Звезда в колодце

Глава 17

Ксения сидела на лавке, облокотившись на окно горницы и смотрела на дорогу, ведущую в необозримую даль. После венчания ее участью стало постоянное ожидание любимого мужа из Москвы и ласковой с ним встречи. Еще зимой он часто, дня через три-четыре после отъезда наведывался к ней, но с наступлением тепла ему дел добавилось на государевой службе и хорошо если их разлука длилась не больше недели. Отрепьев снова начал мечтать о Марине Мнишек, из Польши ее отец боясь упустить столь завидного зятя дал окончательное согласие на брачное предложение русским послам, и Петр искренне простил друга за нарушение уговора. Нечистый попутал Григория, соблазнив его красотой невесты Басманова, но ангел-хранитель Ксении помог ему вовремя вырвать девушку из рук похотливого бабника. В Москве оживленно готовились к приезду поляков, глава Стрелецкого приказа укреплял обороноспособность столицы и не мог часто навещать любимую царевну. Но его молодая жена с неиссякаемым терпением любящего сердца ждала и надеялась, что именно сегодня Петр горячо обнимет ее и расцелует, когда она радостно бросится к нему, едва он вступит на порог.

Дочь царя Бориса дождалась лишь прихода калик перехожих, но это было лучше, чем совсем ничего — странники, распевающие духовные песни и былины, разносили по всей стране новости, что делается в столице и как поживает молодой царь Дмитрий Иоаннович. Пять преждевременно постаревших мужчин в латанной одежде вели слепого гусляра, и тот по подсказке товарищей запел у терема Басмановых былину о богатырях, плывущих на Соколе-корабле.

По морю, морю синему,

По синему, но Хвалунскому

Ходил-гулял Сокол-корабль

Немного-немало двенадцать лет.

На якорях Сокол-корабль не стаивал,

Ко крутым берегам не приваливал,

Желтых песков не хватывал.

По окончании былины Ксения как гостеприимная хозяйка пригласила божьих странников в дом и угостила их вкусным обедом в людской. И когда они насытились, стала спрашивать, как люди живут в Москве, довольны ли они своей участью и встречали ли они ее мужа воеводу Петра Басманова.

Старший среди калик перехожих силач Путята степенно ответил молодой женщине:

— Нет, хозяюшка, не видели мы твоего благоверного. Вся Москва бурлит, готовится к свадьбе великого государя с пресветлой панной Мариной Мнишек. Яблоку на улицах негде упасть, а людей в стольный град все пребывает и пребывает безостановочно!

Ксения наградила странников деньгами и гостинцами, и после их ухода грустно подумала, что нескоро она увидит Петра. Как глава Стрелецкого приказа он должен постоянно отвечать за безопасность стольного града, а поляки всегда были беспокойными гостями в Москве.

Воевода Мнишек и его дочь Марина выехали из Самбора еще в начале весны второго марта 1606 года. Больше трёх месяцев потребовалось им, их свите и спутникам, чтобы снарядиться в далекий и не безопасный путь к столице Московского царства.

Весь поезд польской невесты московского царя был необыкновенно многочислен и доходил до двух тысяч человек и стольких же лошадей с огромным обозом. Мечтая об удовольствиях и дорогих подарках за самборским воеводой потянулись едва ли не все его родственники и друзья. Мнишек вёз с собой своего сына Станислава, своего брата Ивана, племянника Павла, зятя Константина Вишневецкого, Сигизмунда и Павла Тарло, трёх Стадницких, из коих один, Мартин, был церемониймейстером Марины, Казановского, Любомирского, Доморяцкого, Голуховского. За Мариной следовала женская свита: пани Герберт, Шмелевская, супруги братьев Тарло — родственников матери Марины Ядвиги, гофмейстерина Казановская. С Мнишками также ехало немало представителей католического духовенства: Франциск Помаский, ехавший по собственному желанию, Гаспар Савицкий, посланный за счёт папы, и семь бернардинских монахов. За каждым паном следовал вооружённый отряд из пехоты и всадников. Вдобавок Станислав Мнишек не отказал себе в роскоши иметь свой собственный оркестр музыки. Он нанял двадцать музыкантов и, кроме того, взял с собой шута.

