Американка

Глава 8

Как-то днем я только закончила прибираться дома, когда услышала, что кто-то позвал меня с улицы.

— Фрида! Фрида, ты где?

Я вышла на балкон, снизу на меня смотрел Раффаэле.

— Эй, спускайся! Прокачу тебя на мотоцикле.

Несмотря на охрипший от крика голос, в нем чувствовалась счастливая убежденность в том, что я захочу пойти с ним гулять. Его предложение — это не вопрос. Его нахальство и абсолютная уверенность заставили мое сердце биться быстрее. Я быстро надела куртку, попутно убеждая себя, что делаю это, просто чтобы он перестал орать. Вдруг его услышат соседи и расскажут Аните, которая еще очень мало о нем знает.

Но когда я увидела Раффаэле в лучах солнца, тревога во мне стихла. На нем были джинсы и свитер, и он казался больше похожим на моего ровесника. И он был красив, в этом у меня больше не оставалось сомнений.

— В следующий раз можешь позвонить в домофон.

— Ах, так значит, будет и следующий раз? — отозвался он с довольной улыбкой, потому что, сама того не желая, я подтвердила его правоту. — А куда звонить?

— В квартиру Паломба.

— Паломба, ну и разве это так сложно? Я спросил у какой-то страшной ведьмы на первом этаже, но она мне не сказала, — заметил он с презрением, но непонятно, мать или дочь он имел в виду.

— А как твоя фамилия?

Он ответил. Потом мы подошли к его ярко-красному мотоциклу, припаркованному на площади. Судя по гордому виду Раффаэле, мотоцикл не был взят напрокат. Он сел и, не поворачиваясь ко мне, сказал:

— Залезай.

Я никогда раньше не каталась на настоящем мотоцикле. Это как впервые сесть на лошадь: меня пошатывало, когда Раффаэле убрал подножку.

— Хватайся за меня. — Я обняла его могучий торс, прижалась к согнутой спине и скрестила руки на его мягком животе. Куртка Раффаэле была расстегнута, он надел солнечные очки и с ревом завел мотор.

Мы словно полетели по улицам. Умирающее солнце напекало нам головы без шлемов, а жесткие пальцы ветра ласкали лица. Разноцветное белье на балконах напоминало яркие зимние фрукты. Люди шли между машинами, которые нам, летящим мимо, казались банками сардин. Мы оставили позади всех, правила дорожного движения — не для нас. Мотоцикл мчался быстрее мыслей, и мне хотелось смеяться и плакать, словно на американских горках. Я прижалась к Раффаэле не только руками, но и ногами.

Когда мы въехали на Виллу Комунале, Раффаэле сбавил скорость, потом припарковал мотоцикл на заброшенных трамвайных путях. Мы пересекли дорогу, ведущую к беседке. За узором из прутьев и голых веток был виден плоский залив и одноцветное небо без следа заката. «Бар Спаньоло» кишел людьми, в основном мужчинами. Мы прошли мимо столиков на улице, кто-то здоровался с Раффаэле — взмахивал рукой или кивал. Однажды в этом баре, громко объяснил мне Раффаэле, он наподдал одному типу, который на него наехал. Было как раз время аперитива, и кампари в бокалах перемешалось с кровью. Этот тип потом на коленях его умолял: «Прошу, перестань. Я больше так не буду, клянусь». После чего Раффаэле своим обычным баритоном добавил:

— Насилие — все-таки последнее средство. Сначала я всегда пытаюсь договориться.

К нам подошел незнакомец в аккуратном бежевом костюме с широкими плечами. Издалека мужчина был похож на покачивающийся треугольник. Но вблизи силуэт его смягчился, и в незнакомце проступило что-то женственное. Вероятно, из-за его острых скул, ровных бровей, загоревшей и словно намазанной кремом кожи. Без лишних церемоний, не обращая на меня никакого внимания, мужчина обратился к Раффаэле на диалекте. Он говорил так быстро и эмоционально, словно они продолжили недавно прерванную беседу. Попрощавшись с мужчиной, Раффаэле объяснил, что это был его кузен.

Мы пошли дальше. На ходу со мной поздоровался друг Умберто, чье имя я не могла вспомнить. Я ответила.

— Это кто? Ты его знаешь?

— Никто, — сказала я быстро.

Мы гуляли вдоль путей трамвая-привидения. Не знаю, была ли у Раффаэле какая-то цель. Время от времени он рассказывал мне про прохожих: «Это владелец самой большой яхты на соррентийском полуострове» или «А это неаполитанская порнозвезда». Многие гуляющие с ним здоровались, кто-то слегка склонял голову, кто-то уважительно и крепко встряхивал его руку. Кто-то отходил в сторону, чтобы пропустить его. А вот женщины — шли ли они с мужчиной, подружкой или сами по себе — не узнавали Раффаэле, но окидывали его взглядом с очевидным удовольствием. Несмотря на джинсы, в этом районе он казался взрослым мужчиной, а не малолетним хулиганом, от которого меня предостерегала Мария Джулия. Мне представлялось, что я гуляю с известным актером или певцом, но сама я — никто, может, одна из многих девушек. Рядом с Раффаэле я была почти невидимкой, и здесь на людях он даже не взял меня за руку. И все же рядом с ним я чувствовала себя в безопасности, защищенной от неведомых врагов.

