Выжить после апокалипсиса

Глава 14.

Глава 14

Гром и хлеб

Весна пришла не музыкой — тяжёлой капелью. Сначала по ночам — редкие, неуверенные удары воды по крыше, словно кто-то пробовал палочкой по барабану. Потом днём — длинные струи, что чертили по стенам дождевые ноты. Сугроб осел, как старый вельвет, валок прорезался тёмной, сильной жилой, и воздух сделался мокрым, как тёплый хлебный мякиш. Когда на огороде за ночь показались первыми зелёными иглами лука, Мира поняла: срок пришёл.

— Сегодня — ярмарка, — сказала она утром у печи. — Возвращаемся — уже с назначенной датой. И с кольцами — на пальцах.

Марфа разомкнула заслонку и, не оборачиваясь, кивнула:

Порог звякнул — на него положили новые «домашние железки» Фёдора: два крючка для полотенец, петли для калитки, парные дверные кольца, отполированные до мягкого блеска. Вера и Вита вынесли корзины: ленты с красным хмелём, два свёртка ткани, связки вяленой рыбы, две булки «на обмен» и одну — «на подарок тем, кто встретится первым». Лада с Настей поправили Мире платок — белый, с тонкой вышивкой по краю: «невестин, но рабочий».

Родион вышел из «уголка» уже в дорожном: простая куртка, ремень с кожаной сумкой, внутри которой лежали бинты, настои, ножницы и письмо Полины — «пропуск» в случае, если кто-то слишком рьяно захочет проверять. Он не спросил — готова ли она. Он увидел: готова.

— Едем, — сказал он.

Дорога в уезд была мокрой, с лужами, в которых отражались низкие облака. Но колёса шли мягко — бочки, напитанные дождём, делали звук глухим, успокаивающим. По обочинам — прошлогодние травы, расчесанные ветром; в перелесках — серые стволы, у подножий которых уже зеленела крошечная крапива. Воздух пах прелой листвой и чем-то новым, ещё безымянным.

— Не боишься? — спросил Родион, когда они перешли брод. Он держал вожжи одной рукой, другой поправил на Мире платок — не как «право», как привычка о близком человеке.

— Боюсь, — честно ответила Мира. — Но страх — это только лишний узел. Если его распутывать — он перестаёт стягивать.

— Вы мастер узлов, — усмехнулся он. — Я — буду держать край верёвки.

— Держите, — сказала она и впервые не почувствовала нужды «держать руль» обеими руками. Одной — достаточно, когда рядом есть вторая.

Уезд гудел. На площади — ряды: семена в холщовых мешочках с бумажными ярлычками; луки, чеснок, зерно — мутноватое от пыли, но тяжёлое, как обещание; глиняные горшки, выложенные пирамидкой; валенки на палках, словно голова на копьё — смешно и гордо одновременно. Женщины торговались ровно и без визга — как договариваются о совместной работе. Мужчины хохотали, подпрыгивали мальчишки, бродили собаки с глазами философов. Над всем — шум, как у полноводной реки, в которой бьются камешки.

Мира шла меж рядов и брала только нужное: два мешка ранней пшеницы — «на пробу, но серьёзно», мешочек ячменя, лен тонкий — «на бинты и на нить», соль — два мешка, как и просили, сукно серое и плотное. У гончара — четыре горшка и три крышки. Ещё — коробку с пчелиными рамками — старик-пасечник протянул её молча, глядя прямо в глаза. В коробке пахло воском и дальним летом.

— Возьми, — сказал он. — У вас будет сад. Я вижу.

— Как видите? — спросила Мира.

— Поскольку сам когда-то поверил, — ответил он. — В сад, которого ещё нет. И в людей, которых ещё не знаешь.

Родион заплатил за рамки не торгуясь — из своей сумки достал пузырёк янтарного бальзама. Старик понюхал, улыбнулся редким, молодым зубом:

— Честный обмен.

Частью ярмарки была и власть — синие полукафтаны, стол с бланками, чернила, перья, печати, сухие глаза. Чиновница с нашивкой уезда сидела спокойно, будто вокруг не гул, а библиотека. Мира положила документы, сверху — аккуратно, без дрожи — заявление: «о браке граждан Лемар Миры и врача Родиона Кузнецова».

Женщина подняла взгляд: узнала. Ничего в её лице не изменилось — разве что уголки губ поднялись на толщину волоса.

