Американка

Глава 13

Мотоцикл сердито прыгал по переулкам, мое сиденье было похоже на трамплин. Обычно, въехав в свой район, Раффаэле с уважением снижал скорость, кивал старшим и махал рукой детям. Это было его королевство, и он знал все его недостатки, каждую зазубрину дороги так же хорошо, как шрамы на своем лице. Раффаэле знал, где был выбит булыжник, где шаталась водосточная труба, где стекала мыльная вода, где капало с дырявых цветочных горшков, и обычно объезжал эти места с закрытыми глазами. Но сегодня он прочесывал свой район, как торопящийся полицейский, не утруждая себя объездом футбольных мячей или ям, фактически нацеливаясь на них. У меня болели ягодицы, болели предплечья; из-за того, что я вцепилась него, у меня болело все. Раффаэле хотел меня наказать за что-то, я это чувствовала.

В подтверждение моей догадки дома у сестры он хлопнул дверью, сорвал с себя куртку и заорал от злости. Потом побежал в спальню, схватил подушку и начал ее избивать. У меня свело живот. Сложенная пополам подушка лежала на кровати, и Раффаэле с ненавистью смотрел на нее, занося кулак. Он сильно дрожал.

— Что-то случилось? — спросила я сдавленным голосом, меня тошнило от неизъяснимой вины. Я отчаянно пыталась сообразить, в чем дело. Мысли в голове сновали туда-сюда, словно мыши бегали в картонном лабиринте.

Раффаэле не ответил, лишь провел рукой по волосам.

— Я сделала что-то не то?

— Да, — резко выкрикнул он.

— Что? — пролепетала я. — Что я сделала?

— Сама знаешь.

— Нет, не знаю. Не знаю!

Я растерянно смотрела на Раффаэле с другого края кровати. Дневной свет освещал часть его лица, как у персонажей на картинах Караваджо, а адамово яблоко словно делило его пополам. Лицо Раффаэле казалось трагикомической черно-белой маской. Это был человек, способный на невероятную страсть и на леденящую душу ненависть. Почти гротескная несочетаемость, как два лица моей сводной сестры, как американка и японец, которые пытаются жить вместе.

— Значит, я должен тебе намекнуть? — сказал он на неаполитанском, медленно, смакуя горькие слоги. — Парикмахер.

— Парикмахер?

— Ты дурочку из себя не строй, — он повысил голос, — имя Серафино тебе ни о чем не говорит?

Как свет в конце тоннеля, меня озарило осознание. Серафино был стажером в парикмахерской, куда ходила Анита. Он попросил меня позаниматься с ним английским. У Серафино были брови дугами и тонкие запястья. После окрашивания он всегда мыл голову клиента шампунем и массировал ее. Единственная цель в жизни Серафино — поступить в школу моды в Лондоне. Я рассказала Раффаэле о парикмахере с радостью, думая, что сейчас недоразумение разрешится. Что вскоре мы упадем на кровать, как дети после слишком подвижной игры.

— И ты согласилась?

— Да.

— Объясни-ка, он именно английским хочет с тобой заниматься?

— Да, не только грамматикой, но и просто поболтать.

— Ах, просто поболтать, — повторил Раффаэле с сарказмом, словно обращаясь к невидимой публике, спрятанной в тени. — Он просит у моей девушки приватные уроки языка!

Меня больше не тошнило, но и заниматься любовью не хотелось.

— Извини, а ты откуда знаешь?

— У меня свои источники. Свои шпионы.

Это меня не удивило. Но и не расстроило так, как должно было. С одной стороны, это значило, что Раффаэле мне не доверял, но с другой — что он защищал меня от грубости и домогательств в этом мире. Так или иначе, я засомневалась в профессионализме шпионов Раффаэле. Если бы они были повнимательнее, то доложили бы ему, что стажер-парикмахер совершенно точно гей, причем не умеет этого скрывать так, как кузен Раффаэле.

