Американка

Глава 9

Прошло много дней, прежде чем Раффаэле снова появился у моей школы. Все время шел такой сильный дождь, что его отсутствие меня не удивляло. Я гадала, чем же он занимался целыми днями, раз больше не учился в техникуме. Что он делал вечерами, когда непогода безжалостно обрушивалась на Виллу, смывая всю грязь и нечистоты? Сильно сомневаюсь, что он оставался дома и поедал остывшую пасту под чтение стиха 6:63 из Иоанна. И что он думал про нашу связь? Мы ничего друг другу не обещали. Мы даже никак не назвали наши отношения без будущего. Как будто между нами установилось молчаливое согласие, немая клятва на крови. Чувство неполноценности и пустоты скручивало мне нутро, словно невыносимая жажда сигарет, которых я никогда не пробовала. Значит, я скучаю по Раффаэле?

Как-то днем на обратном пути из офиса Анита заехала за мной в школу на машине, и мы попали в пробку. Дворники работали вовсю, от их активных движений машину слегка потряхивало. Я смотрела сквозь мокрое стекло на акварель рождественских гирлянд, вывешенных на улице. Красный, зеленый, синий — размытые, подтекающие краски на холсте. Наблюдала, как тают снежные хлопья и падают звезды.

Анита тоже была погружена в свои мысли. Она не реагировала на безумное движение, не обращала внимания на машины и людей, хотя вполне могла бы. Она не смотрела по сторонам в поисках обходного пути, пусть и с нарушением правил. Она только слегка, чисто по привычке, нажимала на клаксон.

— Я начинаю сомневаться насчет Доменико, — наконец заявила Анита.

— Ты его не любишь?

— Я очень сильно его люблю, Фрида. — Едва тронутые красной помадой губы Аниты изогнулись в улыбке.

По ее словам, Доменико — самый нежный, заботливый и преданный мужчина из тех, кого она знала. В отличие от Даниеле, он был честен, совершенно не способен обмануть или притворяться. Наверное, дело в восприимчивости художника, у них такая чистая душа. Доменико ничего от нее не требовал, только просил разрешения быть рядом.

— В постели он демонстрирует ту же щедрость. Про мужчину многое можно понять по тому, как он занимается любовью.

Я поерзала на сиденье, отчаянно желая перевести разговор на другую тему.

— Почему тогда ты сомневаешься?

Оказалось, жена Доминико начала что-то подозревать. Как-то ночью Доменико вернулся домой, когда она уже легла. Пока он раздевался в темноте, его жена спросила, где он был. Залезая под одеяло, Доменико ответил:

— Я был с женщиной. Мы поужинали в ресторане и пошли в гостиницу заниматься любовью.

Но жена ему не поверила.

— Ты просто хочешь меня позлить, — сказала она.

Они отвернулись друг от друга и заснули. А ведь он сказал ей правду.

— Вы были в гостинице?

— Да, а где же еще? — немного помолчав, Анита продолжила: — Трудно принять правду, даже когда ее кидают тебе в лицо. Никто не может сказать тебе, где правда, ты можешь осознать ее только сама. Это как ребенок, который растет у тебя в животе. Тебе может помогать акушерка, муж может держать тебя за руку, но в итоге, когда приходит время, рожать его будешь ты.

— И правда.

— Это не я придумала. Это сказал Сократ. Он хоть и мужчина, но рассуждал именно о родах.

Пробка начала двигаться, мы проехали вперед метров на пять. Только Анита могла так легко связать мудрое выражение античности с современной историей о супружеской измене.

— Еще Доменико говорил, что не надо верить тому, что внушает тебе общество про добро и зло. Ты должен думать своей головой. Все не черно-белое, как тебе твердят. — Анита зажгла сигарету, на фильтре отпечатался красный поцелуй. — Сократ уже все понял в пятом веке до рождества Христова. Зачем нужны все эти философы после него? Только Умберто такое не говори.

С иронической усмешкой Анита выключила дворники, все равно они были бесполезны. Дождь словно запер нас в салоне, по лобовому стеклу ползли полоски из дождевых слез.

— Пойми, Фри, я никому не причиняю зла, — добавила Анита, открывая окно, чтобы выпустить дым.

