Выжить после апокалипсиса

Глава 12.

Глава 12

Зима держит, дом держится

Колокол в это утро не звонил — мороз сам прозвучал так, что стены отозвались, будто по ним прошли ладонями. Воздух был хрустким, как свежий лёд на ведре: тронь — и расколется на тонкие прозрачные лепестки. Снег лёг ровным одеялом, пригладил колею, сгладил кочки и сделал двор аккуратней, чем любая метла.

Мира вышла на крыльцо и впервые за зиму позволила себе стоять, ничего не поправляя: просто смотреть. Речка под мостком дышала сквозь прорубь тёмным зеркалом. На верёвках под навесом висели вяленые хвосты рыбы, и от них тянуло спокойной зимой — без голода и без паники. Козы фыркали в сарае, перекликались поросята. Дом был полон звуков, которые означают «мы живём».

— Староста, — Пётр, весь в инею, поднял на плечо жердь, — крышу сарая подкинул, держит. Но сугроб на заветной стороне — как пух. Надо будет к полудню откинуть, пока не подмёрзло.

— Откидывай с перерывами, — отозвалась Мира. — Марфа поставит суп погуще. Сегодня работаем короткими рывками. И — воду греть для рук, иначе мозоли станут сколами.

— Сколы — это по моей части, — хмыкнул Яков. — Но не на руках.

Смех, быстрый и тёплый, пробежал по двору. Вера с Витой вынесли к тыну корзины с сушёными травами, накрытыми полотенцем, как младенцев. Лада и Настя тянули из «уголка» станок и уже спорили, какой узор на скатерть «на первый гром» — тонкий хмелёк или широкая волна.

Родион появился из дома с ящиком склянок и спокойно поздоровался со всеми сразу — не голосом, взглядом. На нём был грубый тулуп, ворот распахнут, снег пушинками сел на тёмные волосы. На секунду Мире захотелось встряхнуть эти пушинки — просто чтобы знать, как снег тает на чужих ресницах. Она дёрнула себя за рукав: держи руль.

— Сегодня проверим малышей, — сказал он. — У соседской девчонки кашель переходит с грудного — будем мягче, без героизма. И… — он посмотрел на Миру, — займёмся вашим локтем. Не спорьте. Знаю, где вы вчера приложились.

— Я не спорю, — ровно ответила Мира и улыбнулась — не как хозяйка, как женщина, у которой есть на кого положиться.

В полдень снег посинел от тени, как молоко, если его держать в синем кувшине. Врачебный «уголок» дышал теплом: лампа горела ровно, на столе — чистое полотно, рядом — таз с водой, в которой дрожали светлые круги. Родион смазал Мирин локоть бальзамом — тот лёг сладким запахом хвои и полыни, и от этого запаха зима, казалось, перестала скрипеть — зашуршала мягче.

— Сжимайте, — попросил он, обхватив её предплечье. — Не ради меня — ради сустава. Он любит уверенность.

— Суставы и люди, — шепнула Мира. — Одного поля ягоды.

— Люди — сложнее, — спокойно возразил Родион. — Но и благодарнее.

Он отпустил её руку, и ей вдруг стало пусто — как после работы, когда молот поставлен на место, а ладонь всё ещё помнит его вес.

— У нас на вечер собрание, — переключилась она на дело. — Распределим недели: коптильня, печь, валок, пряжа, малыши. И про ярмарку заговорим. Весной — свадьба. Я не хочу бежать, но хочу идти.

— Значит, пойдём, — просто сказал он, будто речь шла не о судьбе, а о тропе к валку.

Днём пришли они — те, кого зимой ждёшь с глухим недобрым чувством. С проверкой. Не много: женщина в синим полукафтане с нашитым уездным знаком и двое сопровождающих мужчин, держались прямо, лица — каменные, шаг — экономный. У ворот женщина окинула взглядом двор: задвижки крепкие, ленты не роскошь, а польза, коптильня без чада, на мостке перила. Взгляд задержался на «уголке» — лампа, склянки, чистый стол.

— Хозяйка Лемар? — голос сухой, но в нём не злость, а привычка властвовать.

— Хозяйка, — кивнула Мира, не снимая рукавиц. — Показывать будем по порядку. Людей по снегу гонять не станем. У нас правило: работа — не на показ, а на дело.

— Бумаги, — требовательно протянула та ладонь.

Мира достала тетрадь и листы — регистрация, осмотр Полины, запись об обмене и поставках. Женщина листала неторопливо; мужчина с ней отметил коптильню и сарай короткими кивками.

— Норматив взноса — в силе, — сказала чиновница. — Соль — два мешка к Покрову, мука — один, ткани — на уездные нужды. Новый пункт — медицина для окрестных. Покрытие — по запросу. Допуск есть у фельдшерицы Полины. У вас — «уголок» в порядке. Договор — продлять. Нарушений… — она подняла глаза, — нет.

— И не будет, — ответила Мира.

— Надеюсь, — сухо кивнула та и уже мягче добавила: — Хорошо держите дом. Редко вижу, чтобы «восстановительная» выглядела как дом, а не как склад.

