Выжить после апокалипсиса (Людмила Вовченко) читать бесплатно онлайн полную версию книги

Глава 2.

Глава 2

Перед дорогой нужно не только собирать вещи — нужно собирать себя. На рассвете Мира поняла, что именно этим и займётся сегодня: сверит в голове узлы, проверит в душе швы, разложит по полочкам страхи, как банки с заготовками. В окна кельи стучал не дождь — крупная влажная пыль. Небо снова было свинцовым, и тонкий свет от лампы делал стены чуть теплее, чем они того заслуживали.

Она поднялась до звона — не церковного, а хозяйского: где-то внизу щёлкнул затвор кладовой, в коридоре сработал таймер керосиновой ленты, на кухне просвистела вода в чайнике. Мира умылась холодом, заплела волосы плотнее, чем обычно, и натянула поверх грубой рубахи шаль, которую когда-то носила мать по праздникам: простая, но сытная на вид, будто из ткани, умеющей не промокать.

В библиотеку она вошла первой. Там всегда так: кто раньше пришёл — тот и выбирает стол ближе к лампе, тот и дышит пылью до того, как её взбаламутят чужие шаги. На верхней полке — «Агрономия для местностей с суховеями», на нижней — «Колодцы и коллекторы: устройство и уход», между ними — «Травник» с поправками местных сестёр. Она сняла все три и потащила на свой стол, как дрова.

Сестра-агроном подошла бесшумно, как ветер, который умеет обходить углы. Женщина была высокая, с ладонями, что умели держать землю, не мять. В короткой, деловой фразе было больше тепла, чем в чужих объятиях:

— Забирай выписки. То, что выделила жёлтым, — тебе в дорогу. Остальное — вернёшь, когда поставишь первый валок.

Жёлтым были отмечены самые важные вещи: «валки поперёк ската», «не жалей травы на мульчу», «бобы — дружба для почвы», «соль — враг всего живого в корне», «копай колодец не там, где красиво, а там, где стрелка в ладони тянет». Между строк сестра подписала от руки: «Ждать — действие. Не путай с бездействием».

— Я умею ждать, — сказала Мира, и сама удивилась: в голосе не было обиды этой юности, в нём была уверенная тишина.

Сестра кивнула, вытащила откуда-то с пояса узкую коробочку. Внутри лежали четыре семечка — тёмно-коричневых, гладких, как хорошо выструганные бусины.

— Фасоль старого сорта. Добывали по зерну, берегли хуже золота. Посадишь по две на лунку. Не жадничай и не молись на них как на чудо. Смотри в землю. Поняла?

— Поняла, — сказала Мира. И зрачки у неё стали шире: в руках лежала не фасоль, а возможность.

Утро в монастыре всегда расписывалось, как партитура. После библиотеки — короткая молитва, потом — кухня. Запахи здесь изменились со времён Крушения: вместо сливочного и хлебного — дым, кислые травы, печёная репа. Сёстры шептались ложками, а не словами. Повариха, которая считалась суровой, грянула на Миру:

— Ты что там опять переписывала? Переводчица из пыли?

— Из пыли растёт хлеб, — ответила Мира и улыбнулась так, что даже повариха щёлкнула языком без злости:

— Язык — острый нож. Смотри не порежь хлеб.

Она порезала — но не хлеб, а лук; глаза сами вылили своё положенное на кухне. Смех родился оттуда же: сестра Эгла, заново высокий и сухой колос, насыпала в ладонь соли, как будто делала вид, что читает молитву.

— В Администрации не спорь. Спор — роскошь.

— Я умею быть бедной, — отозвалась Мира.

Перед выходом ей дали маленький «набор Миры»: узкий свёрток бинтов, пузырёк с настоем полыни (от дурной воды), серебряную иглу (если понадобится зашить не ткань), кусочек мыла, сушёную лепёшку с маком. Сестра-писарь вручила тонкую бумагу с печатями — те самые формы: «межа, форма три, бирка на колодец».

— Не бойся их печатей, — сказала она, — в них нет ни Бога, ни диавола. Там — люди. А людям нужны слова. Ты умеешь.

Монастырские ворота были такими белыми, что на их фоне всё казалось грязнее. Мира вышла на свет неба, который тоже был белым, как полотно, обмазанное пеплом. На холме под ногами только что прошла телега — мокрая земля дышала глубокими следами. Внизу, по дороге к городу, уже шла очередь к цистерне: как всегда, порядок немного громче справедливости.