По ее словам, отношение с кузеном — это подарок, который она ему делает, и больше ничего. Сбывшаяся мечта его молодости. Да, она признавала, что и ей эти отношения помогают залатать собственное разбитое сердце. Но Доменико больше не должен говорить о разводе, иначе все кончено.

— Это нечестно по отношению к его детям и к его жене. Я ее знаю, она хороший человек и не заслуживает того, чтобы жить разведенкой в нашем городе. Пусть даже и любви между ней и Доменико давно уже нет.

— Может, это была не настоящая любовь.

— Кажется, я больше не знаю, что значит «настоящая любовь».

Анита замолчала, продолжая курить. В салоне были слышны лишь шум дождя, звук шагов шлепающих по лужам людей, гудки машин. Я ждала, что она скажет еще что-то, какую-нибудь старинную универсальную истину о любви, в которую я смогу поверить. Мне нужно было сейчас во что-то поверить, пусть потом я и разочаровалась бы.

— Быстрее бы пешком дошли, — фыркнула Анита. Одной рукой она снова включила дворники, другой — радио.

Мы продвигались вперед небольшими рывками под музыку Пино Даниеле и рекламу кекса с начинкой из шоколадного крема. Потом начали передавать новости.

«…в остальном на неделе ожидаются значительные осадки во всей провинции, с легким риском в зонах, подверженных обвалам, как Кастелламмаре-ди-Стабия…»

— Начинается.

«…сегодня на рассвете обнаружился обвал в историческом центре, который привел к эвакуации жителей двух пострадавших домов. Жертв нет, но велика вероятность, что невозможно будет устроить так называемые „фукараккьо“ — традиционные костры, которые зажигают в ночь Непорочного зачатия, символа города вод…»

— Смотри-ка, — сказала Анита, потушив одну сигарету в пепельнице и прикуривая вторую, — как раз там, где живет твой ухажер.

— Он мне не ухажер, — отозвалась я, но сердце подпрыгнуло к горлу, сухому от табачного дыма.

— Как скажешь, — произнесла Анита многозначительно.

Ей удалось наконец втиснуть машину на площадь Спартака и влиться в танец машин и людей. Ее сухой ледяной тон меня задел. Лучше бы она на меня накричала, высвободила из своей груди крик, который я в себе задушила.

Раффаэле не появился, даже когда полуночные пожары победили ливень. Непогода отступила, изредка налетая короткими дождями, похожими на плевки проигравшего. Румянец не сходил с моего лица из-за беспокойства о том, что один из домов, разрушенных обвалом, принадлежит Раффаэле. И в то же время, сама того не желая, я страстно хотела, чтобы это оказалось правдой. Мое сознание осаждали образы из готических романов девятнадцатого века. Руины под тяжелым от дождя небом. Обнаженные железные кабели, забрызганная грязью кружевная салфетка. Раффаэле посреди разрушений, его тело не пострадало, но лицо исцарапано до крови незаслуженным гневом горы. Я опускаюсь на колени, чтобы поцеловать его в лоб, в щеку, в губы, желая вылечить все его раны медом своих губ и солью своих слез.

Я прокручивала в голове эти апокалиптические сцены, поскольку боялась, что альтернатива окажется куда хуже. Вдруг на самом деле Раффаэле и его дом в полнейшем порядке, и я ему просто надоела. Вдруг он уже нашел себе другую девушку, красивее и смелее. Девушку, которая сильнее прижимается к его бедрам. Может, теперь проститутка Роза сидит за ним на мотоцикле, сверкающем в блеклом Бронксе, как красная помада. Может, вечером он опять гуляет по парку с надменным видом в своем черном пальто, и его лицо кажется еще бледнее в мертвенном свете звезд. Я была парализована вихрем своих мыслей и не могла совершить самый логичный в этой ситуации поступок. Нужно было дойти до исторического центра и увидеть все собственными глазами.

А потом, как-то днем после последнего урока я услышала гул мотора. Я бросила книги в рюкзак и побежала к выходу. Раффаэле был цел, невредим и просто сиял. Он улыбался, как актер на постере. Может, он был счастлив, что заставил меня страдать столько дней. В его легкой и одновременно многозначительной улыбке я увидела отражение всей двойственности его натуры.

— Не сядешь?

— Нет.

— Да ладно, залезай. У меня для тебя сюрприз.