Путешествие многочисленных вельможных панов, прерываемое продолжительными остановками, совершалось весьма медленно словно ему мешали бесконечные препятствия. Мнишек намеренно медлил, желая в пути получить брачное разрешение для Марины от Его святейшества Римского папы. Поездке препятствовала и погода. Весенний разлив рек ещё не прекратился, и дороги повсюду были в ужасающем состоянии. Из окрестных деревень сгоняли крестьян, чтобы строить и чинить мосты и гати для поляков. В определенных местах путников встречали бояре, присланные из Москвы Лжедмитрием с дорогими подарками, каретами, палатками. Двадцатого апреля состоялась торжественная встреча царской невесты с русскими вельможами в Лубно. Всё было обставлено так, чтобы поразить умы посторонних зрителей и гостей. Марину и ее отца встретили и поздравили с благополучным прибытием Михаил Нагой и князь Масальский. Они горячо благодарили воеводу за то, что он был ангелом-хранителем их царя, били челом Марине, с восторгом целовали её царскую руку и выразили готовность исполнить все её желания.

Дальше Марина ехала в сопровождении нескольких сот московских всадников и уже не как дочь польского воеводы, а как невеста русского царя. Высоких путешественников всюду принимали с большим почетом. Многочисленное духовенство и народ выходили с иконами и хлебом-солью. Горожане предавались шумному веселью и дарили им ценные меха. Дети боярские и стрельцы выстраивались в праздничном наряде. Поляки с своей стороны дали почувствовать русским свою преувеличенную гордость и высокомерно принимали все воздаваемые им почести как само собой разумеющее.

Путешественники проехали Смоленск и Вязьму. В последнем городе воевода отделился от дочери и с частью своей свиты поехал вперёд. Двадцать четвертого апреля он торжественно въехал в Москву. Петр выехал к нему навстречу за город, одетый в шитое золотом гусарское платье, во главе отряда дворян и детей боярских. Воеводу поместили в бывшем доме Бориса Годунова, ставшего собственностью воеводы Басманова недалеко от царского дворца. На другой день Самозванец принимал своего тестя и его родственников в парадной аудиенции, в так называемой Золотой палате, сидя на роскошно украшенном троне, в полном царском облачении, в присутствии боярской думы, причём по правую сторону от него сидел патриарх с архиереями, по левую знатнейшие бояре. По сторонам трона стояли четыре рынды в парадных кафтанах и с топориками. Великий мечник стоял наготове и держал обнажённый меч. Воевода Мнишек после поклонов сказал приветственную речь, столь отечески трогательную, что Самозванец как отметили польские послы в своих письмах «плакал как бобр, поминутно утирая платком свои глаза». Обездоленный сирота Юшка Отрепьев, дорвавшийся до царского трона в какой-то момент поверил в то, что в лице Мнишеков он обрел подлинную семью и долгожданное счастье. Петр Басманов с удовлетворением заметил, что былая любовь к прекрасной полячке с новой силой вспыхнула в сердце Григория, чувство, горевшее в его сине-голубых глазах, было искренним и неподдельным. Воеводе можно было больше не опасаться, что Отрепьев отобьет у него Ксению.

Великий секретарь Афанасий Власьев держал за царя ответ и приветствовал польскую делегацию. После этого гости подходили к Самозванцу и целовали у него руку, а потом в придворном храме все отстояли обедню, за которой последовало пиршество, устроенное уже в новом деревянном дворце.

В следующие дни в этом дворце происходили ночные пиры и попойки, сопровождаемые польской музыкой и танцами. Самозванец являлся одетым то по-московски, то в богатом гусарском наряде. Тешил он своих гостей и звериной травлей, для чего в одном подгородном селе собраны были разные звери.