Путь в Администрацию она знала, но сегодня каждая деталь казалась ярче — как бывает в день решения. В арке висел новый плакат: «Семя — ресурс общего блага. Продажа без учёта — штраф и изъятие». Кто-то карандашом приписал внизу: «А голод — чьё благо?» Плакат уже пытались стереть, но грифель держался крепче бумаги.

У «приёмной» пахло мокрой тканью и старым чернилами. Люди сидели ровно: больно — но терпимо. У стены — доска объявлений. Большими буквами: «Городу нужны: мастера по фильтрам, учителя счёта, женщины с опытом лён/конопля, мужчины с опытом ковки. Ищущим выезд: оформляйте «узел дома»». Ниже — список имён. Эти имена Мира уже читала вчера, но сегодня они звучали как имена будущего: «Коваль Пётр — кузнец», «Вера и Вита — прялка/ткачество», «Марфа (вдова) — хлеб/дети (2)», «Степан — рыбак (без лодки)». Она коснулась пальцем бумаг — не для суеверия, для решения: «их позову».

Внутри её встретила та же женщина в сером, что и накануне. Фигура точная, волосы в пучке, руки — сухие и быстро-умные.

— Вы снова?

— Я — довожу.

— Документы?

— Межа, форма три, заявление на бирку, номер выездной заявки.

— Хорошо. По воде — отметка завтра, инженер занят. По межеванию — сегодня. По людям — выездной номер действует десять дней. Опоздаете — займут другие.

— Не опоздаю.

Слова были простые, но в них было это новое «я»: не дерзость, не просьба — ответственность. Женщина чуть замешкалась, потом придвинула к себе следующее заявление и негромко сказала — почти не ей, а пространству:

— Когда-то мы тут выдавали разрешения на охоту за рекламными щитами. Теперь — на воду и семена. Мир, кажется, выжил.

— Мир выживает, когда женщины перестают молчать, — ответила Мира и впервые позволила себе не держать уголки губ внизу.

Землеустроитель оказался не таким, как рисовала фантазия: не сухарь, не слепой винтик. Невысокий, с лёгкой сутулостью, но с глазами, которые знали линии лучше людей. На столе у него лежали карты — бумажные, с обновлёнными отметками, и сверху — прозрачные пластины с тонкими сетками. Он слушал, как слушают землю — без комментариев, не перебивая.

— Ваша межа по матери была проведена до Крушения, — сказал он, подвигая карту. — Мы уточняем по современным ключам. Ключ — здесь, — он коснулся скрещивающихся тонких линий, — выезд завтра в семь. Возьмите чулм — «ведьмину стрелку». Это палка с иглой и пузырьком. Если она тянет — копать.

— У меня нет «стрелки».

— На складе у насосной. Скажите, что от меня. Мы бережём такие вещи не меньше, чем вашу бумагу.

Он поставил печать так аккуратно, как будто пришивал пуговицу к чужому пиджаку: крепко и незаметно.

— Вы молодая.

— Да.

— Вы говорите, как взрослые.

— У меня земля.

— Разница небольшая, — кивнул он. — Совет: если люди пойдут с вами, не обещайте им покоя. Обещайте им смысл. Покой — это то, что снаружи. Смысл — то, что внутри.

На обратном пути город говорил громче. На базаре шатёр «Инструменты» кричал светом: «Иглы! Спицы! Ключи шестигранные!» Рядом на ящике сидел старик и точил нож на ремне, как песню. За углом двое спорили из-за цены на соль: «Соль — кровь земли!» «Соль — в глазах ваших!» У стены стояли мальчишки-ремонтники, и у одного на пальце висело металлическое кольцо — трофей от старой трубы; он вертел его, как глобус, и говорил другим: «Смотри, тут север — где ржавчина толще».

Миру ждали у «Списка». Она сама себя удивила — никогда не считала, что кто-то может ждать её. Но ждали. Кузнец — плечи широкие, рука в рубце (спасал инструмент из огня?) — стоял ровно, как поставили. Рядом с ним — две девушки, одинаковые только в косах: одна — взгляд острый, другая — мягкий, как хлебная корка. И вдова с детьми: мальчик — настороженный, девочка — смешливая, у которой на лице поселился смех, как лучик в уголке окна.

— Вы — Мира, — сказал кузнец. Не спросил, утвердил.

— Я, — кивнула она. — А вы — Пётр?

— Коваль. Пётр — давно был.

— А «Коваль» — это навсегда, — усмехнулась Мира. И он тоже улыбнулся — как железо, которое согрелось.

Сёстры представились одновременно:

— Я — Вера, прялка и ткачество, — сказала та, что резче.

— Я — Вита, прялка и шитьё, — добавила мягкая.