Любопытство победило гордость, тело оказалось сильнее разума. Мотоцикл понесся вперед. Мои ноги были прижаты, буквально приклеены к его телу. Как я скучала! Раффаэле сбросил скорость, только когда мы въехали в его район. О ненастье здесь напоминали лишь тонкая пленка грязи на асфальте и остатки мусора, принесенного на улицу, словно ручьем. Воздух был чист и разряжен, как после простуды. Дом Раффаэле не пострадал. Мы оставили мотоцикл у входа, но не поднялись в квартиру.

— Пойдем, я покажу тебе дом моей сестры Тицианы.

— Но сейчас время обеда.

— Там никого не будет.

Как обычно после езды на мотоцикле, мои ноги отвыкли ходить по земле. Я шла как во сне. Дорога вела немного вверх, к Фаито, сочно-зеленой в солнечном свете. Я шагала легко, меня наполняло непонятное счастье. Мы шли в тени, и мне грустно было терять ласку солнца. Раффаэле остановился у подъезда дома из посеревшего камня, позвенел ключами, которые, наверное, тоже нашел в ящике с одеждой.

— Боишься? — спросил он.

— Тебя?

— Этого дома.

Вход был грязным, перепачканным землей. Его укрепили деревянными лесами, напоминающими средневековую катапульту. Дырявая стена, из которой торчали электрические провода, казалась развороченным брюхом робота.

— Землетрясение неплохо потрудилось над домом, — произнес Раффаэле.

Он рассказал, что год назад отвалился карниз и чуть не убил какого-то беднягу, который как раз под ним проходил. Карниз ударился о землю и развалился в пыль, почти кокаиновую. Обвал на прошлой неделе стал последней каплей. Небольшой поток грязи спустился по фасаду и затек в квартиру вдовца на первом этаже. Грязь наполнила целую ванну и нарушила устойчивость всего здания. Теперь дом находился в аварийном состоянии и был непригоден для жизни. Сестру Раффаэле с мужем и детьми эвакуировали вместе с остальными семьями. Всю неделю Раффаэле помогал ей переезжать. Она временно поселилась в гостинице на склоне Фаито — жертва обвала вернулась к палачу. Поэтому Раффаэле и не приезжал. Семья его сестры переехала как раз вовремя, по крайней мере, городские власти так считали. Говорили, дом может рухнуть в любой момент.

— Пошли.

Он взял меня за руку, и мы поднялись по потрескавшейся лестнице. В пролете стояла детская коляска — фиолетовая, припорошенная известью. Мы прошли мимо ниши со скульптурой Папы Пия, перед которой в емкости из-под «нутеллы» стояли искусственные маки. Квартира сестры Раффаэле находилась на пятом последнем этаже.

Электричество в доме пока не отключили. Раффаэле включил свет. Перед нами открылся желтый, как банан, коридор. Везде торчали гвозди: видно, что люди унесли все, что могли: картины, фотографии, телефон… Квартира манила меня своей нагой беззащитностью. Слава богу, мне не требовалось звонить Аните — она весь день была в Неаполе на собрании — и предупреждать, что я опоздаю. Я не спеша прошла вглубь этой квартиры-скорлупки, от которой будто остался один пустой мешок, и поискала следы семьи, жившей здесь скромно, но с достоинством. Следов оказалось не так уж много, Раффаэле потрудился на славу. Складной стол в развороченной кухне, полотенце с оранжевыми квадратиками и следами томатного соуса. Плюшевая рыжая лиса со свалявшейся шерстью, которая лежала на коричневом диване из искусственной кожи, отодвинутом от стены в гостиной. Башня коробок с надписями на наклейках: «Одежда Чиро», «Счета». Черная плесень между плитками под обожженный кирпич. Смятые простыни на двуспальной кровати, где супруги пережили одно из самых страшных пробуждений на свете. Ставни были наполовину опущены, словно в доме царил траур. Бутылка геля для душа в ванной… Повсюду — запах пеленок и белых грибов.

— Квартиру только привели в порядок, — сказал Раффаэле. — Она принадлежала свекрови моей сестры, но Тициана сделала ремонт, когда вышла замуж. Пока дом не обрушился, я должен вернуться на днях и забрать дверные ручки, лампочки и прочее.