Вдалеке сидел одинокий рыбак, рядом с ним лежали плоды его труда: рыбы, еще хватающие воздух ртом, каракатицы, моллюски. У рыбака были самые красивые глаза, которые я видела в жизни, но его кожа напоминала старую сумку. Очевидно, мужчина провел много лет под солнцем, и я задумалась, ходит ли он ночью ловить угрей.

— Что это? — спросила я не у рыбака, а у Раффаэле.

— Морские улитки.

— Они вкусные?

— Они противные. Их надо зубочисткой из панцирей выковыривать. Я знаю место, где можно такие морские блюда попробовать. Еда там пальчики оближешь, да и вид на залив. Я тебя туда свожу и угощу как королеву.

Он развернулся, и мы пошли к мотоциклу. Вот мы снова одни, ветер развевает мои волосы. Когда мы опять проходили мимо «Бара Спаньоло», Раффаэле указал мне на мужчину в белом костюме и коричневой соломенной шляпе.

— Это хозяин Кастелламмаре, — сообщил он мне тем же спокойным тоном, с каким отвечал на вопрос об улитках.

Мы отъезжали на вибрирующем мотоцикле, и я смотрела на мужчину в шляпе. Он был похож на джентльмена из старых фильмов. Хозяин Кастелламмаре здоровался с кем-то на входе, дотрагиваясь до своей шляпы, словно этот бар принадлежал ему.

Мы оставили позади Виллу, и полоса города истончилась, словно нить. Раффаэле ехал медленно, чтобы я насладилась потрясающим видом. Никаких старых гостиниц, портовых зданий, закрывающих море парковок — только гора Фаито, омываемая солнцем, а у ее подножия — линия домов, которые она приютила у себя. Венчал пейзаж погруженный в зелень и одиночество замок.

— Вот мой район, — сказал Раффаэле, и его слова унес ветер. — Сканцано. Но мы зовем его Бронкс.

Со скоростью пешехода мы свернули в затененный переулок. Раффаэле снял солнечные очки. Здесь как будто только прошел дождь. Я почувствовала во рту вкус влажной земли, запах ржавчины и мокрых камней, который смешивался с домашними запахами стирки, канализации, жареного масла. В одноэтажном домике старушка что-то готовила, ее окутывал жаркий пар. Посреди дороги дети играли выцветшим теннисным мячиком. Они прервали игру, чтобы поздороваться с Раффаэле.

В этом месте все выглядело игрушечным. Маленькие церкви, маленькие магазины, дома в два-три этажа со стенами в трещинах цвета земли. Даже небольшие машины подстроились под окружающее пространство. Прохожие одеты в темное, или так просто казалось из-за того, что мало света. Переулки становились всё у́же, над нами нависали арки и влажное белье, пахло молотыми специями, припаркованные у дороги машины напоминали камни в реке. Пару раз Раффаэле даже опирался о землю ногой, чтобы не потерять равновесие. Не знаю, как тут можно было найти место для вокзала Везувианы. Я его не видела, но слышала металлическое постукивание прибывающих или убывающих поездов.

— Ты живешь рядом?

— Подальше, за площадью Часов, — ответил Раффаэле, демонстрируя свой красивый профиль и непринужденно поглаживая меня по бедру.

Я прижалась к нему, не зная, чего хочу: удержаться на мотоцикле, согреться или войти в дрожащий от поездов дом Раффаэле и поцеловать его шрам, полученный от удара блюдом для рыбы. Я больше ничего не знала.

— Вот там — бордель, — Раффаэле подбородком указал мне на заведение с дверьми нараспашку, впускающими внутрь зимний холод. У входа висел постер Мадонны в леопардовом боди и стоял темный кожаный диван, на котором сидела полная женщина с красными волосами, широко, по-мужски расставив ноги. В виднеющемся зале с оранжевыми стенами никого не было. — Все девочки уже пошли спать в комнаты наверху, — объяснил мне Раффаэле. На улице стояла только одна девушка, почти сливаясь со стеной, на которую опиралась. Девушка курила, у нее были тонкие черты лица; может, если снять с нее всю косметику, она оказалась бы даже красива. — Привет, Роза! — крикнул ей Раффаэле.

— Привет, дорогой! — ответила девушка.

Мы выехали на площадку, откуда открылся вид на залив. Раффаэле выключил мотор мотоцикла. Приятно было снова видеть солнце, но его тепло теперь напоминало прощальное поглаживание. Солнце все быстрее и быстрее падало в море и окрашивало небо в сочный оранжевый цвет. Если мы постоим здесь еще немного, то, может, увидим закат. А может, и нет, ведь горизонт загораживали военные корабли, подъемные краны судоверфи, застывшие и кривые, как гигантские пугала.

И мой проводник привез меня сюда не за этим.

— Это площадь Большого фонтана, — сказал Раффаэле, слезая с мотоцикла. — Тут раньше билось сердце Кастелламмаре.

