Выжить после апокалипсиса

Глава 11.

Глава 11

Тёплый свет и первый снег с запахом дыма

Колокол позвал на рассвете — семь ударов, каждый ровный, как стежок на полотне. День вышел прозрачным и хрупким; воздух звенел, будто где-то над лесом натянули невидимую струну. На кромке полей лежала белая пудра — не снег ещё, а обещание снега, тонкий иней по траве и жердям. Поросята нюхали холод и фыркали с видом экспертов. Печь дышала густым теплом, и над домом стоял запах соломы, хлеба и дымка из коптильни — Савелий с Петром всю ночь подкармливали огонь влажными ветками, чтобы дым шёл мягкий, без горечи.

— Первое «белое дыхание», — сказала Марфа, выглядывая наружу. — Значит, сегодня — тёплая похлёбка, а не твёрдый характер.

— Твёрдый характер — на вечер, — отозвалась Мира и подтянула рукава. — Днём будем утеплять стену со стороны валка. Вера, Вита — тёплые тюфяки из соломы, обтянуть суровой тканью. Лада, Настя — узкие полотнища на окна, двойные. Савелий — досматривай коптильню. Пётр, Яков — задвижки на дверях сарая. Я — в хранилище и к Родионам: ставим постоянный уголок под лекарское.

— Уголок — это хорошо, — сказал Родион, появляясь в дверях с ящиком склянок. Волосы его были растрёпаны, но глаза — ясные. — Травы не любят «перекати-поле». Им нужен дом. Как и людям.

Лекарский уголок устроили у внутренней стены, где печь отдаёт тихое, не обжигающее тепло. Марфа принесла старый стеллаж; Яков выровнял ножки; Вера застелила полотно; Настя подписала бумажными ярлыками банки и бутыли аккуратным, «школьным» почерком. Родион разложил инструменты, как музыкант раскладывает смычки: каждый — на своём месте.

— Здесь будет лампа, — Мира поставила керосиновую на стол. — На стол — чистое, рядом — таз с тёплой водой. Если придут ночью — никто не будет бегать, как лиса по снегу.

— Будут приходить, — спокойно сказал Родион. — И не только наши.

Он говорил без мрачности, просто как о ветре. Миру это oddly грело: когда рядом человек, который не пугается работы, холод не такой острый.

— Руки, — попросил он вдруг.

Она удивилась, но протянула. Ладони — тёплые от печи, пальцы — шероховатые от верёвок и глины. Родион капнул каплю янтарного бальзама на хрупкую кожицу между большим и указательным пальцами и лёгкими, точными движениями втер. Аромат полыньи, хвои и чего-то медового поднялся, как тихая песня.

— Это «на потом», — сказал он. — Но лучше — «на сейчас». Руки у хозяйки — не инструмент. Руки — знамя.

— Знамёна у нас пока из грубой ткани, — ответила Мира, стараясь не смотреть на его губы, — но я за то, чтобы они были чистыми.

— Я за то, чтобы они были ещё и любимыми, — сказал он просто и отпустил её ладони так, будто вернул ей что-то важное.

До полудня дом шуршал трудами. Пётр с Яковом ставили задвижки — железо пело от молота глухо, по-зимнему. Савелий проветривал коптильню, проверяя дым — «дыми, но не чадей». Лев с подростками ставили вторую штору на окно у «садика» — ветви дичек чутко стучали по ткани, как пальцы по бубну. Вера и Вита таскали солому: строили тюфяки так ловко, словно всю жизнь шили облака.

Мира ходила, слушала, помогала там, где руки просили. Слышала — как дом учится держать тепло: щели затягивали паклей, верёвки затягивали узлы, печь держала голос ровным. Тепло стало не «жарким», а «надёжным».