Он сел на диван, раскинув ноги, словно устал от одной мысли о тяжелом переезде. Потом Раффаэле брезгливо отодвинул лису, лег и похлопал по пустому пространству рядом.

— Что ты там стоишь? Иди сюда, не мучай меня.

Сначала я оскорбила дом Тицианы своим присутствием и пристальным взглядом. Теперь я лежала, прижавшись к ее брату с опьяняющей уверенностью в том, что перешла черту. Диван скрипел под нами, а может, это был пол, или стены, или хрупкий фундамент. Мы прижимались друг к другу и долго целовались, глубоко проникая друг в друга. Мы лежали на тонком льду озера, который мог проломиться в любой момент, достаточно одного резкого движения. Мы могли продавить диван одним весом наших тел, растопить его нашим теплом. Мы могли погибнуть, но в это мгновение важно было только одно: мне не хватало Раффаэле, а ему — меня. Он признавался в этом поцелуями, беспорядочными движениями рук, пытающимися расстегнуть мою куртку, обвивающими меня ногами, которыми он цеплялся за меня, словно боялся упасть.

— Это мой замок, — прошептал он мне на ухо. — А ты моя принцесса.

Раффаэле трогал мои спутанные волосы и мятый свитер, гладил меня по спине, по груди. В его крупных руках я казалась маленькой, но это было приятно, меня легко можно было поднять и повернуть. Весь дом оказался в нашем распоряжении. Да, тут опасно и горела всего одна лампочка в коридоре, освещая банановые стены, но у нас имелись ключи, и сейчас этот дом — наш. Теперь я знала, чего хотел Раффаэле, знала, чем все закончится, и по моему телу пробежала крупная дрожь.

— Ты и правда боишься, — произнес Раффаэле задумчиво.

— Может, я просто замерзла.

— Но разве у вас в Чикаго зимой не высоченные сугробы?

— Да, но в квартирах всегда есть отопление.

— Вот черт, а мы еще и печки все унесли.

— А тебе разве никогда не бывает холодно?

— Нет, я дрожу, только когда мне страшно.

— И кто тебя пугает? Старушки?

— Не только, — ответил он и провел большим пальцем по моей нижней губе. — Я боюсь привидений.

— Мы все боимся привидений.

— Мой отец не боялся.

Его отца звали Винченцо, но все называли его Энцо. В молодости он был очень беден, у него всегда были дырявые ботинки и дырявые карманы. Его жизнь была ускоренным курсом по искусству выкручиваться. Поэтому, когда отцу Раффаэле предложили работу ночного сторожа на кладбище, куда часто заявлялись воры, он не задумываясь согласился. Старое кладбище располагалось недалеко от города, рядом с железнодорожными путями, по которым проходил поезд, соединяющий Граньяно с остальным миром. Ночью на этом кладбище пропадали вазы с цветами, фотографии усопших в рамках, четки — в общем, все, что можно было унести. Для голодного человека нет ничего святого. Энцо и его другу не полагалось оружия. Они просто должны были спать под открытым небом на видном месте. Иногда чтобы напугать людей, достаточно вести себя уверенно, главное — нельзя сомневаться. Если начнешь колебаться — все пропало.

Отец Раффаэле предложил напарнику провести первую душную летнюю ночь в капелле из прохладного и гладкого мрамора. Но напарнику не хотелось спать на мертвецах. Поэтому друзья расположились неподалеку, на колкой траве посреди освещенных свечами могил. Энцо делал вид, что спит, рассматривал маленькие оранжевые огоньки, которые пульсировали в неподвижном воздухе, и слушал стрекотание соревнующихся друг с другом сверчков. На самом деле Энцо следил за другом, который лежал к нему спиной. Когда тот наконец захрапел, Энцо встал и тихонько прошел к капелле. Там он начал стонать, как будто у него болит душа, и размахивать руками, что издалека выглядело как движение отрезанных конечностей. А потом как ни в чем не бывало Энцо снова лег рядом с другом на траву.

— Энцо, Энцо, — прошептал его товарищ, — проснись, в капелле кто-то есть.

Энцо притворился сонным:

— Что?

— Не знаю, там что-то движется и стонет.

— Вор?

