Выжить после апокалипсиса

Глава 5.

Глава 5

Хлеб, слово и искра

С рассветом воздух был прозрачный, словно его выстирали в росе и развесили сушиться на ветках. Туман лежал в низинах ровными пластами, как одеяло, которое природа не спешит складывать. Запахи шли слоями: сперва мокрая земля, затем тонкая кислинка яблочной кожуры, а выше — дымок от печи, где Марфа бережно будила вчерашнюю закваску. Дом не звенел и не скрипел — стоял. Это ощущение стало для Миры лучшим утренним словом: «стоит».

— Вода — по очереди, — напомнила она, выходя к колодцу, и дети так серьёзно кивнули, будто речь шла о государственном законе.

Пётр уже был на крыше — тень его двигалась по руберу, как чёрная птица, тянущая гнездо. Яков под навесом вёл рубанком доску: стружка, лёгкая, как кожица молока, падала лентами и пахла медом. Вера и Вита раскладывали по верёвкам промытую ткань — ветер проходил через полотно и высушивал его, как заправский портной.

Мира отметила: ритм держится. Ритм — их лучшая стража. Она взяла тетрадь, записала коротко: «Ночь сухая, росы много. Лист на вишне держится. Малька в заводи больше. Крыша — половина под настил. Из работ — сыр, запруда, огород. Из дел — встречи». И поставила точку, как ставят подпись.

Родион пришёл к полудню, когда тень под навесом стала плотной на ладонь, и принёс с собой не только травы. За ним шёл юноша лет двадцати пяти — лёгкий в плечах, но с уверенной походкой человека, который привык носить суму с книгами. В руках — холщёвая торба, из горловины выглядывали краешки бинтов и деревянные коробочки.

— Это Арсен, — сказал Родион, и голос у него был такой, будто он объявлял не имя, а инструмент. — Ученик. Врачом ещё не зовите, но голову имеет и руки слушаются.

— Руки слушаются — это мы уважаем, — заметила Марфа, протягивая им кружки с горячей травой.

Арсен улыбнулся сразу — как улыбаются те, кто ещё не научился экономить улыбки. Снял суму, оглядел двор — не как чужак, а как человек, которому уже поручили заботу: козлята, куры, сушняк под стеной, мальчишка с ссадиной на локте.

— Сначала ссадину, — тихо сказал он, присев к мальчишке. — Потом — коза. Люди — первыми.

Мира уловила: в нём нет вежливой надменности города, только простота дела. Он не старался понравиться, он делал то, что считает правильным — и оттого нравился сильнее.

— Вы по договору на месяц? — спросила Мира Родиона, когда Арсен перебинтовывал локоть, объясняя мальчишке, почему нельзя срывать корочку.

— По договору — я. Он — по совести, — кивнул Родион в сторону племянника. — Попрактикуется здесь лучше, чем у базарного навеса. Если возьмёте.

— Возьмём, — ответила Мира, и это прозвучало так спокойно, будто они обсуждали ещё одну грядку. — Крыша не капает, хлеб будет, место найдём. Но предупрежу сразу: у нас работы больше, чем слов. И никто не «госпожа». Есть старшая — но у старшей руки в глине, как у всех.

— С этим у нас совпадёт, — заметил Арсен и поднял глаза. У него были тёплые карие глаза, в которых ещё жило удивление миру — не наивность, а именно удивление, редкая роскошь взрослых. — Мыть руки — буду. Молчать — могу. Спорить — тоже, если на пользу.

— Спорить можно, — сказала Мира, — но не вместо дела.

— Это я умею, — отозвался он, и в этой короткой фразе прозвучал смешок над самим собой.

Первый сыр получился несмелый, как первый лёд. Марфа согрела молоко до правильной «не кипящей» точки, бросила щепоть соли и немного уксуса, отцедила через чистую ткань, придавила камнем. Сыр лежал на ситечке и медленно дышал сывороткой — в воздухе стоял запах тёплой корки и детства. Девочка, присев на корточки, следила, как стекло, и косичкой оттягивала время.

— Я назову его «первенец», — объявила она.