— Ты ревнуешь, что ли?

— Нет. Но если ты встретишься с ним еще раз, я за тобой больше не приеду.

— Ты преувеличиваешь.

— Слушай сюда, — сказал он, наставив на меня палец, — скажешь парикмахеру еще хоть одно слово — и между нами все кончено.

Я была оскорблена не столько словами, сколько этим тыкающим в меня пальцем.

— Я что, не могу разговаривать с людьми? Мне нельзя иметь друзей?

— Да кто тебе это сказал? — ответил Раффаэле, скривившись. — Болтай с кем хочешь, мне насрать.

Гнев охватил меня целиком, с ног до головы. Если бы кровать не была уже разобрана, я бы разбросала простыни, разорвала бы зубами ткань, пропитанную сексом, потом и слезами. Если бы рядом был нож для масла, я бы схватила его и ударила Раффаэле в мягкий живот. Повернула бы лезвие два, три, четыре раза, пока его красивая белая рубашка не пропиталась бы красным, пока бы он не издал крик боли. Я схватила подушку и бросила в Раффаэле, но у него были хорошие рефлексы, и он поймал подушку на лету и тяжело положил ее на кровать.

— Сейчас я объясню тебе, как тут устроена жизнь. Есть люди, которые вынюхивают повсюду, как охотничьи псы, только чтобы найти хоть какую-то информацию, полезную мне, просто чтобы сделать мне одолжение. Все знают, что ты моя девушка. Если эти люди увидят тебя с другим, то будут говорить, что ты шлюха. Тут все сплетничают, придумывают гадости. Был даже один тип, который говорил, что спал с тобой.

— Кто?

— Кто? Урод, с которым я разобрался.

— Как именно, интересно?

— До тебя еще не дошло? Ты стала моей девушкой — и твоя жизнь изменилась. Ты как моя жена, ты должна уметь себя вести. Я — мужчина, я должен защищать свою честь.

Я схватила последнюю подушку и швырнула ее, на этот раз попав ему прямо в лицо. Я поклялась себе, что продолжу заниматься английским с этим несчастным парикмахером.

— Не беспокойся, я скоро уеду! — кричала я. — Тогда твоя честь будет в безопасности!

После этих слов он словно потерял силы, упал на край кровати, уперев локти в колени, погрузив руки в волосы. Я смотрела на его согнутую спину, позвонки были похожи на ступеньки, выдолбленные в скале. Я испугалась, что Раффаэле заплачет. Его слезы могли открыть во мне какой-то кран, который невозможно закрыть, мы оба утонули бы в слезах. Раффаэле не заплакал, но голос его дрожал, словно море в грозу:

— Мадонна, как ужасна любовь.

Я села на пол перед ним. Расшнуровала его блестящие ботинки, сняла их, один за другим, как жена мужу, вернувшемуся после тяжелого рабочего дня. Мне нужно было это сделать, хоть я и не знала, почему. Я чувствовала необходимость погрузиться в роль жены, дойти до конца, ощутить под собой холодную и жесткую плитку пола. Раффаэле охватил мое лицо большими ладонями и наклонился поцеловать меня. Он хотел и простить меня, и попросить у меня прощения. Мы разделись и занимались любовью долго и не спеша. Сегодня Анита ночевала в Риме по работе, и мы могли провести всю ночь вместе, как муж и жена в своем доме. Мы долго не спали, болтали и играли — рисовали пальцами на голых спинах. Я уже давно не делала наброски, а сейчас мне было весело рисовать на его спине детские и загадочные картинки в духе Кандинского. У Раффаэле была широкая спина — идеальное полотно для больших кругов и длинных линий, для мыслей, которые бродят и пересекаются, как спутники в бесконечной ночи. Раффаэле ничего не мог отгадать, а может, только притворялся, будто не понимает, что я изображаю. Может, хотел продлить игру, насладиться прикосновениями моих рук к своей спине. Он путал замок с лестницей, мотоцикл с бюстгальтером, дерево с бородатым мужчиной. Мы смеялись в темноте, как два малыша, которые спрятались в раздевалке детского сада. Закончив рисунок, я каждый раз инстинктивно проводила рукой по его спине, словно стирала мел с доски.