К полудню на валке появился тонюсенький ледок — словно кто-то положил стекло на воду. Подростки, как водится, захотели проверить носком — ледок треснул, но не обиделся. В этот момент в проходе между тынами показалась знакомая фигура — девушка-подросток из соседней балки, та самая, что летом приносила вести с ярмарки. На руках она держала малыша — тёплая шапочка, красный нос, глаза мутные.

— Мира! — окликнул её Лев. — К тебе.

Девушка подбежала, выдыхая пар:

— Он горячий с ночи. Сухой весь. Плачет без звука. У нас… нет…

Дальше она уже не могла говорить — плакала сама, уткнувшись лбом в чужой дом.

— Сюда, — коротко сказала Мира и взяла малыша так, как берут горящую свечу — двумя руками, чтобы не дрогнул огонь.

— Родион! — позвала она, хотя он уже стоял рядом.

Лекарский уголок собрался мгновенно. Марфа принесла горячей воды; Настя — чистые тряпицы; Вера — одеяло. Родион работал без резких движений: проверил дыхание, горло, живот, заглянув в глаза светом лампы.

— Жар, обезвоживание, — сказал. — Сильного не вижу, лёгкий хрип есть. Надо сбивать плавно. Тёплая вода по ложке каждые десять минут, обтирания. Отвар малины — понемногу. И — чтобы мать дышала ровно: детям от этого легче.

— Я дышу, — шмыгнула девушка, и Мира улыбнулась ей так, словно улыбка — тоже лекарство.

— Дышишь, — подтвердила она. — А мы — рядом.

Мира сидела у края стола, поила ребёнка из ложечки — медленно, терпеливо. Родион держал запястье малыша, считал пульс, время от времени мягко касаясь ладонью горячего лба. Девушка, схлипнув в последний раз, вытерла лицо, как солдат вытирает штык, и стала гладить спинку малыша ровным, ритмичным движением. Через полчаса жар «свалился» — не ушёл, но перестал доминировать, как грубиян, встретивший равного.

— Будет жить, — сказал Родион, и в голосе его была не надежда — уверенность. — Оставим их у печи. На ночь — здесь. Утром отпущу.

— У нас много места, — Марфа подтянула ещё тюфяк. — Дом всегда расширяется на одну душу.

— На две, — поправила Вера, глядя то на малыша, то на девушку. Та впервые улыбнулась — робко, но настоящно.

После этого дом будто выдохнул и пошёл дальше. Солнечная полоса легла через порог, как золотая рейка. Мира вышла на двор — дыхание резало лёгкие холодом, но это было приятное «режущее», как острый нож по теплому хлебу. Лев стоял у валка, разглядывал тонкий ледок.

— Он обещает, — сказал он, не поворачивая головы.

— Что именно? — Мира встала рядом.

— Что будет скрип под сапогом. И тишина — другая. Зимняя. А ещё — что нам пора звать пчёл спать.

— Их мало, — тихо сказала Мира.

— Потому и позвать — важно, — ответил он. — Мы в долгу у тех, кто умеет быть маленьким и трудиться больше нас.

Она посмотрела на него — и увидела не «соперника», не «друга» — человека, который умеет говорить с тишиной. Тёплая благодарность поднялась в груди — тихая, как пар над чашкой.

— Спасибо, Лев, — сказала она.

— Это он, — Лев кивнул на валок. — Я только перевожу.

К вечеру ветер сменился. С северной опушки потянуло острым, как игла, холодом. В коптильне запах стал гуще — Савелий доволен кивнул, прибавил сосновых щепок «для цвета». Пётр с Яковом, запирая задвижки, поддразнивали друг друга:

— Если поросёнок научится открывать дверь, назовём его Профессором.

— Если он научится — он будет старостой, — парировал Яков.

Смех поднялся, лёг и утих. Дом «сел» на вечер.

Внутри, у печи, Родион расстилал на столе чистое полотно — показывал Насте и Вере, как правильно накладывать повязку на руку, чтобы не пережимать вену и не оставлять «карман» для грязи. Мира сидела рядом и записывала в свой «журнал дома»: коротко, но так, чтобы через год понять всё по строчке.

