьи. — Мясо — в коптильню, рыбу — вялим, хлеб — печём раз в три дня, муку — в закрытые сундуки. На ярмарку — поедем через две недели: докупим тёплую ткань, шкуру, запас соли, возможно — ещё козу. Кто поедет — решим по силам. Кто остаётся — по делу. И ещё — колокол утром звонит в семь ударов. Чтобы никто не спорил с рассветом.

— И смех — по расписанию, — напомнил Родион.

— Смех — по требованию, — поправила Марфа. — Но не реже двух раз в день.

Смех поднялся сам — не из вежливости, из облегчения. День прожили. И хорошо.

Поздней ночью Мира с Родионом остались у воды — не «по делу», само так вышло. Вода темнела, но не угрожающе — как кошка, свёрнувшаяся у ног. Мосток вздыхал деревом. Колокол молчал — ему дали отдохнуть.

— Вы сегодня не записали всё, что могли, — тихо сказал Родион.

— Запишу завтра, — ответила Мира. — Некоторые дни надо прожить, а не «оформить».

— Я принёс вам одну вещь, — он достал из кармана тонкую стеклянную ампулу на шнурке. Внутри мерцал густой, как жидкий янтарь, бальзам. — Старинный рецепт. От трещин на руках, от мозолей на ладонях. Рабочий, а руки — женские. Пусть будут мягкими, несмотря ни на что.

Она взяла ампулу осторожно, как берут птенца.

— Спасибо, — сказала, и голос её затеплел так, что ампула будто ответила светом. — Я… иногда забываю, что у меня — руки, а не инструмент.

— Вы — не инструмент, — он посмотрел прямо, не отводя. — Вы — причина.

Слова легли в неё как тёплая вода в глиняный кувшин — не обжигая, а запоминая форму. Хотелось сказать что-то умное и ровное. Вышло простое:

— Останьтесь у нас. Не «врачом на час». Живите. С нами.

Он не ответил сразу. Улыбка ушла — не потому что стало плохо, потому что стало серьёзно. Он перевёл взгляд на дом, на ленты, на сарай, где ровно сопели поросята, на мостик, на валок, на печь, дышащую сном. И вернул взгляд ей:

— Я уже живу.

Никакой музыка не заиграла, ветер не сдул звёзды в кучку. Просто стало легче. Как становится, когда правильно подперёшь брусок — и пол не скрипит. Мира кивнула. Он кивнул. Этого было достаточно.

В «журнал дома» она записала много — уже в полутьме, при лампе Родиона:

Точку она не поставила. Вместо точки — легла. И спала — не от усталости, от права. Дом стоял. Ветер проверял узлы — ни один не сдавался. На периле мостка синяя лента шевельнулась — как будто сказала: «так и надо».