— У нас — семена льна, немного. И веретёна. Мы умели у бабки, а теперь некому было. Мы — сможем снова.

Вдова держала детей за плечи, как две ручки корзины.

— Марфа. Хлеб. Печь знаю, тесто — слышу. Муж умер, сад забрали. В городе — только очереди. Не нужна я им.

— Нужна мне, — сказала Мира без паузы. — И детям — нужна земля.

Они стояли у стены, где пахло мокрой известью и чернилами. Вокруг ходили люди — чужие. Мир в этот миг уместился в маленький круг их голосов. Мира развернула карту — не как флаг, как скатерть — и показала зелёный прямоугольник на краю высохшей поймы.

— Здесь. Два дня пути. Один — по тракту. Второй — по «немому полю». У меня — выездной номер. У нас будет сопровождение до валков, потом — сами. Водопользование — оформляю. Бирка на колодец — завтра. Семян мало. У кого есть — будем будить. Если нет — будем выращивать с нуля. У кого из вас что есть?

Пётр постучал костяшками по воздуху — считал невидимое:

— Горн не потащим. Но у меня — молот хороший и клещи, которые не бросают металл. Есть ещё угли и мешок кусков железа. Из этого можно сделать половину двора.

Вера и Вита обменялись взглядами и высыпали на ладонь несколько семян — голубых, блестящих, как глаз.

— Лён — немного. Мы берегли в платке. Сами почти не ели.

Марфа прижала к груди тряпичную сумку:

— Закваска. Старая. Как жизнь. Я её во сне берегу.

Слова «закваска» заставили сердце Миры ударить чаще. Это как засушенные истории — если они живые, пусть даже спят, — их можно размочить, они поднимутся.

— Тогда у нас есть всё, чтобы начать. Руки, огонь, нить и хлеб. Остальное — дорога и дождь. Дождём займусь я. Дорогой — мы вместе.

— А мужчины? — вдруг спросила Вера — та, что резче. — У вас — есть?

— У меня — пока нет, — ответила Мира просто. — Но мужчины — не валки и не сетка, их не строят заранее. Будут — придут. Не будут — справимся.

Пётр хмыкнул:

— Я — мужчина, — сказал он почти извиняясь. — Если что.

— Если что, — улыбнулась она, — вы — кузнец. А мужчина — приложится.

Они смеялись тихо, так, как смеются люди, которые не привыкли смеяться громко — чтобы не спугнуть хлеб. Вокруг в этот момент кто-то заорал про цену на рыбий жир, кто-то тянул по земле хомут, старуха в углу вытирала очки фартуком, пытаясь разглядеть чужие печати. Жизнь — не переставала быть шумной.

— Сбор — завтра у западных ворот на рассвете, — сказала Мира. — Кто не проснётся — тот пусть не просыпается. Кто проснётся — тот с нами. Возьмите только то, что несут руки и совесть. Лишнее — не надо.

Они кивнули — не как солдаты, как люди, которые наконец-то услышали зов здоровья. Каждому она дала маленький лист — не бумагу, обещания. «Я — обещаю воду», «я — обещаю огонь», «я — обещаю нить», «я — обещаю хлеб». Себе — не написала. Себе было так ясно: «я — обещаю смысл».

До вечера оставалось несколько часов. Она прошла к насосной, нашла склад, где выдавали «ведьмины стрелки». Дежурная женщина посмотрела на неё пристально и спросила:

— Зачем?

— Колодец.

— Кто вы?

— Мира. Хозяйка земли по матери.

— Документы?

— Здесь.

Женщина покрутила бумагу в руках, как птица зерно, кивнула и подала длинную палку с тонким пузырьком в ручке. Внутри плавала крошечная стрелка — немагнитная, живая, как нежный лист.

— Не ругайся, когда не тянет, — сказала дежурная. — Ругаться — легко. Иди — дальше. Земля — как люди: некоторых надо уговаривать.

Мира в ответ достала из сумки две иглы, купленные утром, и одну оставила женщине.

— На шаль.

— Ты щедра, — удивилась та.

— Я хочу, чтобы мне вернулась вода. Щедрость — круглая.

Вечером она поднялась на монастырский холм — последний раз как девочка. Сестры собрали для неё «сервиз на дорогу»: кувшин советов, блюдце упрямства, ложку терпения, нож на верёвке «для яблока и верёвки». Сестра-агроном обняла её крепко, без запахов, без лишних слов. Сестра-экономка пробормотала что-то вроде «разумнее — сперва маленькое поле, потом большое», и в этом бурчании было больше любви, чем в песнях. Сестра-писарь провела пальцем по её лбу — «запятая, не точка».