— Не переусердствуй, — шепнул он, заметив её усердие. — Журналы должны помогать жить, а не заменять.

— Я держу руль, — улыбнулась Мира. — Помнишь?

— Помню, — ответил он. — Но иногда можно ехать накатом. Тут ровно.

Он взглянул на неё долго, не отворачиваясь. Взгляд не «прижимал» — грел. Она почувствовала, как медленный жар — не печной — поднимается к шее. И чтобы не выдать себя, сказала с ровной, почти хозяйской иронией:

— Запрещаю лекарю ставить пациентам диагноз «смущение хозяйки». Лечить нечем.

— Наоборот, — шепнул он. — Лекарство есть. Называется «быть рядом». По ложке — вечерком.

— Дозировку — в рецептурный, — парировала она, но в груди у неё уже смеялись колокольчики.

Поздний вечер принёс с собой то, ради чего люди и выдерживают зиму: тёплый свет, «большую кружку» тишины, и разговоры, которые можно вести долго, не оглядываясь на часы. Лада принесла из сундука узор — тонкий, как иней, тканый хмелёк; Настя подхватила другую нитку, и полосы легли рядом так ладно, что Марфа ахнула:

— Это что, у нас будет скатерть на праздник?

— Будет, — сказала Мира. — На первый «снег по-настоящему». Позовём соседей. И Полину — чтобы ругалась меньше.

— Полина ругается, когда любит, — заметил Родион.

— Я тоже, — сказала Мира и вдруг поняла, что не боится признавать это.

Снаружи в дверь тихо постучали. На пороге стоял Фёдор — бывший кузнец, теперь «наш Фёдор» — с мальчишкой. В руках — деревянная коробочка.

— Нашёл в старом амбаре, — сказал он. — Надо было кому-то отдать, у кого руки не дрожат. Тут «домашние железки»: крючки, пряжки, бляшки. И… — он замялся, — кольца дверные. Красивые. Мне в сарае будет смешно с такой красотой. А вам — к месту.

— Красота в сарае — это не смешно, — ответила Мира. — Это знак, что мы не будем жить как звери.

Фёдор впервые за все дни улыбнулся широко:

— Тогда пусть будет знак.

Когда дом улёгся спать, Мира вышла на крыльцо. Небо потрескивало холодом — тонко, как льдинка в стакане. В темноте белели ленты — чуть-чуть — и казались зимними птицами. Она обняла плечи — не от холода, от переполненности. Шаги тихо прозвучали за спиной — он вышел, не спрашивая.

— У малыша жар спадёт к утру, — сказал Родион. — Девушка уснула. Она умеет доверять, если ей дать на что опереться.

— Как все мы, — ответила Мира.

Они стояли рядом, не прикасаясь. Тишина была не пустой — как тёплый хлебный мякиш. И вдруг пошёл настоящий снег: крупинки, редкие, робкие — первые. Они ложились на крышу, на перила, на их рукава, таяли и оставляли крошечные круги воды.

— Видишь, — шепнул он, — снег пришёл тихо, чтобы мы не испугались.

— А мы — уже не пугаемся, — сказала Мира.

Она повернула к нему лицо — близко, ближе, чем «должно». Он не шагнул, не схватил, не потянул — просто остался. И этого оказалось достаточно, чтобы у неё внутри расцвёл тот самый, обещанный ещё летом, тёплый свет.

— По ложке — вечерком, — напомнила она, чтобы спасти себя шуткой.

— Можно и по две, — ответил он, не отводя глаз.

Снег шёл. Дом дышал. В коптильне снизу потрескивала щепа. На печи тихо шевелился котёл — Марфа поставила «ночной». И Мире показалось, что она слышит, как колокол, не звеня, всё равно держит дом — глухим, басовым согласием: так и надо.