— А это что? — Я изобразила кружок, поставила точку в центре, две линии, черточки по кругу.

— Солнце.

— Нет, думай еще.

— Бомба?

— Нет! — Я рассмеялась и постаралась рисовать более отчетливо.

— Колесо? Не понимаю, давай еще раз.

— Последняя попытка! Соберись!

Кружок, точка в центре, две стрелочки, двенадцать точек по кругу.

— Часы.

Молчание обрушилось на нас, игра была окончена. Произносить дешевые фразы из фильмов в духе «Поезжай в Америку со мной» или «Останься в Италии» не хотелось. Я прижалась к Раффаэле изо всех сил, словно хотела оставить на его спине след от моей груди, будто два углубления в скале. Словно хотела, чтобы его трудно определяемый запах проник через мои ноздри в мозг и сохранился в пещере памяти или молчании души как сокровище. О Раффаэле я никогда не буду писать.

Дни становились теплее, хотя холод затаился в тени между домами, кучи льда упрямо лежали по углам Кастелламмаре даже спустя недели после последнего снегопада. Я вынула из ящика пару легких брюк, которые не надевала с прошлого года, и поняла, что они мне велики. Я с радостью и в то же время с беспокойством посмотрелась в зеркало: тазовые кости выпирали, как обнаженные скалы во время морского отлива. Я взяла пояс и затянула его на талии, пока штаны не надулись так, что стали похожи на полупустой мешок пшеницы. Вот что я сделаю — куплю новые, наберусь мужества и пойду по магазинам.

В витринах магазинов в центре города манекены стояли в вызывающих позах и провожали меня взглядом сытых пантер. Одежда на них казалась слишком взрослой: или намеренно дерзкой, или неумышленно материнской, в модных цветах сезона, которые устанавливали неизвестные авторитеты. Может, надо было попросить Сиф, а еще лучше Бренду сходить со мной. Но я как раз не ощущала себя одинокой. На каждой площади, на каждой улице я чувствовала на себе ободряющие и хитрые взгляды шпионов Раффаэле. Наконец я вошла в случайно выбранный магазин, где продавщица радостно поприветствовала меня, желая узнать мои предпочтения. Я понятия не имела, какие у меня предпочтения и что я ищу, я даже не знала, какой у меня размер. Это было чудом, что вскоре я вышла из магазина с брюками, соответствующими и погоде, и моему внутреннему состоянию.

Как-то в воскресенье мы пригласили на обед Сиф и Бренду: понадобились целых две иностранки, чтобы заполнить пустоту в доме, оставшуюся после отъезда Хесуса. Мы с Умберто приступили к приготовлению болонского рагу. С утра пораньше, пока я не сняла пижаму, а Умберто ходил в халате и тапочках, как старичок. Умберто учил меня геометрически красиво нарезать лук и поделился трюком, как не заплакать при этом. Надо положить лук в холодильник накануне вечером и резать его холодным. И правда, из наших глаз не упало ни слезинки, мы и секунды не участвовали в притворном трауре. Мы с Умберто готовили, а Анита протирала полы в комнатах, открыв двери и окна, чтобы ветер разнес по всему дому ледяной запах химии. Она отправила Рикки гулять с Салли, которая сегодня утром с трудом поднялась со своего места.

Умберто покидал все нарезанное в кастрюлю и передал мне деревянную лопатку, чтобы я помешивала соус, пока он принимает душ. Нужно было помешивать соус через одинаковые промежутки времени, пока тот не дошел бы до максимально нежного состояния.

— И долго надо мешать?

— Не очень, — ответил Умберто, сдерживая улыбку.

