Американка

Глава 11

Анита захотела встретиться со мной в «Баре Спаньоло», она специально ушла с работы пораньше. Я боялась, что она хочет сообщить мне что-то важное, но, кажется, ей просто захотелось выпить травяного чая. Мы сели во внутреннем зале, посреди лепнины и голубого бархата. Когда-то здесь философствовали интеллектуалы, а сейчас мы болтали о жизни. Аните было не важно, что, сидя за столиком, придется заплатить за обслуживание, что Умберто считал настоящим вымогательством. Анита даже заказала нам песочное печенье со взбитыми сливками. Растворяя ложку меда в чае, она, словно между прочим, сказала, что рассталась с кузеном.

— Значит, ты нашла в себе силы.

— Да, пришлось.

— В смысле?

— Он не мог больше заниматься любовью с женой. Так что все.

Под конец брака Анита тоже избегала отношений с мужем, потому что изображать удовольствие было пыткой. По словам Аниты, из жены она превращалась в проститутку. Но иногда ей приходилось уступать, Кармине был все-таки мужчиной. И тогда Анита старалась не забеременеть снова, ведь аборты были вне закона. Нужно было просто высчитать дни, это всегда срабатывало. Почти всегда.

— Но разве ты не хотела еще девочку?

— Да, но не от Кармине. Уже нет.

Анита рассказала, что с самого начала их брак превратился в борьбу за власть, долгую и мучительную, как осада Трои. Первые битвы — за приданое, выбор мебели и имен мальчиков — выиграл муж. Потом она все же утерла ему нос, получив водительские права. Это было неслыханным делом, прав тогда не имелось ни у одной женщины Граньяно или Кастелламмаре, куда они переехали позже. Эта розовая бумажка и белый подержанный «Фольксваген-жук» дали Аните свободу, которую она никогда раньше не испытывала. Ей нравилось, что, когда она вела машину, ветер играл ее волосами — она как раз покрасилась в блондинку. Ей хотелось взять детей и мчаться вперед не останавливаясь, до Неаполя, до Рима, а может, и дальше.

Но самой беспощадной оказалась битва за работу. Анита прекрасно помнила тот день, когда нашла себе работу в профсоюзе. Как раз в ночь перед этим первые люди высадились на Луне. После бесконечных споров Кармине уступил Аните, но с тех пор начал контролировать каждое ее движение. «Где ты была? Что делала? С кем встречалась?» Анита оставалась ему верна, единственной ее страстью вне брака было чтение ежедневных газет. Постепенно, чем больше Анита погружалась в новости, чем больше понимала в социально-политической жизни Италии и других стран, чем лучше разбиралась во внешней и внутренней политике, тем сильнее накалялась обстановка дома. Расставание с Кармине было жгучим, болезненным, тяжелым. Муж был против развода, он грозил забрать у Аниты детей. Последовало несколько тяжелых лет. Чтобы свести концы с концами — зарплаты и копеечных алиментов ей не хватало, — вечером в кровати она вышивала или вязала крючком воротнички для женских рубашек.

— В конце концов, Фри, я добилась независимости, но она далась мне нелегко. Свобода — это право любого человека, даже животного. Как ни странно, сегодня мало кто способен понять эту простую мысль.

Слушая Аниту, я то и дело с надеждой поглядывала на уличные столики сквозь стеклянную дверь за ее спиной. Пришло время аперитива, мы находились на территории Раффаэле, я боялась знакомить его со своей неаполитанской мамой и одновременно хотела их встречи. Я надеялась разглядеть между людьми и деревьями за стеклом проблеск бриолина, бледный подбородок, край плаща. Достаточно было бы квадратного плеча двоюродного брата Раффаэле. Любая деталь рано или поздно привела бы к Раффаэле. Я, невидимая, наблюдала бы за ним и его кузеном со своей бархатной подушки. Раффаэле с братом разговаривали бы, обменивались непонятными жестами и загадочными улыбками, как персонажи немого кино. Это было бы хорошей встряской: увидеть различие между парнем на супружеской кровати и каморристом из парка Вилла Комунале. Я хотела бы стать свидетелем, увидеть, как два непримиримых мира накладываются друг на друга на одно хрупкое мгновение. Хотела по-настоящему прочувствовать всю невозможность нашей истории. Я искала Раффаэле, это правда, хотела причинить себе боль острыми, как бритва, и мучительными, как пощечина, эмоциями.

