Выжить после апокалипсиса

Глава 15. Эпилог.

Глава 15

Дом, что держится

Прошло десять лет. Для старого мира это — миг, для нового — целая жизнь.

Весна пришла ранней. Сугробы ушли без боя, валок вышел из берегов, но не хлестал, а разливался мягко, как мать, расправляющая одеяло. По склонам зеленели новые сады — не дикие, ухоженные: в ряд вставали яблони и груши, между ними — кусты смородины, орехи, вишни. Пчёлы летали густо, как музыка, и воздух пах мёдом ещё до того, как соты распечатывали.

Дом вырос — не ввысь, вширь. К прежнему залу пристроили новый, мастерская кузнеца стояла сбоку, крыша покрыта толстой глиной, печи дымили ровно. Рядом тянулись два сарая: один — под зерно, другой — под скот. Скот теперь был свой: коровы с белыми боками, две козы, стадо свиней, что урчали так, будто спорили, у кого завтрак вкуснее.

На пригорке стояла новая мельница. Крылья её вертелись на ветру, и это казалось символом: десять лет назад всё было «с нуля», теперь — своё, прочное.

Мира сидела на крыльце с журналом — всё тем же, только обложка истёрлась, и страницы пахли временем. Она писала коротко, без украшений:

«Соль — в кладовой. Урожай раннего — хороший. Пасека — держится. Хлеб — удался. Дети — растут».

Дети. У неё их было двое: сын, тёмноволосый, с серьёзными глазами отца, и дочь — светловолосая, с её упрямым подбородком. Они бегали по двору, и собаки — уже не «чужие», а домашние, воспитанные — носились следом, виляя хвостами.

Родион вышел из мастерской в полотняной рубахе, с закатанными рукавами. Его руки были крепче прежнего, лицо — чуть старше, но в глазах не убавилось того спокойствия, что держит весь дом. Он положил руку на плечо Мире и сказал:

— Пиши ещё: «Дом — держится».

— Это пишется каждый день, — ответила она, улыбнувшись.

Он наклонился, коснулся её волос губами. За годы их жесты стали проще, но оттого — весомее. Там, где раньше нужно было слово, теперь хватало взгляда. Там, где раньше было слово, теперь хватало молчания.

Люди в доме множились. Вера и Вита стали ткать на заказ: их ткани шли в уезд, и чиновница, та самая, десять лет назад строгая и сухая, теперь носила их холсты с гордостью. Лада и Настя открыли «класс» для детей — учили читать, писать, считать. Савелий держал пасеку, и мёд теперь знали в округе. Пётр и Яков выстроили новые дома: к Мире тянулись семьи, потому что земля жила.

Дом стал центром не только семьи, но и общины. Сюда приходили советоваться, обмениваться, просить. И всегда получали: иногда хлеб, иногда совет, иногда — просто огонь от печи.

На ярмарке о Мире говорили тихо, но уважительно. «Лемар держит землю». «У неё не богато, но честно». «У неё люди не умирают с голоду». Эти слова звучали для неё дороже любой печати.

А ещё — говорили о том, что она смеётся. Смех её был таким же, как десять лет назад: свободным, но теперь — полным.

Вечером, когда дети спали, они с Родионом выходили на крыльцо. Смотрели на сады, на речку, на огни — маленькие лампы в окнах соседних домов.

— Думаешь, дальше будет легче? — спрашивал он.

— Нет, — отвечала она. — Но будет своё. А своё всегда легче, чем чужое.

— Ты смеёшься два раза в день? — напоминал он её же слова.

— Три, — поправляла она. — Дети прибавили ещё один.

Они сидели рядом, и молчание между ними звучало громче любого разговора.

В журнале, на последней странице, она однажды написала:

«Гром — да. Дождь — да. Дом — да. Мы — да. Десять лет».

И поставила маленький знак — не точку, не запятую. Две скобки и черту: «:)». Чтобы дети, когда откроют, поняли — их мать умела смеяться даже после апокалипсиса.

Дом держался. А значит, и мир держался.