Раффаэле объяснил, что, если я хочу почувствовать сердце города, я должна вообразить, что тут нет надписей на стенах и кое-как припаркованных машин. Я не должна смотреть ни на ободранную штукатурку на фонтане, ни на колоннаду, опасно привалившуюся к церкви цвета гнилой хурмы, над которой возвышались первые деревья Фаито. И не должна обращать внимания ни на высокую ограду, которая окружает ванну фонтана, ни на сорняки, душащие огромный каменный шар в ее центре, ни на зловоние воды, в которой покачивался мусор и личинки комаров. Раффаэле велел мне закрыть глаза и вообразить, что раньше тут текла самая чистая из 28 известных во всем мире с древнеримских времен вод Кастелламмаре. Здесь была широкая чистейшая ванна, а дальше — еще одна, в которой можно было напоить лошадей, и третья, где хозяйки стирали белье. Еще была ванна с ледяной водой подземной реки, вытекающей из сокровенных недр горы. Вода в этой ванной была такой холодной, что в жаркие летние дни продавцы фруктов клали в нее товар, чтобы фрукты оставались свежими. Воды было так много, что она выливалась из бассейнов, смешивалась с арбузным соком и вместе с их черными семечками ручейками текла в порт, где сладкая пресная вода растворялась в соленой морской.

— Наверное, тут было очень красиво, — сказала я.

— А сейчас тут одна грязь и нищета.

Еще шесть лет назад с этой площади даже не было видно море. Раффаэле рассказал, что хорошо помнит здание, которое закрывало вид. Палаццо Фецца, помпезная постройка, разрушенная землетрясением, как и все красивые дома в этом городе.

Финальной точкой всех вод Кастелламмаре было море. А самым известным термальным источником — «Воды Мадонны».

— Сам источник находится внизу, — Раффаэле указал на синюю лодку в порту, там, где волны ударялись о цемент набережной. «Воды Мадонны» называют еще «Водой моряков», потому что благодаря своему химическому составу она долго не портится. Даже сейчас с утра до вечера у источника толпятся люди с фляжками и пластиковыми бутылками, чтобы наполнить их бесплатно. И если кто-то вдруг промочил бы туфли или тапки под напором струи, то не расстроился бы. Старики по этой воде с ума сходят, говорят, что она полезна для желудка и лечит камни в почках. Молодежь же предпочитает покупать воду из источника, уже разлитую в бутылки. Ее продают в киосках или прибрежных кафе. К сожалению, сейчас не сезон, все кафе закрыты, и не получится запить водой из источника люпиновые бобы.

— А какой у них вкус?

— Ты разве не знаешь?

— Знаю, — быстро сказала я. На самом деле я не пробовала эти бобы, похожие на огромные кукурузные хлопья. Просто я уже видела, как разочарование начало менять черты лица Раффаэле, и хотела это остановить. — Я имела в виду — какая на вкус «Вода Мадонны»?

— Странная и кислая. — Его лицо вдруг приобрело серьезное выражение. — А я в рот беру только вкусное.

Он сказал это на неаполитанском, резко и нежно одновременно, отчего у меня чаще забилось сердце.

— Вкусные или нет, все воды текут с горы Фаито. — Раффаэле указал вверх на гору. Мы стояли так близко, что не понимали, насколько она высока. Не было видно и замка; по словам Раффаэле, он находился как раз над нами. — Помнишь, я тебе говорил, что крепостная стена замка когда-то доходила до моря? Вот тут как раз была башня. Расположенная рядом с фонтаном, она первой встречала сарацинов, когда те высыпали на берег с саблями наперевес, крича как безумные, — так сильна была их жажда крови. Эта картина так пугала оставшихся жителей, что они прятались на горе, цепляясь за ее выступы, как испуганные козы. Остатки средневековой башни стояли тут еще после войны, но потом их растащили, чтобы построить фабрику.

Я слушала Раффаэле, затаив дыхание. Это были самые настоящие сказки, волшебные и мрачные, с орками и ведьмами. Они были украдены бог знает откуда, преувеличены и приукрашены печалью. Не из-за этого ли Раффаэле поругался с преподавателем истории? Как бы ни было на самом деле, мне нравились исторические сюжеты Раффаэле.

— Кто тебе рассказал все это?

— Мой отец. Он говорил только на диалекте, но знал кучу всего и умел рассказывать. Но я не хочу закончить, как он. — Раффаэле сел на мотоцикл и пригласил меня к нему присоединиться. — Отвезу тебя домой, а то твоя неаполитанская мама плохо обо мне подумает.

И правда, уже темнело, на город опускалась синяя ночь, и я вспомнила, что не оставила Аните записки. Мы поехали обратно по историческому центру, где постепенно загорались фонари, и выехали на площадь. Перед тем как вырулить на дорогу до порта, мотоцикл Раффаэле прокатил меня вокруг часовой башни: два, три гипнотических круга. Раффаэле словно желал напомнить, как недолго мне осталось жить в Кастелламмаре, а может — как недолго нам всем осталось жить на этой земле. И до того, как мотоцикл развил достаточную скорость, еще до того, как сам Раффаэле попросил меня, я обняла его сзади, прижалась к его плотной спине, к его мягкой пуховой куртке.