— Только не зови так козлёнка, — хмыкнул Пётр над её головой. — Перепутаем.

Смех пошёл легко, как пар из печи.

Арсен заглянул, кивнул одобрительно:

— Не скрипит на зубах — значит, всё правильно сделали. Дайте кусочек — не врачу, врачу нельзя — студенту.

— Студентам у нас не отказывают, — отрезала Марфа и, не удержавшись, положила ему крошку на ладонь.

Он попробовал, сделал серьёзный вид знатока и выдал вердикт:

— Вкус настоящего счастья: недосол и тёплые руки.

— Чего недосол — того и счастье, — резюмировала Вера, и все опять улыбнулись. Улыбки в доме стали новой валютой.

День качался на плавной дуге дел. У заводи мальчишки спорили, как держать плетёные «ворота», чтобы вода не «ела» глину; Яков на глаз выводил дверь, «чтобы не дралась с косяком»; Стася сняла с ткацкой рамы первую узкую полосу плотна — грубая, но честная, как свежая доска. Ткань пахла мокрым льном и усилием.

К полудню пришли стражница и писарь. Стражница — та самая, что дала разрешение на валежник: походка экономная, взгляд прицельный, без лишних вопросов. Писарь — молодой, у него пальцы тонкие, и чёрнила, кажется, живут под кожей.

— Обход, — коротко сказала стражница. — Смотрим без злобы. Наше дело — не отнять, наше — учесть.

— Наше — показать, — так же ровно ответила Мира. — У нас ничего нет «в трёх сундуках», у нас всё — на виду.

Они ходили по двору, заглядывали под навес, «считали» козу (смеялись, что это громко сказано), смотрели на заводь. Писарь, присев, потрогал глину у «ворот», кивнул, будто слышал, как вода с благодарностью притихла.

— Хлеб печёте? — спросил он.

— Печём, — ответила Марфа, — но с солью пока бережёмся. Осенью на ярмарку поедем — тогда развернёмся.

— Рыбу коптите? — вмешалась стражница.

— Коптим, — сказал Степан и, не хвастаясь, приподнял край тканой щепы, чтобы они видели янтарную плотву. Запах встал мягкий, дымный. У писаря ткнуло в нос заметно, но он стойко держал лицо чиновника, и только уголок губ нервно дрогнул — человек, всё-таки.

— Налоги… — начал он, поднимая перо.

— Мы не спорим, — остановила Мира, — спорим — с несправедливостью. Что положено — дадим. Но и от нас пользы — не меньше. Мы здесь не «живём», мы — держим край.

Стражница коротко кивнула — «слышит». Писарь записал: «Пойма — да, люди — да, труд — да. Улов — малый, но есть. Хлеб — есть. Коза — беременная». И очень старался не написать «сыр — вкусный».

На прощанье стражница задержалась, глядя на ленты у навеса:

— Знаешь, что это, Мира? — спросила она негромко.

— Знаю, — ответила та. — Не роскошь. Метка. Чтобы дороги видели, что здесь — не пусто.

— Пусть видят, — сказала стражница. — Пустоты в нас и так достаточно. Когда она уходит из земли — мы лучше дышим.

К вечеру Арсен и Родион собрались уходить. Родион — деловой: проверил повязку мальчишки, посмотрел козу, велел не трогать её лишний раз — «нервы у коз тонкие». Арсен задержался на крыльце, помог Вере складывать ткань.

— Я думал, труд — это усталость, — сказал он вдруг, не скрывая улыбки. — А он ещё и радость.

— Радость — как дым, — ответила Вера. — Если печь сырая — задавит. Если выжжена — запах будет тонкий.

— Я это запишу, — серьёзно кивнул Арсен. — В учебнике такого нет.

Он убрал в суму коробочки, посмотрел на Миру так, будто хотел сказать что-то лишнее. И не сказал — только коротко, почти официально:

— Я приду послезавтра. Если позволите — проверю запруду и козлят. И… — он смутился, что не к лицу студенту лекарскому, и всё же выдохнул: — Хочу научиться делать сыр. Чтобы не только лечить, но и кормить.