— Не очень — это сколько?

— Часа три-четыре.

Я беззлобно шлепнула Умберто по руке, потом начала прибираться в кухне и помешивать рагу точно по графику. Я достала постельное белье из стиральной машинки. Оно было таким большим, что я точно не уронила бы его вниз, в цементный склеп. «Интересно, как там синьора Ассунта», — думала я, прикрепляя прищепки. Мне синьора казалась немного похожей на мать Раффаэле.

Во второй раз его мать, стоящую в той же молитвенной позе, я увидела, когда Раффаэле забыл ключи от дома Тицианы и нам пришлось заехать к нему. Позже в постели он сказал, что хочет отвезти меня на кладбище к могилам его отца и Микеле. Раффаэле подчеркнул, что мне придется прогулять школу, ведь мы пойдем туда днем, когда солнце ярче всего. Я была тронута и пообещала ему, что отпрошусь на день, даже на два, три, четыре, на всю неделю, только бы не терять драгоценное время, которое мы можем провести вместе.

— Обними меня изо всех сил, — сказал он мне на это. — Ты чувствуешь, Фрида? Ты тоже это чувствуешь?

Сердце стучало, как часовой механизм. Мы прижались друг к другу, и это было немного больно. Сегодня наша кожа чувствительнее, чем обычно, словно ее питает изнутри огонь, который невозможно погасить. У меня вот-вот должны были начаться месячные, что неудивительно. Судя по задержке, которая так напугала Аниту под Рождество, наши с ней циклы постепенно синхронизировались. Значит, месячные должны скоро начаться. Я думала, что это несправедливо, чувствуя, как пульсирует член Раффаэле через два слоя тонкой ткани нашего белья. Но мы никак не могли испачкать кровью единственное постельное белье, которое к тому же было не нашим. Все эти правила казались разумными: ты не можешь заниматься любовью в определенных состояниях, местах, с определенными людьми, не должна переоценивать эффективность кислородного пятновыводителя. Но у тела свои законы, прописанные в крови. Пока Раффаэле покусывал мой сосок, я размышляла, что скелеты есть даже у мертвецов. Живое тело от мертвого отличает бегущая по венам кровь. Этот бензин, который заводил сердце и душу, дающую искру. И душа не боится каких-то красных пятен. Наоборот, она только и желает насытиться менструальной кровью, откровенными словами и спермой, освобожденной наконец из латекса. Это дает возможность порождать новые тела, новые оболочки для потерянных в космосе душ. Человеческих, но, может, и душ горилл, панд, леопардов и других вымирающих животных, которым больше негде жить. Или дает возможность заболеть любовью или СПИДом и умереть, а потом возродиться. Все эти грубые и накладывающиеся друг на друга мысли, как рисунки, сделанные пальцем, могли быть выражены одной-единственной фразой. Я взяла член в руку, чтобы совладать с его возбуждением, и прошептала:

— Я тебя люблю, как же я тебя люблю…

— И как же ты мешаешь этот соус, силой мысли? — Голос Умберто долетел до меня быстрее, чем запах горелого. Я побежала к плите. Мой неаполитанский брат утешил меня по-отечески. Ничего страшного, все можно исправить, нужно всего лишь переложить неподгоревшее в другую кастрюлю, а эту залить кипятком и потом оттереть.

— Прости, я задумалась.

— О чем, малышка?

Рагу все равно получилось вкусным, сладким, как плоды терпеливого труда, но Анита осталась недовольна. Умберто положил в рагу только молодую говядину, хотя оригинальный рецепт требовал взять половину жирной говядины и половину свинины.

— Конечно, нет, — нараспев заявил Умберто матери на диалекте. — Свинина вредна для здоровья.

— От нее повышается холестерин и закупориваются артерии, так? — сухо уточнила Анита.

— Молодец, ты запомнила.