Тем временем закончились приготовления к приезду Марины. Так как с дороги она должна была предварительно отдохнуть, у ворот столицы возвели роскошные палатки. Самозванец велел разбить несколько богатых шатров и так расположил их, что они казались красивым городком из многих ярких тканей. Эти шатры, в которых находились съестные припасы и вино, были поставлены для того, чтобы молодая царица могла в них приготовиться к торжественному въезду в Москву. Самый обширный из них, обитый обоями и украшенный надписями из священного писания, был превращён в походный костёл, в котором, в присутствии путешественников, ежедневно совершалось богослужение по латинскому обряду.

Второго мая совершился торжественный въезд наречённой царицы в столицу и ее свиты. Лжедмитрий обставил его великолепно, с целью потешить гордость своей невесты. Марина ехала в большой карете, оправленной серебром, с царскими гербами, запряжённой двенадцатью белыми конями в яблоках; каждого коня вёл особый конюх. По пути расставлены были шпалерами блестящие отряды из польских рот, немецких алебардщиков, московских дворян, стрельцов и казаков. Самозванец лично расставлял войска и давал наставления боярам, назначенным к встрече что и как им говорить его невесте, но сам он смотрел на въезд любимой девушки, скрываясь в толпе словно простой смертный. Со стороны ему удобнее было насладиться триумфом своей избранницы и заодно проследить как к ее прибытию отнеслись жители Москвы.

Подталкиваемый любопытством, Петр очутился в ряду бояр, встречающих прекрасную полячку. Помня о непреходящей тоске своего взбалмошного друга, который несмотря на свою ветреность никогда не забывал о панне Мнишек, он ожидал увидеть нечто неземное, красоту, редко встречаемую среди девиц. К его удивлению, Марину Мнишек трудно было назвать красавицей. Лицо ее оказалось не соразмеренно крупным телу, нос загибался крючком, губы казались слишком узкими. Ее светло-зеленые глаза бездушной русалки обдавали холодом и презрением несчастного, не представляющего для нее интереса. Но полячка умела подать себя двигаясь с таким царственным величием, что очаровывала и самых взыскательных ценителей женской красоты. С неподражаемой грациозностью Марина носила парчовое свадебное платье, состоящее из французских фижм, длинного мыса корсета лифта, усыпанного мелкими драгоценностями, а также элегантный атласный плащ. Складки огромных гофрированных брыж, сформированные с помощью специальных палочек были уложены в виде пчелиных сот и поддерживались проволочной рамой, обвитой золотыми нитями. Этот воротник завязывался горничными с помощью нарядных тесемок и носился закрытым спереди. К лифу Марины служанки прикололи алмазную, рубиновую и сапфировую броши, ее шею украшали несколько жемчужных бус и золотых цепей. Голову невесты Лжедмитрия покрывал головной убор «бонгрейс» — небольшой капор на жестком каркасе, который носили на темени. Бока капора загибались вперед, закрывая небольшие женские уши и подчеркивали изящество шеи. Внутренний край был отделан рюшем, за которым следовала декоративная кайма ювелирной работы, называвшаяся нижней диадемой, а еще выше, возвышаясь дугой над тульей, помещалась вторая полоса из золота и драгоценностей в виде верхней диадемы. Отсюда на шею сзади опускалась шелковая накидка с симметричными сборками. Внешним блеском Марина Мнишек ничуть не уступала русским царицам, и она умела даже свои природные недостатки обратить в достоинства. Дочь самборского воеводы проявила себя редкостью в своем роде, и Петр Басманов понял почему Отрепьев так сильно хотел заполучить ее в жены, что не считался с непомерными тратами и пекся о ней. Он мысленно пожелал другу счастья с Мариной Мнишек, хотя она больше напоминала хищную орлицу, чем нежную голубку.

Но даже небывалая забота жениха не сделала гладкой вступление Марины Мнишек в Москву. День выдался ясный солнечный, но погода круто переменилась при вступлении будущей царицы-полячки в Москву. Когда она ехала между Никитскими и Кремлёвскими воротами, внезапно поднялся сильный вихрь и заглушил звуки набатов, труб и литавр, как это было при въезде Лжедмитрия в прошлом году. Многие русские люди сочли это природное явление за дурное предзнаменование, но честолюбивых Григория Отрепьева и Марину Мнишек дурной знак не остановил, и они продолжили свой опасный путь к высшей державной власти, бывшей их главной целью.

