Выжить после апокалипсиса

Глава 6.

Глава 6

Ленты и мостики

Рассвет завёл двор, как часовой механизм: каждая шестерёнка ворчала по-своему, но всё вместе работало мягко и верно. Пётр с Яковом выносили на свет доски — смола просыпалась янтарём, липла к пальцам. Вера с Витой надевали на руки грубые рукавицы и несли к «садику» бадьи — от воды лопались пузырьки в песке. Марфа первым делом потрогала печь ладонью — тёплая, держит — и только потом открыла заслонку. Коза обнюхала ведро и, как приличная хозяйка, потерпела, пока её не пригласят.

Мира прошла вдоль лент под навесом — Вера вчера перевязала их потуже, чтобы ветер не растрепал. Ленты тянулись ровно, как новая строчка в тетради, и по ним почему-то легче дышалось. Она остановилась у «журнала дома», разложила на столе. Строки вчерашнего дня успели высохнуть: «проверка — пройдена; Лев — прибыл; Лада — пряжа». Ниже — место, куда сегодня должно лечь что-то своё.

— Старшая, — Лев заглянул так тихо, как будто дом сам распахнул ему дверь. — Воды на валке будет больше: ночью верховые прошли. Я с мальчишками посмотрю нижний шов, а потом — к лозе, на плетень. Сгодится?

— Сгодится, — ответила Мира. — Только не геройствуйте: если подмоет — отходите. Я не собираюсь печь похоронные хлебы.

— А я не собираюсь их есть, — улыбнулся он, но в глазах остался деловой свет.

Она смотрела ему вслед и ловила себя на мелочи: как он держит в руке бадью — не за край, а «телом», чтобы не дрожало; как не командует подростками, а делает первым, будто предлагает: «повторяй — получится». От этого в груди у неё не «таяли льды» и не «щелкали пружины» — просто становилось легче планировать. С ним планы не обваливались.

У воды было шумно, как на ярмарке, только говорили здесь голосами течения, камня и лозы. Плетьи скользили в руках Веры — она распаривала их в бадье и мягко прокручивала вокруг кола, линия за линией, будто писала на воде вязью. Подростки снимали сапоги и заходили по колено: «шов» держит, глина плотная, но на повороте набросало коряг — Лев вынул из воды старую корытину, в которую набились листья, и смехом отпустил:

— Дожили: корыта к нам сами приходят.

— Да это же удача, — сказал Степан, подталкивая корыто ближе к берегу. — Промоем, латкой закроем — и для зерна пойдёт.

— Или для молодняка, — заметил Пётр, но глаза у него мягко блеснули: такие находки дом любят.

У «садика» Мира с Витой работали в паре: Вита — разрыхлить землю пальцами, как волосы ребёнку, Мира — полить под корень, не по листу. На выжженном куске двора, где прошлой весной горела сухая трава, они размечали место под грядки поздней капусты: «будущий холод любит то, что держится крепко», сказала Марфа, и Мира записала эту фразу в тетрадь как пословицу.

Лада расправляла у навеса пряжу: у неё в руках нитка звучала, как струна — в одном месте тоньше, в другом толще, а в целом — ровно. Девчонки возились рядом с веретенами, сдерживая азарт, чтобы не наломать ниток. Яков между делом подрезал край козырька у двери — дождь вчера капал прямо на порог — и молча кивнул Пётру: «теперь — как надо».

День поднимался неторопливо, будто примерялся к ним. И именно поэтому треск колёс на дороге прозвучал резко.

Гости на этот раз были не из канцелярии. Две повозки — не бедные и не богатые, «как у всех» — качнулись на валу, и в воротах остановились трое. Лица чистые, но натянутая улыбка в глазах. По речи — город. По плечам — «приказные».

— Доброго дня, хозяйка, — первый, в сером, улыбнулся больше губами, чем глазами. — Слышали, здесь… развивается. Дело есть интересное. Мы — посредники по работе. Людям с краю земли тяжело: сами понимаете — налоги, проверки, ремонт. Мы забираем «лишние руки» на сезон в уезд, под государевы нужды. Платим честно. Возвращаем с опытом. Каков разговор?

— Разговор — о чём? — Мира не тронула бровью. — У нас лишних рук нет. Недостающих — много. Налоги — заплатим с урожая, проверки — прошли. Ремонт — делаем сами.

— Сами — это хорошо, — тонкость улыбки зазвенела жёстким металлом. — Но государю — тоже люди нужны. Парни — в плотницкие артели. Девки — в ткацкие. Дети — на подмогу. На сезон, говорим же. А платим — серебром.

Пётр вышел из тени навеса и встал на полшага позади Миры — не заслоняя, поддерживая. Яков не сказал ничего, просто положил рубанок на козлы ребром — так инструмент не любит, плотники за это ругают. Но все видели: если придётся, рубанок станет молотком.