— Кого я вижу, — сказала вдруг Анита, указав куда-то подбородком. Она откусила печенье и кивнула: — Вон, в берете.

Я обернулась и увидела мужчину лет пятидесяти, который стоял рядом со столиком. Казалось, он читал проповедь с амвона, но люди за столом смеялись.

— Тот еще персонаж, — произнесла Анита вполголоса. — Его зовут Джорджо, но все называют его Джорди Ирландец. — И правда, у мужчины была рыжеватая борода, из-под клетчатого берета блестели глаза, образ денди дополняли жилет и зеленая куртка. — О, он меня увидел и идет сюда.

Так называемый Джорди попрощался с группой слушателей, побарабанив пальцами по столешнице, и направился к нам.

— Прекрасная синьора Анита! — воскликнул Джорди, сел за наш столик и отправил в рот печенье с засахаренной вишенкой. После чего пустился в какие-то буддистские рассуждения. Сосредотачивать всю любовь на одном человеке — это неправильно, утверждал он, вытряхивая крошки из бороды красными пальцами, на одном из которых поблескивало обручальное кольцо. Это одержимость, от которой люди теряют голову. Мудрая личность разделяет свою любовь со всем миром, с друзьями, птицами, цветами, небом. Анита рассмеялась с нескрываемым удовольствием. К сожалению, мне хотелось поспорить с Джорди, в итоге я начала говорить какие-то общие бессвязные слова, о которых позже пожалела.

Через некоторое время мы с Анитой извинились и сказали, что нам пора. Уже поздно, нужно было кормить Салли. Начался сложный процесс одевания: пальто, шарфы, шапки….

Мы вышли из «Бара Спаньоло» и услышали, как где-то позади нас новый знакомый продолжал проповедь. Когда мы оказались на улице, Анита сообщила мне, что ирландец считается единственным верным мужем во всем Кастелламмаре.

Телефон снова принялся сумасшедше трезвонить, как в первые дни моего пребывания у Аниты. Но это не всегда был Даниеле и даже не Доменико. Как-то раз, убирая швабру в кладовку, краем глаза я заметила Аниту. Она держала в руках трубку и разговаривала, наматывая телефонный провод на палец. Это было какое-то гипнотическое движение руки, которая выплетает, вышивает будущее. Звонил всего лишь коллега, сказала она мне позже, адвокат, с которым Анита познакомилась на собрании в Неаполе. Он жил в Риме, но родом был из Пармы. Он очень образованный человек, увлекается политикой, но всего лишь друг.

Как-то ближе к вечеру за мной заехал Раффаэле и заявил, что ему надо отвезти кое-что сестре в гостиницу. «Кое-что» точно было не из квартиры в аварийном доме. Предмет помещался в небольшом пакете, который Раффаэле дал мне. Раффаэле резко газанул. Гостиница находилась над судоверфью, которая с этого ракурса демонстрировала свои тяжеловесные механизмы, и рядом с туристической дорогой, ведущей к замку. Отсюда сверху море казалось длинным и серым, словно река, а гору подпирала каменная стена, удерживающая ее от обрушения на гостиницу. Выкрашенная в яркие цвета гостиница словно выставляла напоказ свои звезды. Государство — вот настоящая мафия, рассуждал Раффаэле, паркуясь. Только государство могло позволить себе расположить в гостинице эвакуированные семьи, по крайней мере зимой, пока мало туристов.