— Я вернусь, — сказала Мира.

— Вернёшься — не как была, — ответили в один голос.

— Это и есть жизнь, — подвела итог Эгла, сухо, как всегда. — Возьми у неё всё, что сможешь, и оставь ей чуть больше, чем взяла.

Ночь накрыла город не шумом — заботами. У Администрации гасли лампы, по рынку бегали поздние, по дворам шуршали совы — их считали доброй приметой: если сова села на кровлю — будет хлеб. Мира вернулась домой, вынула документ и тетрадь, положила рядом, как кладёные камни. Высыпала на стол фасоль — четыре тёмные «да», закваску она видела только у Марфы, но уже слышала её запах, как вспоминают имя, которое ещё не выучили. На запястье — тёплая от кожи красная нитка. В глазах — не слёзы, а что-то более плотное: уважение к завтрашнему дню.

Она уснула быстро, как падают в воду — без крика. Ей снилось «немое поле»: трава, что шуршит от ветра, завалы ржавого железа, в просветах — глаза людей, не любящих слова. Во сне она шла к ним не с хлебом и не с ножом — с водой. «Пейте», — говорила, и они кивали. Проснулась — было темно и тихо; за стеной кто-то прошёл — может быть, мышь, может быть, чья-то усталая надежда.

На рассвете у западных ворот город был похож на огромный ржавый котёл, из которого на секунду ушёл пар. Возле шлагбаума дымилась бочка: стражницы грели себе ладони. Мира пришла первой. Её сумка была лёгкой — тетрадь, формы, «ведьмина стрелка», нож, хлеб, мыло, бинты, семена, пять сотен золотых, завернутые в ткань, чтобы не звенели. Косы у неё сегодня были креплее, чем обычно. Она стояла, считая дыхание: «раз — я», «два — земля», «три — вода», «четыре — люди». На «пять» показался Пётр — с мешком на плечах и чем-то вроде горна, собранного из труб. На «шесть» — Вера и Вита, одна несла моток нити, другая — веретёна, завёрнутые в платок. На «семь» — Марфа с детьми и небольшой корзиной, из которой пахло тёплым кислым: закваска дышала во тьме, как живое. На «восемь» подошёл Степан — бывший рыбак — не с лодкой, а с длинным гибким прутом, на конце которого болтался старый поплавок.

— Зачем поплавок?

— Чтобы не утонуть в суше, — ответил он просто. И всем стало легче.

Стражница проверила бумаги — строго, но без камня в голосе.

— Куда?

— К пойме, — сказала Мира. — Регистрация межи, бирка на колодец, выездной «узел дома».

— Сопроводим до валков. Дальше — сами. В «немом поле» — не геройствуйте. С ними разговаривать надо, не стрелять.

— Я умею, — кивнула Мира.

Они тронулись. Телег не было — каждый нёс своё. Дорога по тракту была ровной, как чужое решение. По обе стороны — ряды недостроенных домов, в которых поселились ветры и собаки; за ними — пустыри, где трава держалась на упрямстве, как люди на обидах. Через час они миновали насосную: здесь шёл вечный шум — как кровь в ушах. Мира поймала себя на том, что начинает считать шаги не для усталости — для ритма. У каждого свой ритм: у Петра — «удар-удар-тянем», у Веры — «дышать-держать», у Виты — «тише-тише», у Марфы — «дети-дом», у Степана — «плав-плав».

На привале достали воду и хлеб. Мира отломила кусок, положила на ладонь — и вспомнила материнское: «Вся в отца», — в том смысле, что ест быстро. Она замедлилась. Пётр смотрел на её руки — на красную нитку.

— Это для чего?

— Чтобы помнить. Узел — это слово, которое не надо говорить.

— Люблю такие слова, — сказал Пётр. — У железа их много.

Перед «немым полем» стражницы остановились. Дальше — ширь травы и ржавчины, и тишина, которая слышит. Старшая из них, темноволосая, с прищуром, как у человека, которому часто светит в глаза, сказала:

— У вас есть с собой соль?

— Есть.

— Дайте щепоть на край поля. Это не магия. Это знак: «Мы с миром».

— Я думала — соль враг почве, — усмехнулась Мира.

— Почве — да. Людям — не всегда.

Мира высыпала щепотку, как зерно. В ответ трава лишь серебрилась на ветру. Шли они тихо и не строем. Через четверть пути из-за покорёженного остова вышел мужчина — худой, как лук, с глазами, в которых не было ни злобы, ни дружбы — только зоркость.

— Проход? — спросил он.

— Проход, — ответила Мира. — За соль, за хлеб, за нож, который не вынут.

— Сколько вас?