— Бумаги в порядке, — сказала она. — Срок — на «первый гром». Если погода даст — через три недели. Подпись — здесь, здесь. Кольца есть?

Мира положила на стол их железные круги. Они не блестели — и оттого казались весомее. Чиновница потрогала одно кольцо кончиком пера — не ради жеста, чтобы понять металл.

— Железо — правильно, — произнесла она почти одобрительно. — Золото — оно про прошлые времена. Сейчас — про держаться.

Рядом кашлянул чиновник помоложе, вытянул бумагу «о поставке соли и ткани», сверил цифры, кивнул:

Мира уже разворачивалась, когда услышала сзади:

— И… — это снова она, с нашивкой, — смеяться не забывайте.

— По два раза в день, — ответила Мира. — По уставу дома.

На обратном пути их настиг дождь — не злой, тёплый. Дорога стала как масло, колёса шли мягко, мир отмылся. Над лесом прокатился первый глухой удар грома — не страшный, «на пробу». Родион остановил телегу, снял шапку, поднял лицо к небу. Капли сбежали по его щекам, по шее, по вороту рубахи — и исчезли под тканью. Мира смотрела — не аскетически, как на «пейзаж», а честно, как женщина на мужчину. Внутри у неё что-то щёлкнуло на место — как задвижка на двери: вот так.

— Это он, — сказал Родион про гром. — Приветствует.

— Тогда и мы, — Мира встала рядом, подставила дождю лоб. Брызги пахли железом и дымком. — Нам пора домой.

Дом принял их гулом и запахами — мокрыми куртками, печью, супом, свежей доской, мокрой шерстью. Подростки тут же полезли в корзины, Марфа заглянула в мешки, Пётр взял в руки рамки и кивнул — не словам, сути. Лада и Настя притихли над сукном — пальцы уже считали, сколько выкроят. Вера с Витой разложили ленты на столе, и стало ясно — свадьбе быть не «когда-нибудь», а «скоро».

— Гром был? — спросил Савелий.

— Был, — ответила Мира.

— Значит, ставим дату, — заключил он, — и не ссоримся с небом.

Родион поставил на стол коробку с рамками, свою сумку положил рядом — впервые не между делами, а как знак: мое место — здесь. Он посмотрел на Миру — не спрашивая, подтверждая.

— На первый гром, — сказала она всем. — Через три недели. Скромно. Тёпло. С хлебом, лентами и песней. И с открытой дверью — для тех, кому нужна лампа.

— И с супом, — добавила Марфа. — Потому что без супа никакая любовь не живёт.

Смех пошёл, лёг, остался в углах — как запас тепла.

Дни до свадьбы замерли в особой скорости: всё успевалось, потому что всё было по делу. Ленту «на счастье» Лада и Настя ткали по ночам — красный хмелёк на белой дорожке ложился ровно, как дыхание спящего ребёнка. Вера с Витой шили «чистое» для стола и для «уголка» — Полина обещала прийти «с ругательствами и благословением». Пётр с Яковом доделывали калитку — кольца дверные казались мужними, сдержанными. Савелий подвязал пасеку: первые прилетевшие пчёлы шарили в воздухе неуклюже, но упёрто.

Мира ходила меж дел и чувствовала — не пустые слова — как меняется дом: в нём появился «запах будущего». Он пах мокрой землёй, луковыми иглами, новой солью в кладовой, вымытым полом, «домашними железками», воском, чайной ложкой смеха. И ещё — Родионом. Он был везде: в аккуратно расставленных склянках, в справленных бинтах, в тихой проверке детских ладоней, в его коротком «да» и ещё более коротком «нет», в том, как он вечером ставил лампу так, чтобы свет ложился «правильно».

Иногда они оставались на минуту одни — у валка, у печи, под навесом, и молчали. Это молчание было гуще слов: из тех, где оба знают — ничего доказывать не надо.

— Ты изменилась, — сказал он однажды, просто, без украшений.

— Я стала собой, — ответила она.

— Себя не находят на ярмарке, — заметил он.

— Себя выращивают, — сказала она и улыбнулась. — Как лук.

— Тогда я — ваш садовник, — шепнул он и не притронулся — смотрел.

Накануне «первого грома» к полудню налетел ветер. Небо повело плечом, из-за леса донёсся барабанный гул. Люди, как по уговору, прибрали двор, закрыли ворота, подтянули верёвки на навесе, перекрестили — кто умеет, кто просто по памяти. Гром ударил так, что стены вздохнули. И — началось.