— А весной где они будут жить?

Раффаэле не ответил, важно кивнув мужчине за стойкой, который явно привык к регулярным визитам моего парня. Красиво оформленный коридор выглядел многообещающе, но сам номер оказался похож на туристический лагерь. Везде валялись игрушки, пустые бутылки из-под воды, над разобранной кроватью, комодом из ламината висели пеленки. Они же загораживали окно с романтическим видом на залив и непристойные зады верфи. Пахло дезинфицирующими салфетками и супом. Маленький мальчик, который открыл нам дверь, вернулся обратно на кровать, чтобы играть в «Пакман» вместе с сестрой, восклицая то радостно, то раздосадованно.

— Говорите потише, — уныло попросила на диалекте сестра Раффаэле, складывая рубашку на столе. Рисунок на клеенке — морские коньки и ракушки — исчезал под хлебными крошками и сложенными вещами. Раффаэле передал сестре полиэтиленовый пакет. Внутри лежали предметы, завернутые в пищевую бумагу, — может, колбаса, а может, что-то совсем другое. Тициана, не открывая пакет, поставила его в углу. Из соседней комнаты, маленькой и без окон, послышался плач ребенка, и Тициана поспешила на зов. Спустя пару мгновений она появилась с младенцем в комбинезончике небесно-голубого цвета.

Вслед за ней из комнатки вышел двоюродный брат Раффаэле, наверное, он дремал. Даже без костюма парень с худыми и острыми плечами был похож на вешалку. Братья перекинулись парой слов, а я рассматривала длинные ресницы, красивое лицо, холеную кожу кузена Раффаэле. Парень был красив, как девушка, и, наверное, гей. Раффаэле пошел за ним в темную комнату, где ожил телевизор.

Я села рядом с Тицианой, которая кормила ребенка. Было трудно угадать возраст женщины. У нее была такая же бархатная кожа, как у брата, но Тициана казалась старой, словно ее использовали и выбросили. Такое впечатление создавали складки вокруг носа, мешки под глазами, немытые волосы. Я не смогла определить и возраст младенца, ему было, может, три месяца, а может, и пять. На голове у ребенка оказалась копна тонких черных волос, он причмокивал и ручкой вцепился в тонкую пеленку, которую его мать накинула, чтобы прикрыться. Младенец, как довольный котенок, сжимал ткань в кулачке, а потом отпускал, время от времени приоткрывая белую материнскую грудь. Может, я и должна была представиться Тициане, поговорить с ней, но я не знала, что сказать. Что я занимаюсь любовью с ее братом в кровати, где были зачаты трое ее детей? Что мы споласкиваемся в ее биде и бродим, как короли, по пустым комнатам ее квартиры, пока они впятером живут в небольшом номере гостиницы, как скот в хлеву? Из комнаты донеслись неестественные стоны — животные звуки порнофильма. Их нельзя было ни с чем спутать. Я посмотрела на гудящую неоновую лампу, на частично скрытый бельем закат в окне.

— Тебе нравятся дети? — спросила Тициана, приподняв младенца и поглаживая ему спинку, пока тот не отрыгнул. Видно, что эти движения мать повторяла тысячи раз. С той же естественностью она положила младенца мне на руки.

Он был теплым и пах молоком. И еще он был тяжелым! Малыш оказался толстенький, из комбинезона и пеленки выпирали складочки его тельца. Он весил гораздо больше, чем кот такого же размера, был тяжелым, как статуэтка из золота. Я боялась уронить младенца. Пол комнаты, твердый и усеянный игрушками с острыми краями, будоражил мое воображение. Словно первобытный хаос, пол притягивал мой взгляд, будто трагедия, ожидающая своего часа. Младенец же смотрел на меня с доверием, неподвижным взглядом чистых глаз, похожих на два камешка в реке.