— Шесть и двое детей.

— Куда?

— На землю.

— Вы — хозяйка?

— Я — Мира.

— Имя — не титул, — отозвался он, но угол рта дрогнул. — Идите. Вон там ямы. Там — железо. Там — живые. Не ступайте браво.

— Мы не умеем браво, — сказала Вера.

— И слава богу, — заключил он. И шёл рядом молча, пока они не миновали опасное.

Поле кончилось, как заканчиваются длинные очереди: неожиданно. За ним открылась пойма — внизу лоснилась лента реки (ещё воды!), старицы тянулись синеватой глицериновой гладью, на косогорах рос кустарник, который любил камень и ветер. Там, где на карте был зелёный прямоугольник, трава казалась гуще, а земля — темнее. Мира ощутила, как «ведьмина стрелка» потяжелела в руке, потянулась, как собака к миске.

— Здесь, — сказала она, но не сама себе — земле.

Они спустились. Пётр вонзил железо в рыхлый пласт и сказал, как молоток:

— Берётся.

Марфа открыла корзину и поставила в тень банку с закваской — как лампадку. Вера и Вита разложили на траве веретёна и шептались с нитями. Степан стоял, глядя на воду, и улыбался впервые: вода — это была его родная грамота.

Мира поставила «стрелку»: пузырёк лёг в её ладони, стрелка отозвалась и потянула к точке, где трава не блестела — там, где земля держала память.

— Здесь копать, — сказала она спокойно. Слова прозвучали как «аминь». Землеустроитель кивнул, поставил метку и сделал запись.

— Бирка на колодец — за вами. Валки — поперёк. Не жалейте кустарника на ветрозащитный ряд. Кто будет главным?

— Дом, — сказала Мира. — Не я.

— Правильный ответ, — не улыбаясь, произнёс он.

Вечер пришёл раньше, чем ожидали — небо шагнуло к ним большим серым башмаком. Они сделали первый валок — невысокий, как скамейка, но держал уже ветер. Раскинули брезент, запалили небольшой огонь из сухих прутьев. Ужин — вода и хлеб, смешные слова крошек. Марфа достала из корзины маленький глиняный горшок: в нём закваска поднялась — живая, пузатая, как радость.

— Она любит дорогу, — сказала Марфа. — Дома она ревнивая, а в пути — добрая.

— Как люди, — отозвался Пётр.

Мира сидела, поджав ноги, и смотрела, как от огня теплеет тень у валка. Руки у неё пахли мокрым железом, полынью и бумагой. Сердце — работой. Она достала тетрадь, раскрыла на коленях и записала: «День первый. Межа. Валок. Вода тянет стрелку. Люди: Пётр — огонь; Вера — нить/взгляд; Вита — нить/руки; Марфа — хлеб/дом; Степан — вода/тишь; дети — смех/вопросы. Я — смысл». Потом зачеркнула последнее и написала: «Я — часть».

Небо давило темнотой, но там, где была пойма, оно казалось чуть-чуть глубже. Пахло ночной травой, речной слизью и дымом, который не обижался на глаза. Мира поднялась, подошла к бирке — гладкая, тёплая на ощупь, как кость. Провела по ней пальцем.

— Завтра — копать, — сказала она земле, людям и самой себе. — Послезавтра — ждать. Потом — шить. Потом — печь. Потом — жить.

Она лёгла на брезент последней — решила, что первый сон должен взять тех, кто несёт не меньше. Укрылась шалью так, будто это был чей-то добрый голос. И перед тем, как закрыть глаза, услышала, как Пётр переворачивает угли, как Марфа шепчет детям сказку про хлеб, который идёт по дороге к дому, как Вера и Вита спорят о том, какой цвет у нитей ночи, как Степан смотрит на воду — там всегда есть ответы для тех, кто смотрит.

Мира улыбнулась. В этом диком, пахнущем железом мире вдруг было очень тихо. Тишина — не пустота, а как тёплая ладонь на лбу. Такую тишину она знала только в библиотеке — когда страницы шуршат и у каждого шороха есть смысл. Здесь тоже у каждого шороха был смысл. И у каждого человека — место. И у земли — голос.

Завтра будет тяжело. Завтра она станет на колени и будет копать. Завтра руки впервые узнают эту землю по-настоящему — не по словам. Завтра она снова пойдёт в город — за биркой, за формой, за солью и семенами, и за теми, кто ещё не нашёл свой «узел дома». Завтра она встанет раньше всех — потому что так работает смысл.

А сегодня впервые с Крушения ей стало не страшно за себя. Ей стало волнительно за дом. Значит, дом уже начался.