Анита закатила глаза, потрясла тряпкой и спросила у сына:

— И ты же собирался научить Фриду делать неаполитанское рагу, так?

— Научи ее сама, если у тебя есть шесть-семь свободных часов, чтобы мешать рагу в кастрюле. Я не хочу вставать в воскресенье так рано утром, честно говоря. И готов поспорить, Фрида тоже. Видела, какие у нее круги под глазами?

— У нее круги под глазами, потому что она меня не слушает, — ответила Анита, сурово на меня взглянув. — А ты себя самого в зеркало видел?

Их перепалку прервал звонок домофона: пришли Сиф и Бренда. Умберто ни капли не смутился от такого количества молодых девушек, заполнивших кухню; наоборот, он чувствовал себя в своей стихии. Как и его мать, за столом он много расспрашивал Сиф и Бренду об их странах. Особенно его очаровал рецепт оленины с ягодами можжевельника и тот факт, что зимой пляжи полны серфингистов. Умберто по-доброму подшучивал над девушками, угрожал, что однажды постучится к ним в дверь с оленем или с водолазным костюмом на плече. Итальянец всегда готов к приключениям!

— Я бы посмотрела, как бы ты надел водолазный костюм на этого оленя! — Лицо Аниты сморщилось от неудержимого смеха.

Не знаю, поняла ли Бренда эту шутку. Моя подруга так и не стала частью Кастелламмаре, не овладела языком полностью. Но она все равно смеялась, ее голливудский смех звучал как далекое и не очень приятное воспоминание.

— Смотрите, девушки, я вас на самом деле могу навестить. Если уж я что-то решил, то делаю это, — предупредил Умберто и добавил серьезным тоном, цитируя: — Человек есть не что иное, как ряд его поступков.

— И кто это сказал? — спросила Анита.

— Всего лишь самый великий философ в истории человечества.

— Сократ никогда бы не сказал подобную глупость.

— Мам, да при чем тут твой Сократ! Все эти твои древние греки! Ты живешь в прошлом, пора уже немного модернизироваться, — заявил Умберто, вычищая хлебом тарелку. — Почитай Гегеля, тогда поймешь, как на самом деле устроен мир.

— И как же устроен мир? Послушаем, — отрезала Анита. — Это нам объяснит двадцатичетырехлетний мальчик, чьи трусы до сих пор стирает мама.

— Очень просто, — с достоинством ответил Умберто, у которого были наготове сотни афоризмов. — «Все реальное рационально, все рациональное реально».

— Да идите вы в Штутгарт, ты и твой Гегель!

Мы все рассмеялись, следить за перебранками сына и матери — одно удовольствие. Они пикировались с удовольствием, горячо, не смущаясь перепачканных в соусе ртов. Я размышляла о том, как ссора похожа на занятие любовью. И как все-таки похожи друг на друга Анита и Умберто, не внешне, не в образе мыслей, а по характеру. Они относились к миру с одинаковой иронией и любопытством, разделяли страсть к кулинарии и спорам. Кажется, в школе мне надо было внимательнее слушать уроки философии. Но уже поздно.

После ужина я помыла посуду, оттеснив Бренду и Сиф от раковины, словно подчеркнув, кто хозяйка дома. Умберто собрался подвезти моих подруг домой на машине. Он прошел на кухню, когда я терла пригоревшее дно кастрюли. Я терла так сильно, что у меня свело мускулы, а губка смялась в руке. Но ничего не помогало.

— Да как это оттереть? — воскликнула я в отчаянии, надеясь на помощь Умберто. Разве не в этом состоит его профессия — решать проблемы на кухне? Он подошел и рассмотрел испорченную кастрюлю. С сочувствием сказал, что ситуация непростая, в этом случае горячей воды и мыла не хватит, нужно кое-что посильнее, гораздо сильнее, такое специальное масло…

— Какое масло?

— Масло… — повторил Умберто, но из-за шума воды и голосов моих подруг в коридоре я его не расслышала.