— Его зовут Винченцио, — сказала Тициана. — В честь дедушки.

— Прелестный ребенок, — отозвалась я и отдала ей малыша. — Тебе нравится в гостинице?

— Тут неплохо, — ответила Тициана, пожав плечами, — можно устроиться. Но очень неудобно жить с тремя детьми без кухни. К тому же дети не могут никуда пойти, а машину забирает муж, чтобы добраться до работы. И иногда он возвращается поздно вечером, очень поздно. Но мужчине нельзя приказать не встречаться с друзьями, не играть в карты. И как вы можете его в этом винить? Он прав, эта комната словно келья.

Сестра Раффаэле говорила медленно, словно обдумывая каждую грамматическую фразу. Может, потому что говорила не на диалекте, а может, дело было в усталости. «Сильнее, сильнее», — кричала в возбуждении женщина в соседней комнате, но лицо Тицианы не выражало ни малейшего недовольства, а только согласие и тихую покорность. Мужчины так устроены, тут ничего не поделаешь. А я вот была оскорблена, больше безвкусным выбором фильма, чем фактом, что мой молодой человек оставил меня с детьми, а сам рассматривал вагину порноактрисы, конечно, вульгарной, но явно красивее меня. А может, Раффаэле и его брат преодолевали отвращение, чтобы доказать что-то друг другу и всем остальным, поэтому оставили открытой дверь. Может, Раффаэле просто хотел заставить меня ревновать.

Через некоторое время он вышел и остановился у кровати, чтобы поцеловать племянников.

— Дядя, какая она красивая, — заявила девочка, указывая на меня. — Как ее зовут?

Но мое имя осталось хорошо охраняемым секретом, потому что в этот момент Раффаэле вывел меня из номера.

Тем временем солнце уже зашло за мыс. Мы следовали за светилом по дороге, спускающейся к морю, к соррентийскому полуострову. Бесполезно, было уже слишком поздно, чтобы ухватить закат. Раффаэле ехал быстро, словно желая выветрить что-то из головы, а соленый ветер развевал его черные волосы, открывая благородный бледный лоб.

Мы остановились, когда услышали шум моря. Оставили мотоцикл на узком тротуаре и спустились по каменной лестнице. Раффаэле помог мне перелезть через хлипкую ржавую калитку, которая закрывала вход на пляж. Круглая галька перекатывалась под подошвами нашей обуви при каждом шаге. Здесь стемнело раньше времени, в этой последней бухте Кастелламмаре, прижатой к горе Фаито. Мы шли по кромке моря. Между серой галькой я заметила терракотовые осколки, пивные крышки, кусочки стекла. Глубже всего лежал слой черного песка. Вода заигрывала с нами: хотела намочить ноги, но потом отступала, как любопытное, но робкое животное. На Раффаэле были парадные туфли из гладкой кожи, как у взрослого мужчины.

Он рассказывал, что летом пляж был полон полуголых тел, мужики и бабы с сиськами наружу лежали рядом на шезлонгах, как сосиски, в окружении жратвы. И хотя городские власти продолжали уверять, что это общественный пляж, местные все равно заставляли платить за вход. Но его кузен всегда проходил бесплатно. Прежде чем загорать, он весь обмазывался маслом, наносил даже на свое глупое лицо, стремясь поджариться, как курица на вертеле. Раньше на пляж можно было приехать на Везувиане, в той стороне находилась остановка. Но когда закрыли цементный завод, на котором работал его отец, остановка тоже исчезла. Я смотрела на темные очертания фабрики вдали. С этого ракурса были видны две ее башни.

— Не похоже на поднятый средний палец.

— Да, больше напоминает рога. Но дурной глаз все равно нас преследует.