— У нас есть ткачиха, — спокойно сказала Мира. — Лада. Ученицы — Вера и Вита. Плотники — Яков и Пётр. Дети — дети. Нам серебро не дороже людей.

— Серебро — не люди, — поддакнул первый с видимостью согласия. — Но людям серебро нужно. Вы молодая, хозяйка. Поглядите шире: отдадите троих на сезон — получите инструменты, соль, иглы. И справку, что «в счёт налогов зачтено».

Слово «справка» прозвучало сухо и ровно — как жало. Вера дернула ленточку, но тут же отпустила — сама.

— Мы не торгуем людьми, — сказала Мира и едва заметно улыбнулась. — Даже в счёт налогов. Мы торгуем рыбой, сыром и пряжей. Хотите — угощу вас хлебом. У нас он вкусный. И бесплатный.

Лада тихо положила ладонь на плечо Веры — «стой, не вспыхивай». Пётр не отводил взгляда от мужиков — смотрел не на позы, на ноги: кто как переминается, кому невтерпёж, у кого под коленом дёргается «нерв».

— Скажу прямо, — чужой парень в сером перестал улыбаться. — Мы всё равно зайдём к вам осенью. Наряд придёт — и пойдём по дворам, по околицам. Кто-то да поедет. Лучше — договориться заранее. Это вам легче. И нам быстрее.

— Осенью у нас будет урожай, — спокойно ответила Мира. — И учёт. И если к нам придут «по людям» — мы пойдём к интендантше с перечнем: сколько заплатили налогом, сколько изменили к лучшему. И стоять мы будем не хуже, чем сейчас. А в договор вы впишете мне письменно: «люди — не предмет обмена»?

Парень усмехнулся без веселья:

— Вы умная. Это раздражает.

— Меня — тоже, — невозмутимо вставил Яков. — Но жить можно.

Пауза хлопнула дверью. Тот, в сером, понял, что «с ходу» не выйдет, и сделал шаг назад — не трусливый, опытный.

— Возьмите хотя бы объявление, — он положил на стол дощечку с выжженным текстом: куда, когда явка, какие работы. — Если кто-то сам пожелает — не запрещайте.

— Я никого не запираю, — сказала Мира. — У нас двери открыты наружу. Но и внутрь — не для всякого.

Они ушли не обиженными — раздражёнными. Мире было всё равно, каким словом это назвать. Она долго смотрела на дощечку объявления, а потом протянула её Ладе:

— На чердаке — подальше, чтобы дети не играли. А если кто прочтёт — сами поговорим. Не про «нельзя». Про «надо и можно у нас».

Вера молча повязала новую ленту — тоньше прежних — между столбом и навесом. Лента была не «от кого-то». «Для нас».

— Колокол у нас сегодня звонил дважды, — пробормотал Яков, возвращая рубанок на место. — На воду и на разговор.

— И оба раза мы его не боялись, — тихо сказала Мира. — Это важно.

После обеда в дом зашёл Родион. Вошёл — и сразу понял, что было что-то «такое»: люди держались ровно, но в воздухе осталась тонкая нить натянутого. Он узнал о «вербовщиках» с двух предложений и кивнул:

— Они пойдут по всему краю. У кого стены дубовые, там треснет в крыше. У кого крыша дубовая, там треснет в семье. Так устроено. У вас — держится.

— Потому что мы не воруем друг у друга людей, — сказала Лада просто. — И не даём воровства.

Родион положил на стол керосиновую лампу — старую, но целую, со стеклом, которое в городе стоило как полмешка зерна.

— Дар или обмен? — спросила Мира.

— Обмен, — ответил он честно. — У меня ламп две, у вас — ни одной. А у меня племянник. Ему нужно теперь чаще быть здесь, чем у меня. И знать, что тут светло не только днём.

Мира не стала прятать улыбку — не ту, нарядную, а хозяйскую: «спасибо за время и взгляд». Лев в этот момент вносил под навес связку лозы; он не услышал слов, но почувствовал развязку разговора: глаза у Родиона смягчились.

— Я хотел ещё… — Родион замялся и откашлялся, что бывало с ним редко. — Хотел сказать: берегите «смех». Вы вчера начали правильно. Он снимает жар с головы быстрее отвара.

— Будем смеяться по расписанию, — отозвалась Марфа со смехом. — Я уже в «журнал дома» записала.

— Запишите там ещё одно, — добавил Родион, — «колокол — руками». Не зовите людей на «бой» ни с кем. Ни с налогами, ни с вербовщиками, ни с холодом. Зовите на работу. Руки помнят.