— Да-да, именно с его помощью надо оттирать кастрюли. Советую тебе использовать именно его.

— И где оно — здесь, в кухне?

— Нет, дома у нас нет, но его можно купить. Если хочешь, поехали с нами, на обратном пути заедем в аптеку. — Казалось, Умберто вот-вот рассмеется.

Моющие средства не продавались в аптеке, но я все еще не понимала. Умберто подгонял меня, и я уже вытирала руки, как вдруг до меня дошло. «Локтевое масло»! Это выражение означало: «работать руками». Почти год в Кастелламмаре — и все равно какие-то выражения я забывала или не понимала. Умберто все еще мог обвести меня вокруг пальца. Я сжала зубы, а он с довольной улыбкой закрыл за собой входную дверь.

Риккардо пора было отправляться в армию. Анита, казалось, относилась к его отъезду философски. Может, она хотела подбодрить и себя, и сына, повторяя, что немного дисциплины ему не повредит. Я думала, мне будет легче, когда Рикки уедет, — на одну кровать меньше убирать, на одну тарелку меньше мыть. Но когда я в последний раз на кухне гладила ему рубашку, которую он хотел надеть в дорогу, в поезд на Комо, я поняла, что все эти маленькие невидимые добрые поступки для человека, которого я видела только мельком, были единственным способом показать мою любовь к нему. Я поняла, когда вела утюгом по воротнику, как мне будет не хватать Рикки, что мне совершенно не хочется говорить ему: «Гладь сам свою рубашку, а я отправляюсь в отпуск на Ибицу».

Анита потеряла спокойствие только от новости, что Риккардо решил расстаться с Федерикой, посчитав, что расстояние — слишком тяжелое испытание для них.

— Какое испытание, Рикки? Вы же сможете видеться во время твоего отпуска? К тому же ты уезжаешь всего лишь на год. А вы уже четыре года вместе. Вы будете звонить друг другу, писать любовные письма, в чем проблема?

— Мам, отстань. Я уже все решил и сказал Федерике.

— Господи, Рикки! Да как тебе такое в голову пришло? Где ты еще найдешь такую прекрасную девушку? Как ей сейчас, наверное, плохо. Ох, Мадонна, я должна ей позвонить. — Анита начала заламывать руки, жалеть девушку своего сына, параллельно переживая что-то личное. — Кто вернет ей годы, которые она так преданно посвятила тебе? Кто вернет ей молодость? Как она сможет снова влюбиться, где найдет достойного человека, с которым захочет создать семью и завести детей?

— А ну хватит, ты просто помешалась на этих свадьбах и детях. Федерике всего двадцать, в чем тут проблема вообще! — Рикки застегнул еще теплую рубашку. — Ну как, мне идет?

Тем же вечером, после наших занятий любовью Раффаэле сказал, что я заслуживаю лучшего. Он произнес это спокойно, словно озвучил мысль, сформировавшуюся у него в предыдущие месяцы. Я смотрела на его профиль, который выделялся на фоне нашей звездной стены, — красивый и гордый профиль, как горная цепь, сглаженная временем. Мне не нужен был никто лучше.

— Рассказать тебе историю?

— Давай, — согласилась я, но внезапно меня охватил страх, и я прижалась к Раффаэле.

— Не волнуйся, в этой истории нет привидений и нет пиратов. Это история о будущем.