Мы сели на холодную гладкую гальку, я впереди, Раффаэле сзади. Он обнял меня коленями, сжал в объятиях, прикрывая от горы, но не от ветра с залива, дующего тихо и постоянно. Я хотела, чтобы он сжал меня еще сильнее, заполнив все пустоты между нашими телами. Но сегодня вечером это было невозможно. Мы долго слушали мерное дыхание моря, которое постепенно темнело, смотрели на неровную линию белой пены. Вода запускала свои щупальца сквозь гальку, как пальцы в горы драгоценностей, каждый раз раскидывая их, а потом складывая заново.

— Ты скучаешь по отцу? — спросила я.

— Тяжело расти без отца. Очень хреново. — Раффаэле взял в руки камень и взвесил его на ладони. — Плюс только в том, что раз я сирота, то не должен служить в армии. — Я почувствовала, как тело Раффаэле напряглось. И правда, через секунду он вскочил на ноги, отряхивая брюки.

Странное совпадение: когда Раффаэле проводил меня домой, я увидела, что Анита сидит за кухонным столом, сжимая в руке официальное письмо, адресованное Риккардо.

— Его призвали в армию, — сказала она, глядя на меня широко распахнутыми глазами. — Через два месяца Рикки должен уехать в Комо.

Раффаэле сердился, и виновата в этом была я. Что на меня нашло, почему я решила, что привести его сюда — хорошая идея? Я же могла догадаться, чем все закончится.

— Говнюки, — бормотал Раффаэле сквозь зубы, выруливая мотоцикл, пробираясь между машинами, как будто те были виноваты в том, что мы попали в пробку. Словно машины специально так встали, чтобы не дать Раффаэле проехать. Красный свет фонарей падал на его лицо, и я чувствовала, как его тело напрягается от усилий, с которыми он лавировал между машинами. — Вот гадство! — Раффаэле свернул в переулок, нажал на газ, и меня отбросило назад. Я вцепилась в его спину сильнее, чтобы не упасть на сапьетрини[25], не потеряться в разгар нашего побега. Я даже не знала, куда он меня вез. Может, просто домой, чтобы списать меня со счетов как плохую идею.

Я сама не хотела идти на день рождения моей одноклассницы, некой Стефании, но убедила Раффаэле сопровождать меня. Я даже сказала ему: «Будет весело». И правда, постучав в бронированную дверь, я предвкушала, как появлюсь на празднике не со школьником, а с настоящим, одетым с иголочки мужчиной. Через дверь слышалась музыка, которая заставила Раффаэле поморщиться, а также смех, кажется, Марии Джулии. Уже в этот момент я должна была все понять. Следовало взять Раффаэле за руку и сказать: «Пойдем отсюда». Но было слишком поздно. Послышался цокот каблуков, щелканье замка, раздался голос хозяйки дома с уложенными волосами и золотыми сережками:

— Прошу, заходите.

— Спасибо, синьора.

Как только мы вошли в квартиру, женщина остановила взгляд на Раффаэле, и улыбка сползла с ее лица, будто она сняла маску.

— Этот юноша с тобой? — громко спросила меня хозяйка дома обеспокоенным, но твердым голосом, от которого задрожал лестничный пролет. Взволнованный тон, вероятно, привлек внимание ее мужа, который появился в дверях и сразу пошел в атаку.

— Что ты тут делаешь? Убирайся! — крикнул он на безупречном итальянском. — Это не твой дом, понятно? Понятно?

Я успела лишь удивиться, откуда отец благополучного семейства и его жена домохозяйка знали одного из парней Виллы, но сама сцена была настолько безобразна, что я тут же забыла об этом. Мужчина кричал, не обращая внимания на школьников, веселящихся где-то за его спиной. Его лицо покраснело и подергивалось, вены на шее вздулись и налились кровью. Я никогда не видела взрослого человека, настолько охваченного гневом, настолько готового забыть о приличиях и достоинстве, движимого лишь животным инстинктом защитить свою семью. Испепеляющим взглядом он следил за Раффаэле, который молча отступил и уже спускался по лестнице.