По-прежнему сопровождаемая колокольным звоном и звуками труб, Марина остановилась перед Вознесенским монастырём, где жила царица Марфа и где она должна была провести среди монахинь те несколько дней, которые оставались до её коронования. Тут её в первый раз после долгой разлуки посетил Отрепьев и пылко уверил польскую красавицу в своей неизменной любви и преданности.

Скоро Марина загрустила в монастыре со строгим уставом, тем более что московская кухня пришлась ей не по вкусу. Об этом доложили Лжедмитрию, и стол тотчас был изменён. Самозванец был непреклонен лишь в одном: он решительно запретил ксёндзам ходить в Вознесенский монастырь и не сделал уступки даже ради Троицына дня, опасаясь неожиданных помех своей свадьбе с полячкой со стороны православных верующих жителей Москвы.

В тот же день, но немного ранее Марины, в Москву прибыли и послы польского короля Сигизмунда Олесницкий и Гонсевский для укрепления военного и политического союза с Самозванцем.

В Москву наехала новая тьма тьмущая поляков. Московские жители были вынуждены уступить свои дома этим беспокойным и притязательным гостям, терпя неудобства. И мало того, что поляки явились вооружёнными с головы до ног: они привезли в своих повозках большие запасы огнестрельного и холодного оружия. При виде этих запасов москвичи, не особенно увеселявшиеся постоянно гремевшей польской музыкой, насторожились, и сердца их исполнились тревожных ожиданий.

Пока шли приготовления к коронации Марины, Самозванец продолжал оказывать своё внимание к невесте и её отцу. Чтобы она не скучала в монастырской тишине, он посылал в монастырь забавлять её музыкантов, песенников, скоморохов и тем приводил в немалый соблазн инокинь и всех православных насельников монастыря. Он поднёс ей в дар ларец с драгоценностями на полмиллиона рублей, тестю подарил ещё сто тысяч злотых и сани, обитые бархатом с красной усаженной жемчугом попоной для коня и с ковром, подбитым соболями. Козлы мастера оковали серебром, а запряжённый в сани белый конь имел по обеим сторонам хомута по сорока самых лучших соболей; дуга и оглобли были обтянуты красным бархатом и перевиты серебряной проволокой.

Отрепьев решил соединить вместе коронацию и свадьбу, и так чтобы коронация Марины предшествовала их свадьбе. Но тут возникали большие затруднения и являлся вопрос: мог ли московский царь жениться на польке и католичке? Если супруги исповедывали разные веры, то какое ручательство могла дать невеста в том, что она примет православную веру? Митрополит Казанский Гермоген и епископ Коломенский Иосиф, основываясь на обычае того времени, дерзновенно потребовали, чтобы Марина была крещена, как были перекрещиваемы все католики, переходившие в православие. «Польская девка», по понятиям русских священнослужителей того времени, была ни более, ни менее как язычница, недостойная носить корону Московского царства до тех пор, пока не примет крещения по обряду православной церкви.

Самозванец жестоко разгневался на такое дерзновенное отношение к его невесте и обещался нещадно наказать святителей. Гермоген неожиданно оказался лишён своей митрополии. И Отрепьев настоял на своём, чтобы Марина была только миропомазана, имея в виду ввести этим в обман и русских, и поляков. Русские принимали миропомазание за свидетельство перехода её в православие, а поляки смотрели на него, как на одну из частей коронации, нисколько не затрагивавшую веры Марины. Таким образом одно и то же священнодействие могло быть принято одними за помазание на царство, а другими за отречение от католической веры. Но ни Марина, ни Самозванец вовсе не желали покидать католическую веру, оставались неизменно верными папскому престолу и лишь старались ввести в обман простодушных русских людей своими притворными и кощунственными действиями. Дело в этом отношении дошло до того, что заранее составлен был церемониал торжества и в нём было сказано о причащении Марины из рук патриарха. Этим имелось в виду окончательно сбить с толку русских людей: никто не мог заподозрить обмана в действиях патриарха, самые недоверчивые люди должны были поверить очевидности и могли думать, что их будущая государыня будет придерживаться православной веры.