Раффаэле начал говорить загадочным тоном. Сначала будет трудно, очень трудно. Я буду думать о Раффаэле с утра до вечера, вспоминая в мельчайших деталях его поцелуи и ласки. От мысли, что все это больше не повторится, я буду бросаться на кровать лицом в подушку, задыхаясь от рыданий. Я буду жестоко страдать. Он станет мне сниться ночами, постоянно и беспощадно. Боль покажется невыносимой, но я ее вынесу. После первого месяца разлуки, словно вознаграждая меня за силу и твердость, боль чуть уменьшится. Рассвет уже не покажется таким мучительным, а в течение дня я больше не буду думать о Раффаэле постоянно. Будут моменты, когда я стану отвлекаться, начну непроизвольно улыбаться при виде толстушки, которая спотыкается в своих дурацких босоножках на платформе, или мальчика, который делится мороженым с бродячей собакой. Уже осенью я стану думать о Раффаэле время от времени, страдание превратится в глухую боль, которая уляжется в глубине моей души, как слой опавших листьев. На следующий год от Раффаэле останется только смутное воспоминание, словно послевкусие от воды, которую я когда-то попробовала, или от красивого иностранного слова, чей перевод я позабыла. С течением времени я позабуду Раффаэле.

— Неправда, — произнесла я, — такая история мне не нравится.

— Дослушай до конца.

Я сдам финальный школьный экзамен (или как это там у нас называется) в Америке. Мне исполнится восемнадцать. Я поступлю в университет, выучу множество интересных вещей, стану еще умнее. Потом наступит момент, когда я захочу найти мужчину, чтобы прожить с ним жизнь.

— Ты найдешь хорошего человека, не такого, как я, — сказал Раффаэле, целуя меня в лоб. — Я желаю тебе прекрасной жизни и всего наилучшего, что есть в мире.

— Я тоже, — проговорила я хрипло, остальные слова застряли у меня в горле.

— Спасибо.

Мы помолчали, между нами лежала тишина, но улица продолжала шкворчать, как рагу на медленном огне. Женщина кричала «Анто! Анто!», шумел мотор мотоцикла, хлопала дверь. Но история была еще не окончена.

— Ты выйдешь замуж за этого достойного человека, у вас родится двое детей, мальчик и девочка. Пройдет много лет, и однажды я приеду в Чикаго, чтобы отыскать тебя. Ты можешь себе представить эту сцену.

В темноте мне даже не надо было закрывать глаза. Канун Рождества, лежат сугробы. Еще день, но снег уже синеватый, как небо, солнце быстро садится в этой части света. Мой дом выглядит уютно, он украшен бантами из красного бархата и погружен в теплый свет свечей. Елка тоже настоящая, верхушка касается потолка, дерево источает горький и чистый запах смолы. На елке висит гирлянда, которая мигает всеми цветами радуги. Моя дочь меня спрашивает: «Мамочка, я могу поставить звезду на елку?» — «Ну конечно, дорогая. Попроси папу принести тебе лесенку». — «Мама, посмотри в окно! — восклицает мой сын. — Снова идет снег!»

Я подхожу к окну. Мой сын прав: маленькие снежинки тихо падают на деревья в саду, который уже будто покрыт белой простыней. Единственное, что торчит из сугробов, — колючки остролиста, кустарника с красными ягодами, который так притягивают детей. Каждый раз мне приходится напоминать им, что ягоды ядовиты. Но подождите, в саду есть что-то еще. Мужчина. Нет, это не снеговик, не игрушка из снега с руками-веточками и носом из морковки, которую я с детьми сделала вчера. В саду стоит мужчина из плоти и крови. У него борода, шарф, шерстяная шапка, длинное пальто. Я прищуриваюсь. Мужчина кажется мне смутно знакомым, но я не могу понять, кто он. Точно не сосед, вышедший убрать снег, все равно сейчас это бесполезно, к тому же праздник. Может, это бродяга? Мужчина тем временем разгребает снег голыми руками и разводит маленький костерок из веточек, которые находит под снегом, и бумаги, которую достает из кармана. Он греет руки, снимает шляпу. Потом достает бритву и с помощью тающего снега начинает бриться. Под бородой его лицо гладкое и очень бледное. Снежинки тают, намочив его волосы, он зачесывает их назад, обнажая высокий лоб.