Анита хотела побольше узнать о мальчике, с которым я проводила время, считая, что это ее долг перед моими родителями. В неоновом свете кухни она расспрашивала меня, сколько ему лет, где он учится. Когда она узнала, что Раффаэле из техникума, то сжала губы. Словно не хотела сказать чего-то, что было бы неуместным в устах социалиста.

— И где он живет, ты знаешь?

— Точно нет, но, думаю, рядом с площадью Часов.

— Площадь Часов? — Анита громко переспросила, потерла лоб и еще раз спросила, словно не расслышала: — Площадь Часов? В историческом центре? — Она взяла себя в руки и, стараясь не повышать голос, уточнила: — И какая же фамилия у этого молодого человека?

Я ответила. Анита посмотрела на потолок, словно там находилась ее телефонная книга.

— В Кастелламмаре живут две семьи с этой фамилией. Он может быть из любой. — Она закурила, и это был хороший знак. — У тебя есть чувства к нему?

— Кажется, да.

— Я должна тебя об этом спросить. Я не хочу, чтобы ты страдала, потому что тогда я тоже буду страдать, понимаешь?

— Да.

— Наверное, ты не до конца понимаешь. Но поймешь, когда сама станешь мамой. — Анита выдохнула сигаретный дым. — Будь осторожна.

Ей тоже следовало быть осторожной. Однажды вечером Доменико позвонил в домофон, когда Анита только вышла из душа. Она быстро накрасилась, но осталась в коротком турецком халатике, когда проводила гостя в гостиную. И села на диван рядом с Доменико. Ее темно-русые волосы были мокрыми, а голубой карандаш подчеркивал теплый свет ее глаз. Мне она казалась Венерой, которая только что вышла из морской пены. И да, ее кузен, который не кузен, смотрел на Аниту, пораженный своей удачей, пожирал ее глазами, но старался не разглядывать слишком пристально ее гладкие и всегда загорелые ноги. Анита то вытягивала их, то скрещивала: она прекрасно знала, какой силой ее ноги обладали. По тому, как она позволяла подолу халата задраться, и по ее нежному заливистому смеху я поняла, что они уже спали вместе, а может, и не один раз.

Я ничего не сказала Аните. И она ничего не говорила мне. Даже когда однажды я поздно вернулась из школы, и ей пришлось обедать в одиночестве. Раффаэле забрал меня у школы, слава богу, уже после того, как Мария Джулия завернула за угол.

— Отвезу тебя домой, — сказал Раффаэле, но мы поехали туда, где находились безымянные здания и пустые дороги, за железнодорожный переезд. И вот уже мы несемся по шоссе, ведущему в Помпеи. Дороги здесь были плохие, но прямые, и, может, именно поэтому Раффаэле привез меня сюда. И как мы летели по этой дороге! Словно нас преследовала полиция, словно мы договорились умереть вдвоем на этом шоссе. Хорошо все-таки, что Анита меня ни о чем не спрашивала. От страха я изо всех сил обнимала Раффаэле за талию и закрыла глаза — не только от резкого ветра, но и чтобы не смотреть смерти в лицо. В конце концов Раффаэле затормозил у артишокового поля — вокруг ни души, только заброшенный домишко и мусорный бак — и поцеловал меня. Небо было облачным и низким, а поцелуй — напористым и обессиливающим. Раффаэле целовал меня так, словно нас снимали крупным планом, и режиссер велел нам показать нашу страсть. Поцелуй не был ни изысканным, ни зрелым, ни терпеливым, но не был он и неприятным. Крупные мягкие губы Раффаэле, смелый и нетерпеливый язык нравились мне, и я отвечала на поцелуй с любопытством, желая понять, куда он меня приведет. Потому что, куда бы Раффаэле ни стремился — хотела сказать я Аните — я пойду с ним. Через какое-то время мимо проехал парень на мопеде и прокричал нам что-то похабное, но слов я не разобрала. Раффаэле отстранился и воскликнул в близкое и безразличное небо:

— Да черт возьми, почему нигде нельзя побыть наедине со своей девушкой?

Анита, кажется, обо всем догадывалась — и поэтому ничего не говорила. Только как-то раз, крася губы перед возвращением в офис, она рассказала мне по секрету, как Доменико признался, что день ее свадьбы был самым плохим днем его жизни.

— Правда, это очень романтично?

— Да, очень.

— Да, и вот еще что. Завтра, когда увидишь Джезу, напомни, что мы ждем его на обед. И скажи, чтоб ничего не приносил, а то я ему задам. — Анита засмеялась. Зазвонил телефон, но она вышла из дома, не взяв трубку, — и так было понятно, кто звонил.

Как-то в воскресенье мы с Анитой пошли обедать в домик на склоне Фаито, который достался в наследство Сальваторе, мужу Луизы. Пока наша машина карабкалась вверх по извилистой дороге, море спряталось за поворотом. Зато теперь можно было окинуть взглядом почти весь Кастелламмаре. Увидеть, что это один из множества городов у подножия горы, которые перетекают один в другой. Этот ковер из городов тянулся до самого вулкана. Анита не спускала глаз с дороги, на которую ложились тени буков и каштанов. Она сказала, что Сальваторе устроил этот обед в горах, чтобы его жена и дочь захотели переехать в его дом, когда он закончит приводить его в порядок. Сальваторе хотел, чтобы его семья тоже привязалась к этой земле, облагороженной его руками и мотыгой. Значит, бутылка белого вина и устрицы на заднем сиденье машины, постукивающие в пакете друг о друга, как кастаньеты, — это не просто угощение, а дары новому дому.