В ночь с шестого на седьмое мая 1606 года, при свете факелов, между рядами придворных алебардщиков и стрельцов, Марина переехала из Вознесенского монастыря в новый царский дворец. Бракосочетание и коронование должны были совершиться восьмого мая. И это было сделано вопреки обычаям православной церкви, так как это число приходилось накануне Николина дня и в четверг, когда молодоженов вовсе не венчают.

В четверг восьмого мая с раннего утра Москву огласил колокольный звон. Народ в несметном количестве высыпал на улицу и на площади, стрельцы заняли свои места в Кремле, именитые люди и польские гости собрались в Грановитой палате. Здесь протопоп Феодор обручил царственную чету.

Из Грановитой палаты новобрачные во главе торжественной процессии прошествовали в Успенский собор. Эта великая православная святыня, недоступная ни для одного иноверца, на этот раз широко раскрыла свои двери для толп поляков и католиков, к великому смятению православных, которых, за исключением ближайшей свиты, и совсем не впустили в собор, якобы во избежание тесноты. Навстречу молодым, одетым в роскошный русский наряд, из собора вышел патриарх Игнатий, окружённый епископами. Самозванец и Марина взошли на возвышенный помост, где были приготовлены три сидения: среднее, самое высокое и украшенное, служило троном для жениха, по левую сторону для невесты, а по правую, наименее высокое, для патриарха. Придерживаясь старого обычая, патриарх помазал Марину миром, возложил на голову её царскую корону, а на плечи бармы. После того все трое сели, а бояре и свита подходили к Марине, чтобы поздравить ее и поцеловать ее руку. Началась литургия. Но в положенное время Самозванец и Марина не выказали желания причаститься святых Таин из рук православного патриарха, и это тут же было замечено.

В глазах сведущих русских людей творилось неслыханное! Лже-царь кощунственно обманывал православных, не принимая их таинства и святыни, а лже-царица открыто оставалась полькой и католичкой! Теперь даже самое точное соблюдение всех прочих народных обычаев не могло искупить дерзость самозванной четы и уничтожить тягостное впечатление, произведённое на присутствовавших русских, так как всё остальное было мелочью перед издевательством над высочайшей святыней Православия.

По окончании литургии протопоп Феодор совершил венчание, за которым сосуд, из которого молодым дали испить вина, был брошен на землю и растоптан.

Новобрачные в той же великолепной процессии воротились во дворец. В дверях посаженный отец осыпал их золотыми монетами. В толпу, затем, начали бросать золотые и серебряные монеты, и ловля их произвела большое движение в народе и даже драку.

День, в который были попраны самые священнейшие русские народные верования, близился уже к концу. Торжественные обряды православной церкви длились так долго, час был уже столь поздний, что пришлось отложить брачный пир до следующего дня и ограничиться только угощением молодых.

На свадьбе посаженным отцом и матерью были князь Федор Иванович Мстиславский и его жена; тысяцким был князь Василий Шуйский, а дружками его брат князь Димитрий, двое Нагих и пан Тарло; свахами были их жёны. И это участие в свадебных должностях поляков было новостью, поразившей москвичей.

Свадебный пир состоялся в пятницу, день постный. И многие поляки были смущены этим, а православный народ с грустью молчаливо покачивал головою, не ожидая ничего хорошего от этого праздника.

Даже пир не прошёл гладко. Когда дьяк Грамотин явился к польским посланникам с приглашением, то они, ссылаясь на то, что Власьев во время бракосочетания Марины в Кракове сидел за королевским столом, потребовали себе места за царским столом. К ним послан был Афанасий Власьев. Завязался продолжительный и упорный спор, ни к чему не приведший: посланники отказались от участия в пиршестве после того, как Власьев заявил им:

— А наш цесарь выше всех христианских монархов; у него каждый поп папа.