— Чтобы лечить, надо кормить, — ответила Мира. — Приходи.

Они обменялись взглядами — не как «хозяйка» и «лекарь», а как люди, которых тянет в одну сторону земли. Взгляд был простой, как чистая вода, и оттого — опасный: хотелось пить.

Ночью прошёл короткий дождь. Дом слушал его без тревоги, как слушают знакомую песню. Мира не спала — не от работы, от мыслей. Она вспоминала городской шум, стражницу, писаря, их ровный голос, улыбку Арсена, «стоит» Петра, спокойствие Якова, куриные смешные прыжки в лужу, первую крошку сыра на языке, держала ладонью это всё, как держат тёплый хлеб из печи: нельзя прижимать — сломаешь корку, нельзя ронять — остынет. Где-то в глубине теплела тень вопроса: «А если…» — и в ответ на неё изнутри поднималось такое же простое: «Не беги. Иди».

Она встала, не зажигая свечу, вышла на крыльцо. Туча ушла. Небо было дрожащим стеклом, в котором звёзды казались ближе, чем лес. Ветер покачивал ленты и прохладой гладил шею. На краю двора светилась точка — уголь в печке, которая ещё дышала. Мира подумала: «Какая это роскошь — ничего не бояться до утра». И вернулась в дом.

Утро началось с рыбы. Мальчишки принесли в корзине две язя — тяжёлые, с толстой чешуёй. Степан аккуратно вычистил — как-то даже уважительно, не лишним жестом. Марфа посолила, Вера развела дым. Запах потянулся по двору и, как это всегда бывает, вызвал разговоры ровнее любых «планёрок».

— Я видел, — задумчиво сказал Пётр, — как в городе мужики в очередь стоят, чтобы женщин выбирали. Как товар. И женщины стоят — будто на торгах за нитку спорят. А здесь — на рыбу смотришь, и ясно: мы живые, пока ловим и коптим, а не стоим в очереди.

— Мы живые, пока делим поровну, — добавила Вита. — И когда мальчишка скушал больше — потому что растёт, и это — не «несправедливо», а правильно.

— И пока спорим по делу, — вставил Яков. — Спор — это не война, это шлифовка.

— А любовь? — неожиданно спросила девочка. — Она тут будет? Или это роскошь для тех, у кого много хлеба?

Молчание вышло на мгновение — не пустое, внимательное.

— Будет, — сказал Степан. — Там, где не лгут, она приходит сама.

Мира услышала тишайший отклик в себе, как отклик в пустой кувшин от капли. И не спряталась от него.

Днём к пойме пришла женщина — не из их людей. Тонкая, чуть сутулая, с глазом прицельным, как у стрельца, только вместо лука — корзина. Она привела овцу, на короткой верёвке, осторожную, но не злую.

— Слух дошёл, — сказала она без прелюдий. — Вы людей берёте и скотину держите. У меня — одна овца. Лишняя уже. Муж погиб в степи, двое сыновей ушли в город. Мне не прокормить. Отдам — не даром, не за дорого — за хлеб на зиму и право смотреть на неё, когда буду проходить.

Овца ткнулась носом в ладонь девочки и тихо фыркнула. Мира только кивнула:

— Возьмём. Хлеб — будет. Смотреть — можно. У нас чужих — нет, если по-честному.

Женщина выдохнула так, будто у неё сняли камень с груди. Они посидели у печи, помолчали, выпили травяного — не разговаривая ни о чём большом. Когда она уходила, Вера сунула ей в корзину кусок ткани.

— На наволочку, — сказала. — Чтоб спалось.

Ближе к вечеру поток дел принёс неожиданную радость. Девочка, выскочив из сарая с криком, который мог означать всё что угодно — от «кошку видела» до «солнце нашла», — рванула к Мире:

— Смотри! — и вытянула ладошку. На ней лежали две мелкие, бледно-зелёные горошины — первые. — Они настоящие!

— Не ешь, — улыбнулась Мира. — Посеешь их потом весной. Пусть род у нас будет не только людской.