— А Луиза согласна?

— Нет. Но пока решила уступить мужу, потому что не хочет ссориться.

Каменный дом Сальваторе стоял в тени вековой сосны, растущей выше по склону, но зато примыкающий к дому сад освещало солнце Кастелламмаре. Воздух был сухим, и пахло жженой древесиной. Справа я узнала гору в форме пирамиды, где-то там по дороге к ней должен был располагаться Граньяно. Сальваторе устроил нам экскурсию, с гордостью демонстрируя свои апельсины и цветную капусту, более сдержанно — тыквы и репу, торчащие из влажных листьев на клочках земли, словно персонажи вегетарианского кошмара моего детства.

На Сальваторе были надеты грязные резиновые сапоги и толстый шерстяной свитер. Он словно весь был покрыт шерстью. Лохматые волосы неопределенного цвета, густой волосяной покров на руках доходил почти до кончиков пальцев. Хоть Сальваторе и побрил бороду к нашему визиту, пепельная щетина покрывала его щеки. Наверное, такую бороду и сбрить толком нельзя. Он был похож на йети. Но голос у него оказался тихим, а печальные и серые, как небо, глаза смотрели застенчиво.

Я не заметила, как осталась с Сальваторе наедине в саду. Остальные пошли чистить мидии — рвать тонкие ниточки, которые привязывали моллюсков к раковинам. Я поняла, что мы одни, когда Сальваторе подошел ко мне и спросил:

— Ну, что ты думаешь про мой огород?

— Очень красиво.

Сальваторе почесал голову. Вдали закудахтала курица.

— Как ты считаешь, Луиза захочет сюда переехать?

— Может быть, но разве это не далековато от ее работы?

— Она правда так много работает сейчас? — спросил Сальваторе, понизив голос. — Она поэтому так поздно приходит?

— Я не знаю. — Я и правда не знала, почему он спрашивал об этом у меня, а не у Луизы, в крайнем случае — у Аниты. Может, это как-то было связано с тем, что я чужестранка, поэтому замкнутые мужчины доверяли мне секреты своих запутанных любовных историй. — Не знаю, — повторила я, поскольку вспомнила, и уже не первый раз, что Луиза танцевала на дискотеке с тем мужчиной-северянином так же, как я танцевала с Раффаэле, — тесно прижавшись друг к другу, под свою музыку. Я поспешила закончить разговор с ее мужем.

Мы ели спагетти с мидиями в недоделанной кухне. Сальваторе еще не установил отопление, но с его-то волосяным покровом и свитером он явно не чувствовал сырость. Аните тоже не было холодно, в ней горела жизнь. Мог ли холод и вообще физический дискомфорт объяснить недовольство Джеммы родителями? Она не бросала на них гневные взгляды, ни когда отец использовал просторечные слова, ни когда мать неискренне смеялась. Джемма вела себя так, словно родители уже умерли. Она разговаривала только со мной, расспрашивала про Чикаго и Нью-Йорк, уточняла, была ли я в Лондоне. Джемма отказалась от второго — домашней курицы

— У курицы сухое и темное мясо, — сказала она с отвращением, — и она воняет кроликами.

У Джеммы были такие же непокорные, как и у отца, волосы, которые она собрала в аккуратный хвост и перетянула розовой резинкой. Но, пока я взбивала пенку для кофе и Луиза хвалила меня за успехи в этом процессе, я заметила, что разрез глаз у Джеммы от матери и в них светится тот же невеселый ум. Когда взрослые вышли на улицу посмотреть на какую-то новую сельскохозяйственную технику, Джемма тихо произнесла, чеканя каждый слог:

— Отвратительное место.

— Тебе здесь не нравится?

— Здесь нечего делать. Друзей сюда не позовешь. Они, наверное, сейчас гуляют в центре города. Папа сошел с ума, если думает, что я сюда перееду. Ни за что. Лучше я буду жить с бабушкой и дедушкой.

Только до окончания школы, уточнила Джемма, потом она хочет уехать подальше: в Лондон или Париж, неважно куда.

— А что твоя мама скажет?

— Меня не интересует, что она скажет. Она лицемерка, — ответила Джемма и списком выложила все недостатки своей матери. Она накопила много претензий к матери, но, возможно, ей просто не хотелось сваливать всю вину только на мягкого и смиренного отца.

— А мне кажется, Луиза такая добрая, элегантная, образованная…

— Да ладно.