Неужели это он? Не может быть. Мозг еще ищет подтверждения, но сердце уже бьется, дыхание перехватывает, рот открывается. Да, это он! А тем временем этот мужчина, которого я не видела много лет, не может на меня насмотреться. Он видит меня в окне, теплом и светлом, как камин, и думает: «Я бы все отдал за полчаса с тобой, за возможность прикоснуться к твоему лицу в комнате твоего дома, пропитанной запахом свечей, я бы отдал половину собственной жизни, нет, всю жизнь за полчаса с тобой». И я стою, не зная, что делать, остаться у окна или выбежать на улицу в снег и броситься ему в объятия, оставив в смятении мужа и детей. Вдруг мужчина падает замертво в снег, потому что путешествие было слишком тяжелым, и его сердце не создано для любви, не смогло выдержать любовь. Мне ничего не остается, только смотреть на него, прикрыв рукой рот. А снег все падает и падает. Он покрывает тело мужчины, как слой соли, гасит его костерок, закрашивает белым его пальто. И вскоре снег скроет тело окончательно, превратив его в часть пейзажа, вписав в идеальный приглушенный мир.

Я смотрю на него и начинаю плакать. «Что случилось, дорогая?» — Ко мне подходит муж. — «Все в порядке, — отвечаю я, — я плачу от счастья… ведь Рождество!»

Но нет, я не в порядке, какое там. Как в рассказе, у меня потекли слезы, крупные и быстрые, словно горячая вода из душа. Я прижала свое лицо к лицу Раффаэле в поисках утешения, но и его лицо мокрое от слез. Это холодные слезы, как от растаявшего снега, но щека Раффаэле горяча — он прижимает ее с силой к моей, тоже горячей и скользкой. Эта момент невероятной близости. Она как поток, который нас засасывает, течение, которое выносит нас в море. Вскоре мы оба плакали навзрыд, рыдания одновременно сотрясали нас. Мы стали ливнем, который может растворить гору, течением, прорывающим плотину дамбы. Волнами, которые сталкиваются и набегают на кожаные ботинки. Соленая, пресная, сладкая вода, я не могла больше их различить, я даже не знала, где его слезы, а где — мои. Этот свободный обмен жидкостями показался мне гораздо более интимным, чем все, что мы делали в этой кровати. Мы никогда не достигали наслаждения одновременно, а я так и вообще, кажется, никогда. Мы должны были плакать в этой кровати с первого вечера, ведь мы знали, что обречены. Кто знает, что родилось бы из наших слез, что бы мы породили, если бы у нас было время. Я плакала от сожаления, плакала о том, что мы теряем, и о том, чего у нас никогда не будет. Я плакала, и это было самой прекрасной пыткой в моей жизни.

— А потом, на следующее утро, — продолжил наконец Раффаэле, — твои дети побегут на улицу играть в снегу и… — Эта мрачная картина нас рассмешила. Смех к тому же не слишком отличается от плача. Те же всхлипы, те же слезы.

— Лучше брось меня сейчас, — Раффаэле снова сделался серьезным. — Дальше будет хуже.

— Что ты такое говоришь?

— Посмотри, в каком состоянии мы сейчас. Представь, что будет через три месяца.

— Я тебя не брошу.

— Нет, ты должна. Это будет акт милосердия, как добить умирающую собаку. Мы с тобой должны были просто развлечься. А я влюбился. Ты не знаешь, сколько раз ночью я плакал из-за тебя, когда возвращался из Виллы, а моя мать спала, как мертвая. А теперь, я прошу, не заставляй меня страдать еще больше, в моей жизни и так было слишком много боли.

В темноте я затрясла головой, поцеловала его в щеку, в подбородок, в шею.

— Брось меня, Фрида, — просил он. — Иначе мне придется бросить тебя.

Вернувшись домой, я нашла Аниту на кухне с красным от слез лицом и пустой пачкой сигарет на столе. Ее младший сын уехал на Север, заявила она мне, хорошие вещи в жизни уходят одна за другой, ее существование медленно лишается смысла.