Хозяйка дома посмотрела на меня со смесью сочувствия и неприязни, как будто я была жертвой.

— Дорогая, мне очень жаль, но…

— Не волнуйтесь, я все понимаю, — сказала я, сунула женщине подарок для дочери и побежала за Раффаэле, который печатал шаг размеренно и яростно, словно бил барабан военного оркестра.

Сейчас мне надо было попросить у него прощения. Но разговаривать было невозможно из-за гудков машин, болтовни людей, фырканья нашего мотоцикла, который прорывался между автомобилями, рыча и плюясь. Раффаэле резко повернул в свободный переулок, где можно разогнаться и поджечь колесами асфальт. Он не мог разобраться с этими благополучными, уважаемыми родителями моей одноклассницы, по крайней мере не сегодня, не в их доме. И вымещал злость на дороге, тротуарах, даже на двигателе своего любимого мотоцикла.

Его гнев утих лишь на мгновение, когда мы завернули за угол.

— Эта улица мне не нравится, — заявил Раффаэле, разворачиваясь. — Мы должны уехать.

— Почему? Здесь что-то случилось?

— Ничего, — огрызнулся он, давая по газам, — это мое дело.

Он не хотел говорить об этом даже в доме сестры, толкнул меня на кровать, стянул с меня штаны, долго целовал в шею, покусывая. Его страсть меня удивила, а мой страх — возбудил. Да, я хотела, чтобы он взял меня вот так, стремительно, не успев стянуть с меня свитер и оставив в одном носке. Я хотела, чтобы он выместил ярость на мне, как на боксерской груше, задушил, как в подушке, свое унижение. В конце он издал прерывистый хрип и, тяжело дыша, посмотрел мне в глаза пустым отсутствующим взглядом. Он снял презерватив, не вставая с кровати.

— Знаешь, что я делал вчера вечером? — спросил Раффаэле с усмешкой. — Я познакомился с девушкой, привел ее сюда, и мы трахались всю ночь.

— Я тебе не верю.

— Ах, не веришь? Она была такой красоткой: волосы длиннющие и титьки огромные, как шары. И страстной, жуть.

Я была уверена, что это ложь. Это безличные слова, порнофантазия, и все-таки стало больно, словно меня ударили в живот.

— Если я приведу другую, чтобы заняться сексом, что ты скажешь?

— Так это правда или нет?

— А ты сама как думаешь?

Я не понимала, какую игру он вел. Может, хотел меня унизить, чтобы я дорого заплатила за свою ошибку.

— Мне кажется, ты никого не приводил сюда. Но, может, тебе хотелось бы.

— Конечно, мне бы хотелось. Я же мужчина, я не собираюсь потратить всю свою жизнь на одну женщину.

— Хватит, ты просто хочешь сделать мне больно.

— Честно говоря, я хочу только спать. Я устал после вчерашней дикой ночи.

Раффаэле отвернулся, демонстрируя мне слегка помятые полоски своей рубашки. Какое равнодушие. И жестокость. Теперь я хотела домой. В полутьме я чувствовала, что на глаза навернулись слезы, горячие, словно из источника. Из гордости я их сдержала, но, наверное, глаза у меня блестели, потому что Раффаэле резко повернулся ко мне и сказал:

— Ага, ты ревнуешь, я так и знал. Ты меня любишь.

— Значит, это все неправда?

— Нет. Я просто хотел тебя проверить, посмотреть, что ты сделаешь.

— Что я сделаю? Брошу тебя. — Безусловно, это был неправильный ответ. Особенно потому, что он решил проверить меня на верность в вечер, когда его отвергло общество, в котором он жил. Я не знала, прошла ли я этот тест и вообще хотела ли его проходить. Я была расстроена и даже не смогла составить правильную с точки зрения грамматики фразу. Тем более сейчас, когда Раффаэле гладил меня по животу, и его широкие ладони скользили по моему пупку. Он шептал, как довольный ребенок:

— Ты меня любишь, ты меня любишь.