Думаю, ни одна девушка нашего возраста не хотела бы быть похожей на свою мать, какой бы удивительной женщиной та ни была. Девушка изучает мать слишком пристально, смотрится в нее, как в зеркало, и видит только несовершенства, свойственные им обеим. С ужасом вглядывается в мельчайшие подробности. Водянистый цвет глаз, тонкие безжизненные волосы, которые висят, как монашеский покров… Стыдится хлюпанья носом, когда мать в темной гостиной бесконечно смотрит на видеомагнитофоне, как погибают из-за измены герои «Распятых любовников» Мидзогути. Недовольна сдержанностью, с которой мать произносит: «Я в порядке, в порядке». Нет, любая дочь не хочет повторять ошибки матери. Она хочет быть другой и жить по-другому.

С матерью Раффаэле я познакомилась случайно, одним облачным днем, когда он приехал за мной в школу. Он остановился не у главного входа, как в прошлый раз, а подальше, в укромном месте у стены персикового цвета. Я без усилий обняла Раффаэле за талию, мое тело уже выполняло это действие само, без раздумий. Мы поехали мимо свинцового моря, но не остановились на Вилле. У беседки Раффаэле снял ненужные солнечные очки, даже не взглянув в сторону «Бара Спаньоло», мимо которого мы проехали незамеченными. Может, это и к лучшему. У меня на спине был рюкзак, как у школьницы. Начало накрапывать, капли были мелкими, но все равно оседали на моих ресницах и гигиенической губной помаде с маслом какао. В глубине души я жалела, что мы не остановились на Вилле. В прошлый раз, честно говоря, я чувствовала неизъяснимое удовольствие, читая в глазах похожих трепет, чувственность или неприязнь, когда толпа расступалась перед Раффаэле.

В одно мгновение легкий дождь перестал сдерживаться и превратился в ливень. Это было неожиданно, но мне почему-то показалось, что так и было задумано. Раффаэле помчался по дороге до площади Часов, а там мы втиснулись в один из переулков. Я не знала, куда мы едем, и не спрашивала. Забытое на веревках белье немного укрыло нас от усиливающегося ливня. Дождь приклеил мои волосы к голове, вода медленно и заботливо, как капли, которые дают больному, лилась мне в рот. Наверное, сейчас я была похожа на себя в детстве, когда у меня поднималась температура и я начинала бредить — редкие моменты в жизни, когда я теряла над собой контроль. Слава богу, Раффаэле не мог сейчас посмотреть на меня. Опустив голову, он вел мотоцикл по почерневшей от воды мостовой, напоминавшей извивающуюся змею.

Раффаэле притормозил, обернулся, и сквозь рев мотора и шум дождя до меня долетели его слова. Чтобы проводить меня домой, он должен оставить дома мотоцикл и взять машину одного из пятерых братьев.

— Пятерых?

— У меня два брата и три сестры, — уточнил он, — все взрослые.

Раффаэле свернул в переулок. В глубине улицы стоял разрушенный дом. Казалось, что кто-то отрубил от него половину. Не хватало фасада и большей части квартир. Видны были только задние стены спален, кухонь, гостиных. Эти светлые квадраты, открытые непогоде, выглядели всего лишь нечеткими воспоминаниями о прожитых жизнях. О личных вкусах людей можно было судить только по пропитанным водой обоям. Кто-то каждый день просыпался в комнате с вертикальными полосками, кто-то — с цветами. Одни выбирали обои сами, а другие смирились с теми, что им достались, терпя их как неизбежное зло.

Мы остановились у подъезда с облупившейся краской. Раффаэле открыл двери и пропустил меня вперед. Потом он закатил мотоцикл, без усилий толкая его за руль своими блестящими от дождя, словно лакированными руками. Наверное, это был его дом. Или дом брата. С меня капало, но я ждала, пока Раффаэле приведет в порядок своего любимца. Здесь в темноте коридора, где, может, и электричества-то не было, мотоцикл больше не сиял красивым красным цветом. В слабом свете, который просачивался через приоткрытую дверь, я рассматривала грубые неровные камни стен. Жилой вид подъезду придавали только повешенные вразнобой разноцветные почтовые ящики и ведущая наверх лестница. Неприятно пахло сыростью и жареным чесноком. Это помещение было похоже на грот или на конюшню с единственным выходом в суровый мир.

— Это дрова? — спросила я, указывая на кучу, рядом с которой Раффаэле поставил мотоцикл.

— Это для фукараккьо[20].

— Для чего?

Раффаэле объяснил, что дрова нужны для праздничных костров в честь Непорочного зачатия. Районы Кастелламмаре устраивали соревнования. Выигрывал тот район, чьи обитатели строили самую высокую башню, а потом наиболее зрелищно ее сжигали. Осталось меньше недели до того, как местные начнут возводить свои фукараккьо на площади Большого фонтана. Дети квартала уже с сентября собирали деревяшки, а Раффаэле разрешил хранить запасы в его подъезде.

— В этом году мы точно выиграем, я уверен.

— Ты тоже участвуешь?

— Участвовал раньше, в детстве.

— И что получает победитель?

— Что получает? Славу!

Раффаэле положил ключи от мотоцикла в карман и провел рукой по волосам, блестящим от воды и бриолина. В сумраке выделялся его высокий белый лоб. Было уже два часа дня, и меня ждали домой, нам надо спешить и скорее найти машину его брата. Но тут внутри дома мы не чувствовали никакой спешки. Куда мы пойдем, в такой-то дождь? Лило как из ведра, оглушающий звук дождя словно снял с меня всю ответственность. Это обстоятельство непреодолимой силы стерло все мои планы, если они у меня вообще были.