Обед прошёл довольно чинно, если не считать, что во время застолья играла польская музыка, чего не мог одобрить набожный русский народ. Но настоящее веселье началось лишь по уходе русских из дворца, когда Самозванец остался с одними поляками. Снова раздались звуки музыки, чаши наполнились вином, языки развязались. Непринуждённые речи выпившего Отрепьева коробили уже поляков: он то выхвалял себя и своё могущество, то пробовал своё остроумие над ксёндзами и папой, то грозил роптавшим на него боярам.

— Эх, не боишься ты ни черта, ни ксендзов, ни самого папу римского, Григорий! Побойся хоть Бога, не испытывай Его терпение, — предостерегающе шепнул Басманов своему разошедшемуся другу. — Особенно остерегайся бояр. Они свалили Годуновых, свалят и тебя!

— Если бы Господь Бог не благоволил мне стал бы я тем, кем являюсь теперь, брат Петр! — засмеялся в ответ Отрепьев с самоуверенностью ребенка, убежденного в том, что все его прихоти и желания должны непременно исполняться. — Дай срок, я разгоню всех бояр толстопузых, пусть не мешают жить добрым людям.

Вечер продолжился оживлёнными танцами. Под сводами «польских хором» кремлевского дворца раздались торжественные звуки полонеза. Под ликующую музыку Лжедмитрий, ведя под руку Марину возглавил длинный ряд танцующих польских дворян.

Во время танца Марина не отрывала своего взгляда от молодого мужа. Она согласилась на брак с Лжедмитрием не любя его, но приезд в Москву произвел заметную перемену в ее чувствах. Горевший в нем сердечный огонь захватил ее, растопил лед ее сердца, а сказочное исполнение всех ее желаний заставило посмотреть на нескладного соискателя ее руки другими глазами. Нелепый до уродливости юноша вдруг показался ей привлекательным словно сказочный красавец. Для Отрепьева словно не существовало слова «нет», все было для него возможно и все ему было подвластно. Девушка уверилась, что отныне ее жизненный путь будет беззаботным шествием в роскоши, царском почете и могуществе, а проводником в этот чарующий мир был этот молодой московский царь, глядевший на нее влюбленными и восхищенными глазами.

После бала Марина Мнишек и Григорий Отрепьев поднялись на самый верх Москворецкой башни и оттуда восторженно наблюдали за чередой фейерверков, расцветившим ночное небо Москвы фантастическими цветами и диковинными зверями. Там их уста впервые соединились в упоительном поцелуе, и Самозванец заключил молодую жену в свои объятия, испытывая горячее желание больше никогда не выпускать из них любимую.

Смотря на совет и любовь, воцарившихся между Отрепьевым и его женой Петр решил, что пора ему позаботиться и о себе, вернуться к Ксении. Он вздернул на сук пойманного чернокнижника Трифона и раскрыл заговор Василия Шуйского против Отрепьева. После того как все враги оказались повержены, больше ничто не угрожало Самозванцу и его сподвижникам. Воевода Басманов вскочил на коня и со скоростью ветра помчался в заветную деревню. Ксения уже собиралась ложиться спать, но после долгожданного приезда мужа ее сон как рукой сняло, и она с большой охотой приготовилась слушать рассказы Петра в чудесную майскую ночь, сидя на скамейке под яблоней в саду.

Видя ее нескрываемый интерес, Петр, не смолкая, говорил целый час о том, какая пышная свадьба получилась у Григория Отрепьева. Потом он запнулся, сообразив, что дочери Бориса Годунова вряд ли приятно слышать о торжестве Самозванца, чье появление в Москве привело к свержению ее семьи.

— Ксеньюшка, ты не печалься о том, что не удостоилась таких почестей как Марина Мнишек, — в качестве утешения сказал он ей. — Великий государь хочет завоевать Крым, а после обещает отдать царство Тавриды под мою руку. Мы будем жить в цветущем южном крае, и ты станешь истинной царицей в Херсонесе, где крестился великий князь Владимир, окутанная славой и поклонением!

— Петя, мне нет дела до почестей. Лишь бы ты был рядом со мной и не подвергался больше опасности на поле брани, — тихо сказала бывшая царевна, положив голову на плечо мужа.