Но я не могла ему позволить так легко отделаться, после такой злой шутки, после удара ниже пояса.

— Если хочешь, найди себе другую.

— Но я не хочу быть с кем-то другим, все они пластиковые.

— В смысле?

— Все эти одинаковые девки, которые наряжаются на дискотеку, чтобы подцепить какого-нибудь бедного дурака, выйти за него замуж и нарожать детей. Они думают только об этом. — Раффаэле обнял меня и прижал к себе так целомудренно, как обнимают сестру или мать, и прошептал: — Ты должна мне верить, я тебя люблю.

Первый раз он произнес эти слова, к тому же на неаполитанском, словно подчеркивая их правдивость. Но я все еще боялась ему верить.

— Докажи.

Он отстранился.

— Что я должен сделать, заплакать?

— Да. Нет! Нельзя заплакать по команде, это просто…

Раффаэле перевернулся на спину и уставился в потолок. Снаружи царила обычная суматоха: вопли соседей, визг тормозов, звук подпрыгивающих на асфальте мячей. Звуки удивительным образом хаотично наслаивались друг на друга, и этот шумовой фон менялся каждый вечер. Мы никогда не открывали ставни. Стены нашей пустой комнаты расчерчивали полосы света фонарей, вспыхивающие каждый раз, когда по дороге с горы проезжал мопед или машина. Жемчужины света, загорающиеся и гаснущие на темной стене, тихие, как звезды, неожиданные, как капли дождя, ускользающие, как проблески мудрости.

На этом фоне выделялся неподвижный и серьезный профиль Раффаэле, похожий на лики бронзовых статуй в Помпеях. Он прижал пальцы к переносице и начал плакать. Сначала едва различимо, но вскоре грудь Раффаэле стала сотрясаться, даже его ноги задрожали, а вскоре и вся кровать заходила ходуном. Сначала я засомневалась, не притворяется ли он, ведь мог бы. Но вскоре слезы начали течь по его щекам, оставляя мокрые пятна на подушке, и Раффаэле застонал. Закрывая обеими руками лицо, он всхлипывал. Затем зарыдал так, словно прорвало дамбу. Он не пытался что-либо доказать мне своими слезами, по крайней мере сейчас. Кажется, он даже забыл, что я лежу рядом. Раффаэле плакал так, словно был один во всем мире. Я была поражена его болью, такой огромной и такой черной, я могла только догадываться, откуда она взялась. Я вспомнила своего отца, который как-то раз после пары бутылок пива (пил он мало и говорил еще меньше) помрачнел и объявил, что мир отвратителен, а жизнь — это ад. Тогда я почувствовала, что земля ушла у меня из-под ног. Я не знала, что послужило причиной этих горьких слов: введение советских войск в Афганистан или убийство Джона Леннона, но, скорее всего, что-то личное. А я была слишком мала, чтобы потребовать от отца объяснений, и слишком слаба, чтобы их услышать. Сейчас я хотела, чтобы Раффаэле перестал плакать. Но, чувствуя себя виноватой, я все же не осмелилась прервать поток его слез. Поток, который сметал все на своем пути, ломая и перемалывая в пыль. Я только обняла Раффаэле за талию, как будто мы все еще сидели на мотоцикле, и мое тело задрожало вместе с его.

Через какое-то время Раффаэле успокоился. Он вытер лицо руками, даже попытался улыбнуться, чтобы не пугать меня.

— Прости.

— Почему ты плакал?

— По многим причинам. Я уже много лет не плакал, мне это было нужно.

Он обнял меня, зарылся мокрым лицом в мои волосы. Мы начали целоваться, медленно, в теплом оцепенении пролитых слез. Вскоре, сами не зная как, мы лежали совершенно нагие и занимались любовью. На этот раз Раффаэле долго оставался внутри меня.