— Но наблюдать за кострами я все равно люблю, — говорил Раффаэле. — Приятно слышать рев бензина, который порождает столб огня. Смотреть, как языки пламени растут вверх, обнимают постройку и лижут каждый ее спрятанный угол, пока она не ослабеет. И самое красивое — финальное разрушение того, что с таким трудом и любовью было построено.

Я бросила взгляд на собранную добычу: ветки деревьев, калитки, коробки и сломанные шкафы, в которых явно было множество ржавых гвоздей.

— А твои соседи не жалуются?

— На меня? — отозвался он свирепо, но потом улыбнулся, сверкнув в полутьме белыми зубами.

Нарочито медленно Раффаэеле протянул руку и расстегнул две верхние пуговицы моей куртки.

— Ты вся мокрая.

Капля дождя ползла по моей шее, словно кто-то проводил по коже холодным пальцем. А вот реальный палец Раффаэле, которым он провел по моей влажной коже вдоль ворота свитера и вдоль ключиц, наоборот, был горячим.

— И ведь холодно, — сказал он тихо, — я бы разжег огонь внутри тебя.

Все мое тело содрогнулось, как бывало, когда я слышала в первый раз хорошую песню. Внутри меня зажегся огонь. Я прекрасно понимала, что в устах Раффаэле эта фраза прозвучала так, словно он использовал ее не один раз, чтобы соблазнить какую-нибудь красотку. Но почему-то я была уверена, что он никогда ее не произносил. Нет, эти непристойные слова — не демонстрация его красноречия или обманчивого обаяния, это еще одно подтверждение его неспособности остановиться, затормозить. Раффаэле жил, подчиняясь импульсам. Если он чего-то хотел, он это делал, если думал что-то, то так и говорил. Никто со мной раньше так не разговаривал, так искренне и так грязно. Вдруг я позавидовала его непосредственности, я тоже могла бы быть такой же, и это осознание парадоксальным образом полностью сковало меня.

— А тот дом, в конце переулка? — пробормотала я. — Его тоже землетрясение разрушило?

— Все-то тебе надо знать! — сказал он с нетерпением и убрал палец. — Я сейчас тебе объясню, как тут, в Бронксе, все работает, окей? Здесь, когда идет дождь, настоящий дождь, он не просто поливает девочек, которые забрели сюда случайно в своих зеленых свитерах из тонкой шерсти и со своими книгами по дарвинизму. Нет, тут дождь обрушивается на Фаито, а гора сползает на нас и устраивает обвалы. Земля, камни и грязь — и так далее. Говорят, это все из-за нелегальной вырубки деревьев. Это территория Каморры, если ты еще не поняла.

Говорил Раффаэле насмешливо, но улыбался радостно. Ему нравилось мое неведение.

— Хорошо, что обвал разрушил этот дом. Он проклятый. Будешь хорошо себя вести, расскажу тебе как-нибудь эту историю.

— Обожаю твои истории.

— Ах, так ты меня обожаешь?

— Я этого не говорила.

— Нет, но подумала.

Он стоял совсем близко, я чувствовала его особый запах, одновременно приятный и отталкивающий. Раффаэле расстегнул еще одну пуговицу моей куртки. Он словно хотел заглянуть внутрь меня. И я ему позволила. Но я боялась, что если он продолжит, то даже в полутьме заметит мои затвердевшие от холода соски, торчащие, словно цветочные бутоны. Дождь яростно сотрясал дом и мир вокруг, это было живительное буйство весенней грозы. Мы же находились в укрытии, в безвременье, нас лихорадило, но мы не были больны. Я поняла, что мы каждый раз остаемся наедине с тех пор, как познакомились в замке. Хорошо, что он не привез меня в Виллу или на какую-нибудь вечеринку. Мы расцветали в нашем одиночестве. Наше естественное окружение — темнота, где все было по правде, все настоящее, где жизнь представала в ее сути, лишенной любых наслоений.

Мы целовались так, как не целовались никогда прежде. Никто не смотрел на нас, и поцелуй был совершенно естественным. Свободным от наших предвзятых представлений о том, каким он должен быть и каким мы хотим его сделать. Наш поцелуй не стремился ничего доказать, ему хотелось просто быть, вновь и вновь возрождаться, пробуждаться после долгого сна. Поцелую было не важно, кто именно наполнит его жизнью. Муж и жена, преступник и проститутка, две смелых подружки, две бродячие собаки — мы могли быть кем угодно. Непонятно, кто охотник, а кто жертва, чьи это губы и чей язык; различий больше не было, да они были и не важны. Все растворилось в сокровенных и чувственных изгибах плоти. В этот дождливый день, в этом темном углу разрушающегося дома в историческом центре Кастелламмаре-ди-Стабия мы прожили то вечное мгновение, которое проживали миллионы до нас. Поцелуй — водоворот пространства, черная дыра, которая поглощает время, как мы пытались поглотить друг друга, хаотично и медленно, словно у нас впереди целый вечер. Каждый момент усиливал наш неутолимый голод, губы Раффаэле открывались мне навстречу нежно и были уязвимы, словно рана. Я пыталась насытиться и исцелить его, заполнить пустоту внутри него и внутри себя, и, кажется, поэтому он едва уловимо постанывал.