Девочка кивнула так серьёзно, будто взяла на хранение чьё-то имя.

Арсен пришёл послезавтра, как обещал. Принёс маленький термометр из стекла — редкость — и показывал Марфе, до какой «чуть-чуть» доводить молоко. Долго они спорили, какой жар у печи «правильнее», мягко, без зазнайства. Потом Арсен с Пётром и Степаном ушёл к запруде — мальчишкам устроили «урок»: как ходит вода, где сильнее тянет, почему камень надо ставить не на дно, а в «горло» потока.

— Вода — как характер, — объяснял Арсен, слегка хмуря бровь, чтобы не улыбаться слишком часто. — Если давить прямо — упирается. Если пригладить по краю — сама сделает, что просишь.

— Ты это родился знать? — усмехнулся Пётр.

— Этому меня жизнь учит, — серьёзно ответил он. — И тётка в городе: «Если споришь — оставь две трети себе, треть — воде. Тогда все живы».

Смеялись, но запомнили.

Ближе к ночи налетел резкий ветер, с сухим свистом протянулся над валком, сшил ленты у навеса в одну «дорожку» — и стих. И вдруг стало слышно — в тишине, как бывает только после ветра, — далёкое стукотение, будто кто-то идёт по старому камню. Яков поднял голову:

— Гость.

Из темноты вышёл одинокий мужчина — высокий, чуть сутулый, с палкой. В руках — пусто. На лице — не просьба и не вызов, а что-то третье: ожидание ответа.

— Я — Гавриил, — сказал он. — Был я дорожный мастер. Теперь — ноге плохо. В городе мне говорят: «сядь у стены и проси». Я не хочу просить. Возьмёте ли такого — чтобы не сидеть?

Мира не стала смотреть на Петра, на Якова, на Степана. Она уже знала этот взгляд: он не про «добавьте ещё одну ложку», он про «дайте мне не потеряться». И ответила без паузы:

— Возьмём. У стены у нас сидит только печь. Будешь старшим по дороге: тропы, мостки, отвод воды. Учить — тоже твоё. Хлеб — как всем, работа — по силам. Голова — по долгу.

Гавриил сел на крыльцо и снял сапог. Стопа была туго перетянута. Арсен присел рядом, не спрашивая «разрешаете?» — так спрашивают лишь там, где власть — над человеком. Здесь власть — над болью.

— Завтра снимем повязку, — сказал он. — Принесу мазь. И палку другую сделаем — лёгкую.

— А мне не палка нужна, — буркнул Гавриил. — Мне путь нужен. Но за палку спасибо.

— Путь — у нас общий, — ответила Мира.

В ту ночь Мира снова открыла тетрадь. Писала, как делает каждый вечер — быстро, чётко, без украшений: «Пришли Арсен, Гавриил. Овца — есть. Стража — смотрела без злобы. Писарь — записал. Сыр — вышел. Рыба — коптится. Вода — поднялась на ладонь. Вишня — листья упруги. Горошек — два». Потом остановилась — и, не перечёркивая на этот раз, дописала: «Легко». Это было странное слово для земли, которая требует и рук, и спины, но было точным. Легко — потому что вместе. Легко — потому что честно. Легко — потому что есть к кому повернуть голову и спросить: «Держишь?» — и услышать: «Держу».

Она поставила точку. Слушала дом — не как голос, как тишину. Тишина отвечала ей тем, что стояла.

За стеной кто-то перевернулся на другой бок. Во дворе козлёнок тихо «мямкнул» во сне. На краю двора ветер погладил ленты, и они, как всегда, ничего не сказали — только показали: «Здесь живут». И где-то в этом «здесь» Мира впервые позволила себе короткую, тихую роскошь — подумать не о «мы», а о «я и он». В голове вспыхнуло чуть-чуть — как искра от рубанка, когда Яков ведёт по хорошему дереву. Искра — не пожар. Но если сложить для неё сухую стружку из этого дома, из этих рук, из этого воздуха — будет тепло.

Она улыбнулась самой себе — не лукаво, по-доброму. И легла спать.