— И сердце, — тихо сказал Лев, и Мира впервые услышала, как в его голосе поселилось «мы».

Вечер принес прохладу, как смоченную салфетку на горячий лоб. Веру с Витой Лада усаживала у станка — показывала, как «крестить нитку» на бердышке, чтобы она не путалась; как считывать узор не глазами, а пальцами; как сразу видеть, где будет слабое. Подростки кулили у валка плоты из лозы — из них позже выйдут борта для корыта и корзины. Пётр с Яковом, завершив ряд, переглянулись:

— Колокол? — спросил Пётр.

— Колокол, — согласился Яков.

Колокола у них не было. Был старый, проржавевший газовый баллон, который приволокли из лесополосы на прошлой неделе, споря, «нужен — не нужен». Вчера он казался мусором, сегодня — инструментом. Яков вырезал в нём ровное окно, обработал кромку напильником, Пётр подвесил на ломаную дугу под навесом, вбил в ближайший столб железный штифт.

— Давай, — Лев подал длинную дубинку, гладко обструганную. — Только не бей, как врага. Гладь, как друга.

Пётр хмыкнул, но послушался. Первый удар был глухим, как кашель; второй — протянулся. На третьем дом под лентами собрался, как плечи под «стойка смирно». Звук вышел честный, не трескучий, с ровной глубиной. Марфа положила руку на грудь — не от пафоса; просто звук лег туда, где легче становится.

— Будем звонить утром на «дело» и вечером на «все дома», — сказала Мира. — На тревогу — только если надо. У нас дом не «глухарь».

— Тогда пусть мимо идущие знают, что у нас живут, — добавил Яков. — И что мы не прячемся.

Лента слегка качнулась от колебаний воздуха — как будто согласилась.

Поздно, когда дневной жар ушёл с двора, Мира с Левом пошли к валку — проверить «шов» на повороте. Вода в сумерках была чернее, чем днём, зато слышнее: в темноте ушами видишь лучше. Лев присел на корточки, ладонью притормозил струйку, которая пыталась подмыть глину, и, не поворачиваясь, сказал:

— У вас есть привычка держать всё на себе.

— Это плохо? — Мира остановилась в шаге от него.

— Это тяжело. И не нужно. На вас — дом. Но дом — это мы. А «мы» держит лучше, чем «я».

Она хотела ответить? Да. Что держит, потому что умеет. Что иначе всё рассыплется. Что она боится — не жары и не холодов, а того, как легко один неверный шаг ломает доверие. Но сказала другое:

— Дом — это кто остаётся в дождь. Остальное — крыша.

Лев рассмеялся тихо, и смех этот был тёплым.

— Запишу в «журнал», — отозвался он. — «Дом — кто остаётся в дождь».

— Не пишите, — попросила она. — Это надо помнить, а не читать.

Они молчали, пока вода доделывала свою работу. Комары тикали вокруг, но не кусались — вечер был шершавый, не сладкий. Где-то в «садике» чирикала сонная птица, у печи шуршала Марфа, снимая с огня молоко — слышно было даже отсюда. И в этом, в этих простых звуках, в этой близкой тишине Мира поняла, что «любовная линия» — не обязательство и не «надо по книге». Это то, как двое стоят над водой и знают, что могут молчать. И захотелось улыбнуться — не «женственно», не «как принято», а по-настоящему. Она не улыбнулась — но плечи у неё опустились.

— До завтра, — сказал Лев, вставая. — Утром колокол — первым делом.

— До завтра, — ответила Мира.

Ночью пришёл тихий гость — ветер. Он прошёлся по лентам, не дёргая, а проверяя узлы, тронул козырёк у двери, лёг на крышу не тяжёлой лапой, а мягкой. Дом не ответил — но стоял. Пахло высохшей лозой, тёплым деревом, молоком и дымком. Где-то за лесом собака сказала «я есть» и замолчала — ей ответили, и она успокоилась.

Мира сидела у стола и писала. Руки меньше дрожали — не от усталости, от ровности.

«Вода — +, шов держит. Вербовщики — приходили, ушли, у нас — люди. Родион — лампа, «смех — лекарство». Лев — «мы». Лада — пряжа идёт. Колокол — прозвучал. Дом — остаётся в дождь».

Внизу тетради оставалось место — «на случай». Она не стала заполнять его. Закрыла книгу, потушила лампу, прислушалась к тишине. И впервые позволила себе лечь, не огрызая у сна по кусочку — а целым. Как хлеб, который ты не прячешь в карман, а кладёшь на стол.

Перед тем как закрыть глаза, она подумала о простом: утром колокол. Днём — плетни. Вечером — смех «по расписанию». А между этим — люди. И — он. И — дом.

И этого было не просто «достаточно». Это было правильно.