— Черт бы побрал эту тайваньскую дешевку! — В подъезд вошла женщина, которая пыталась совладать с зонтиком, напоминающим летучую мышь. — Эй, Рафи, как жизнь? — бросила женщина, проходя мимо, шурша пакетами, и начала подниматься по лестнице. Она была вся мокрая и тяжело дышала.

— Все хорошо, — ответил Раффаэле. Хотя мы не бежали и не поднимались по лестнице, но тоже дышали с трудом.

Его квартира находилась на третьем этаже. Именно оттуда пахло чесноком, этим простым ароматом бедности. Мы вошли в убогую комнатушку с кухней в углу. В квартире тоже было темно. Может, это непреложный закон — не зажигать свет до 17:30, какой бы ни была погода? Единственный источник света — два огонька электрических свечей, стоявших по бокам от размытой цветной фотографии. Я присмотрелась: на фото был изображен усатый мужчина, скорее всего, отец Раффаэле. Его снимок был вставлен в рамку и водружен на кружевную салфетку на комоде. Над комодом на стене висело деревянное распятие, с выпуклыми, как луковицы, концами креста.

— Возьму ключи, и поедем, — сказал Раффаэле и исчез в единственной спальне.

— Есть будете? — раздалось с кухни. Это произнесла мать Раффаэле, хотя ее можно было принять и за бабушку. В черном платье она сидела за столом, застеленном белоснежной кружевной скатертью. Все указывало на то, что обед уже давно закончился. В руках женщина держала книгу, а на воротнике платья лежал серебряный крест. Под столом виднелись ноги женщины — в темных непрозрачных колготках, толстые и бесформенные, словно стволы деревьев. Наверное, из-за этих опухших ног мать Раффаэле не встала, когда мы вторглись в ее крошечную квартиру.

— Я нет, синьора, спасибо.

— Есть немного пасты с томатным соусом, — произнесла женщина безразлично и глухо, словно находилась в лесу.

— Я скоро поеду домой обедать.

— Как хочешь, — сказала мать Раффаэле с благожелательным безразличием. Может, она привыкла к неловким ситуациям, создаваемым подружками, которых младший сын приводил домой и даже не думал знакомить с матерью. Я слышала, как Раффаэле раздраженно возился в комнате. Интересно, где он спит? В спальне или в гостиной на односпальной кровати, спрятавшейся под вязаным покрывалом? Неужели в этом небольшом пространстве мать Раффаэле вырастила всех своих детей?

— Куда ты положила ключи от машины Рино? — Раффаэле крикнул матери на диалекте.

Мать скривила губы, рявкнула в ответ, но смысл слов я не поняла. У нее не хватало некоторых зубов, дыры выглядели маленькими дверцами, за которыми царила пустота. Щеки женщины ввалились, словно их засосала тьма изнутри. Лицо ее было похоже на лицо человека, умершего от голода. Весь вес ушел в нижнюю часть тела, словно подчиняясь силе тяготения. Как такая слабая здоровьем женщина смогла бросить блюдо для рыбы в такого взрослого и сильного сына? Раффаэле совсем не был похож на мать. Может, он пошел в отца?

Мать Раффаэле читала Библию, не знаю, что она видела при таком тусклом свете, пробивающемся сквозь дождь в окно за ее спиной. Судя по потемневшим полям страниц, которые она бережно поглаживала, это была ее любимая книга.

— Ты про этот ящик? — Раффаэле вернулся к нам и начал копаться в комоде, на котором лежала кружевная салфетка. В нем оказалось много женской одежды. Раффаэле рылся в ящиках с такой силой, что раскачивал комод, и портрет отца мог вот-вот упасть. Хотя, может, он делал это, чтобы разозлить мать. — Их тут нет, — заявил он и снова куда-то ушел.

— Воды? — спросила женщины, и на мгновение я почувствовала замешательство. Мне показалось, что она говорит о потопе за окном. — Хочешь пить?

— Нет, спасибо.

Мать Раффаэле никак не отреагировала. У нее было тупое выражение лица, без тени мыслей и чувств. Я слышала гром за окном, стекла дрожали в оконных рамах. Снаружи, где-то выше этажа проносились поезда Везувианы, под металлический издевательский хохот их красные вагоны летели в Сорренто. Такие же вагоны привезли меня сюда из Колле-ди-Тора. Поезд так же радостно проткнул серую простыню дождя и убожество района. В Бронксе поезда не останавливались. Мать Раффаэле не повернула головы на звук проходящего состава. По ее неподвижному лицу было невозможно понять, заметила ли она его вообще. Может, она и правда глуха, или после того, как мимо нее пронеслись тысячи цветных вагонов, один поезд на 14.19 не мог произвести на нее никакого впечатления.

Мой герой с триумфом вернулся с ключами и отвез меня под дождем домой. Ливень не закончился ни этим вечером, ни на следующий день. Дождь шел всю неделю.