Дождь лил стеной. Не злой — сильный. Земля пила его, как жаждущая, валок ширился на глазах, ленты на перилах намокли и прилипли к дереву. В доме горели лампы, печь держала тепло, Марфа разливала щедрый суп в большие миски — весна требует больших мисок.

— Дождь — это хорошо, — сказала Мира, глядя в окно. — Вода — это «да» от неба.

— И гром — это «да», — ответил Родион. — Он не о том, что страшно. Он — о том, что нас слышат.

Ветер прошумел, прогремел ещё раз — и стих. Дождь обмяк до мелких брызг. За окном мир стал новым — чистым, блестящим, как вымытая сковорода.

— Пора, — сказал Родион.

— Пора, — сказала Мира.

Свадьба в «восстановительной» не похожа на старые картинки. Нет длинного стола во двор, нет огромных хороводов и «жрите-пейте, гости дорогие». Есть — дом, где всё по делу. Стол — на всех, хлеб — горячий, суп — густой, рыба — пахнет дымом, ткань на скатерти — белая с тонким узором, лента — красная с хмельком. Люди — свои и «присланные небом»: Полина пришла, поворчала у «уголка», цыкнула на Родиона — «не геройствуй», обняла Миру так, что трещали кости, и села — будто всегда тут сидела. Старик-пасечник появился из ниоткуда и молча поставил на стол сот с медом — тёплым, тяжёлым, мокрым золотом. Чиновница с нашивкой уезда подошла без свиты — просто женщина в синем:

— Печать поставлена. Осталось поставить «жизнь», — сказала она и улыбнулась глазами.

Кольца были железными, тёплыми. Мира почувствовала их на пальце — не как тягость, как «на месте». Родион взял её ладонь, не поднимая шума, и этот простой жест оказался громче любого говора.

— По уставу дома, — шепнула Марфа и сунула в руку каждому по ломтю хлеба. — Чтобы без голода.

— По уставу сердца, — тихо ответил Родион и посмотрел на Миру так, будто света от лампы стало больше.

Никто не кричал «горько». Здесь не целуются по приказу. Здесь смеются — по расписанию. И смеялись. Пётр с Яковом всё-таки рассказали историю про профессора-поросёнка — аккуратную, без непристойностей; Вера с Витой подпевали Ладе и Насте, которые затянули тихую «на счастье», где больше воздуха, чем слов; Фёдор научил мальчишку бить ложками в такт; Полина ругалась — «чтобы жили долго»; чиновница выпила чай и призналась, что давно не ела такого супа; пасечник ушёл так же тихо, как пришёл.

Мира стояла в дверях и смотрела — не на «праздник», на дом. Он был полон. Не до отказа — до смысла. В нём было всё: еда, смех, работа, ругань по делу, тёплые руки, холодный дождь за окном, гром, который теперь уже не пугал. Рядом — он. Не «герой», не «спаситель», не «власть» — её человек.

— Что теперь? — шепнул он, когда люди вышли на крыльцо — ловить последнюю муслиновую морось, а в печи ещё доваривался «ночной».

— Теперь — жить, — сказала она. — Дом — держать. Людей — собирать. Сад — сажать. И смеяться — два раза в день.

— И по ложке — вечерком, — добавил он.

— Сегодня — по три, — улыбнулась она.

Они не ушли от людей — люди сами оставили их на полшага в тени двери, как умеет только правильно воспитанное сообщество. Он коснулся её лба губами — не демонстративно, тихо. И этого оказалось достаточно, чтобы в груди у Миры разошлась теплая волна — как печь, когда кладёшь в неё новую поленницу и понимаешь: будет тепло.

За дверью глухо ворчал откатывающийся гром. В доме кто-то чихнул и тут же рассмеялся. На столе блестел сот, ленты на перилах напитались дождём и стали темнее, но от этого ещё красивее. Порог, с новыми кольцами Фёдора, держал дверь уверенно. Валок шёл, как полагалось весной, — полон, как миска.

Мира взяла «журнал дома». На чистой странице, между строк «соль — в кладовой», «семена — прибраны», «рамки — в сарае», она написала крупнее, чем обычно, — чтобы потом, через годы, увидеть с порога:

«Гром — да. Дождь — да. Дом — да. Мы — да».

И не поставила точки. Потому что этот день — не конец. Это только то место, где дом, наконец, нашёл свой голос — и сказал: живём.