— Вот-вот, послушайся жену, Петр Федорович, — послышался назидательный голос из-за кустов малины. Басманов присмотрелся к ним и увидел, что это точно няня Федулова снова взялась его поучать и наставлять на путь истинный.

Дарья Ивановна перевела дух и продолжила: — Отрепьев тебе наобещает всего с три короба, язык-то у него без костей. Слышала я, какие непотребства намедни в Москве творились, гнев Божий скоро поразит Самозванца. Оставь вора и изменника Отрепьева, Петр, лучше пасекой займись, мед гони, и держись подальше от Москвы.

— Нет, не могу я оставить великого государя, няня, — отрицательно покачал головой воевода. — Побратались мы, поклялся я быть с ним вместе до самого конца — хорошего или худого!

— Вот ослушник! — рассердилась Дарья Ивановна, и обратилась к Ксении: — Хотя бы ты, голубушка, вразумила его.

— Как Петр Федорович решит, так оно и будет, — ответила ей Ксения, застенчиво опуская глаза вниз.

— Ясно, ты жена без году неделя, тяжело тебе спорить с ним, — сердито сказала Федулова. — А ведь твое веское слово может спасти его жизнь от врагов Самозванца и сохранить ваше семейное счастье.

— Мой венчанный муж Богом данная мне судьба и я все приму от него — с радостью счастье, и без ропота несчастье, — так же непоколебимо ответила ей молодая жена воеводы Басманова. — Только не было бы между нами раздора и не угас связывающий нас сердечный огонь.

Дарья Федулова не нашлась, что возразить Ксении, и только в изумлении смотрела на нее, потрясенная ее твердой верой в высшее предназначение супруга для жены. Такую веру не могли сломить даже ее горькие слова об обреченности всех, кто связал свою судьбу с безбожным Самозванцем. Петр же ощутил небывалое счастье от той безоглядной любви, которую испытывала к нему его молодая жена. Ксения поистине была готова разделить с ним радость и горе, невзирая ни на какую опасность. Он привлек к груди свою прекрасную царевну, и Дарья Ивановна тихо отступила от них, больше не смея мешать их задушевному разговору.

Несколько дней Петр и Ксения наслаждались покоем и делились планами на будущее, где главное место занимало появление совместных детей. Петр мечтал о трех сыновьях и дочке, с увлечением рассказывал жене, что думает сделать для их благополучия, а Ксения с согласной улыбкой разделяла все его стремления.

Их уединение нарушил спешно прискакавший стрелецкий голова Кузьма Трошин, которого воевода Басманов оставил за главного во время своего отсутствия в Москве.

— Петр Федорович, беда! — тяжело дыша крикнул он, спрыгивая с вороного коня. — Василий Шуйский задумал измену, и его сторонники готовятся напасть на государя!

Воевода Басманов на мгновение закрыл глаза, словно ему тяжело было смотреть на белый свет и стиснул зубы. Сбылись его худшие опасения, что Шуйский им еще доставит немало хлопот. Григорий Отрепьев великодушно помиловал этого коварного интригана, несмотря на то, что он уговаривал друга не доверять этому вечному предателю, покушавшемуся на его жизнь, и теперь приходилось пожинать плоды Гришкиного неуместного благородства.

— Ты сообщил великому государю о заговоре? — стараясь сохранить спокойствие, спросил он Трошина.

— Меня не допустили к нему поляки, — понурив русую голову, словно он был в чем виноват, ответил стрелецкий голова. — Стерегут его ляхи, боятся утратить свое влияние на него.

— Молодец, Кузьма, что примчался ко мне! Нужно спасать царя! — решительно сказал Петр.

Он наскоро простился с Ксенией, няней Федуловой и помчался в Москву так же быстро, как и прискакал в Люберцы из нее вместе с Трошиным.

Ксения неотрывно смотрела ему вслед из окна и затем, не в силах преодолеть глубокое волнение за него опустилась на колени перед иконами в красном углу и начала горячо молиться за мужа, моля Бога, Пресвятую Богородицу и все святых сохранить ему жизнь.