— Мы ещё и смеёмся два раза в день, — вмешалась Марфа, ставя на стол чайник. — У нас это правило.

— Добавьте меня к списку, — неожиданно сказала чиновница, — на одну чашку.

Чай был горячий, и от него лицо её стало менее каменным. На прощание она коротко сказала:

— С весенней ярмарки пришлите учёт. И… — взгляд скользнул к Родиону, — лекарь, не геройствуйте. Здесь без вас будет хуже.

— Я знаю, — кивнул он.

Когда проверка ушла, Пётр шумно выдохнул:

— Ну и… люди. Чуть не рассыпал ложку в руках.

— У них тоже работа, — спокойно сказала Мира. — Пусть делают. Мы своё сделаем лучше.

— Запишем, — буркнул Яков. — «Мы — лучше».

Вечером дом собирался как оркестр: каждый занял место, инструмент настроен, дирижёр — колокол — молчит, и всем ясно, что играть. На столе — хлеб, уха, огурцы из осеннего бочонка. По лавкам разместились: Пётр с Яковом — рядом, спорами греют воздух; Вера с Витой — ближе к печке, там свет лучше; Лада, Настя — со станком, руки движутся, когда слушают; Савелий — у дверей, привычка стоять на сквозняке; Фёдор с мальчиком — ближе к «уголку», ребёнку так спокойнее. Родион — напротив Миры.

— Дела, — начала она. — Раз в неделю — общее дежурство по печи. Дым — ласковый, но глаз острый. Рыба — распорядок: два дня в вялку, третий — на стол. Коптильня — Савелий главный, Яков — глаза. Валок — Лев утром, Пётр — к полдню, я — проверка к вечеру. Пряжа — Лада и Настя ведут счёт: что на дом, что на ярмарку. Малыши — список к Родиону. Кто кашляет — не геройствует. Кто упрямится — записываю штрафом в «смешить дом» после ужина.

— Штраф принимаю, — отозвался Пётр. — У меня припасено три анекдота про поросёнка-профессора.

— Прошу не путать с ректором, — невозмутимо добавил Яков. — Поросёнок образованием не испортился.

Смех пролился лёгкой волной. Рядом с Мирой тихо шевельнулся Родион:

— Весной? — спросил он тихо.

— Весной, — так же тихо ответила она. — На первый гром. Так правильно.

— Правильно — когда хотите вы, — сказал он и положил на стол маленькую матерчатую сумочку. — Фёдор нашёл «домашние железки». Я выбрал два. Не богато, но честно.

Она раскрыла сумочку и увидела два простых железных кольца — гладких, тяжёлых, тёплых от его ладони. Глаза сами смеялись, даже если губы ещё держали «хозяйскую» линию.

— Железо — не блестит, — сказала она, — зато не ломается от каждого взгляда.

— Хорошо, что вы не из золота, — шепнул он. — Золото боятся таскать в снег.

— Я вообще не ношусь, — парировала она. — Я стою.

— Тогда я постою рядом, — заключил он.

Ночью в валке запел лёд — тонко, как струна. Мира вышла на мосток и слушала: вода подо льдом — как дыхание под одеялом. Дом за её спиной светился мягко, как лампа под ладонью. На перила кто-то повесил новую ленту — красную, плотную; ветер её трогал осторожно, как новую струну.

— Не спится? — Родион пришёл бесшумно. — Мне — тоже. Это не беспокойство. Это… — он поискал слово, — предвкушение?

— У нас будет свадьба, — сказала Мира, будто убеждая не его — себя. — И ярмарка будет нашей, не чужой. И весной пчёлы вернутся. И даже если нет — мы всё равно посадим сад. Потому что сад — это «да», сказанное земле.

— Сад — это «да» другим людям, — поправил он. — Приходите, будет тень.

Она повернулась к нему, и тёплая улыбка сама поднялась, как хлеб в печи. Он не двинулся ближе — и не надо было. В этом «не двинулся» было больше бережности, чем в сотне объятий.

— По ложке — вечерком, — напомнила она, будто это тайный пароль.

— Сегодня — две, — ответил он и всё-таки шагнул. Не резко — как у печи открывают заслонку: ровно настолько, чтобы стало теплее, но не вылетело пламя.

И — тепло стало. Просто. Правильно.

Утром, когда колокол дал первый удар, зима внутри дома чуть отступила: в мисках пыхтел густой суп, на лавке лежали два новые валенки — Лада с Настей ухитрились перехитрить ночь и довалять пары до готовности, в «уголке» лампа ещё догорала, напоминая, что у их света тоже есть ночная работа. Мира положила на стол «журнал дома», раскрыла на чистом листе и писала дольше обычного:

«Проверка — без штрафа. Бумаги — в порядке. Взнос — к Покрову. «Уголок» — постоянный. Дом — держится. Люди — дышат ровно. Смех — три раза. Снег — как мука на столе. Лёд поёт. Кольца — железо. Весна — наш срок. Я — не бегу. Я — иду. Он — рядом».

Она не поставила точки. Оставила строку открытой — как дверь, за которой скоро будет пахнуть свежей землёй.