— Нет, — ответил толком не проснувшийся друг, — да нет, наверное, ничего там нет. — Через несколько минут он снова заснул.

Энцо встал и опять пошел в капеллу, где принялся размахивать руками и завывать еще громче. На этот раз не было нужды возвращаться к другу: тот вскочил и убежал с кладбища, крича от ужаса. Энцо провел остаток ночи в капелле. Там он и спал все время, пока был сторожем, получая оплату за двоих.

— Вот каким был в молодости мой отец. Принимал любой вызов. Он был смелым, изобретательным, обаятельным. Он понимал людей, умел смотреть им прямо в душу, поэтому ему легко было убедить других принять его сторону. Отца любили, он никогда не выходил из себя и держал свое слово. У него были все качества, чтобы стать настоящим господином. Он мог стать хозяином Кастелламмаре, если б захотел. — Раффаэле смотрел в потолок, положив руку на свой высокий лоб. — Но он так и остался никем.

У Винченцо не было ни правильной фамилии, ни знакомств. Он стал отцом семейства и нашел работу на цементном заводе, этом промышленном реликте, который сейчас кишел контрабандистами, мошенниками и огромными крысами. Наверное, я видела этот завод, проезжая по дороге в Сорренто. Он как будто прощался с Кастелламмаре, уподобившись поднятому пальцу. Завод закрыли после многочисленных ни к чему не приведших забастовок. Раффаэле тогда было шесть лет, и отцу приходилось кормить восемь ртов. Но это были семидесятые, время абсолютного владычества харизматичного Кутоло[21]. Тогда безработица оборачивалась новыми возможностями. Можно было присоединиться к организованной преступности, ухватить один из шансов, которые свистели в воздухе, как пули, и исчезали, как снежинки. Но жизнь уже потрепала Энцо, он уже отдался во власть профсоюзов, святых и сомнений. Да, его руки, которые гладили детей по голове, были чисты. Этими руками он клал в карман Раффаэле пятьсот лир. Банкноту, на которой была изображена греческая нимфа, готовая превратиться в источник воды, только бы отдаться красавцу-преследователю и не потерять девственность[22]. Энцо снова устроился рабочим на фабрику по переработке томатов. За год до того, как у него появилась бы другая возможность — в Ирпинии случилось землетрясение и потребовались строители — Энцо умер от инфаркта прямо у металлического конвейера фабрики. Его лицо казалось покрытым кровью, как будто кто-то выстрелил в него в упор. На самом деле это были просто пятна от очищенных помидоров. Энцо мог перевернуть мир, а умер ничтожной смертью, смертью женщины, смертью раба.

— А я хочу умереть господином, — заявил Раффаэле, все так же уставившись в темнеющий потолок.

Я чувствовала, что он находится далеко от меня, глубоко в своих мыслях. Чтобы вернуть его, я его поцеловала. Мы долго целовались, пока первые звезды не показались в дырах ставен, пока мы не насытились нашим одиночеством и темнотой.

— Я провожу тебя, — сказал Раффаэеле. — Мне скоро надо будет собираться.

— Куда?

— В парк.

Дом сестры Раффаэле не обрушился ни в тот раз, ни позже. Из него пропали оконные рамы, детские кроватки, а громоздкая мебель — диван, двуспальная кровать — остались. День за днем дом держался. Раффаэле даже не боялся оставлять мотоцикл у укрепленного лесами входа. Мы ходили по дому свободно, иногда босиком, пили воду из-под крана и пользовались туалетом. Я стала свободнее обходиться со временем. Однажды вечером я не успела прийти домой раньше Аниты, не оставив записку и не предупредив ее.

Анита была в ярости. Она ждала меня на кухне, уперев руки в боки, сжав губы в одну линию, словно рот был зашит. Анита приоткрыла рот, только чтобы выстрелить тремя маленькими и твердыми, как пуговицы, словами:

— Где. Ты. Была.

— Извини, Анита, я забылась, не посмотрела на время. Не хотела тебя волновать. — Я рассказала ей все как было, разве что не упомянула, что дом считался аварийным. Я верила, что Анита меня поймет. Кто лучше нее может понять наше с Раффаэле желание побыть вдвоем, наше стремление найти спокойное место, где мы бы могли встречаться? Разве это не лучше, чем вечеринки с алкоголем и взрослыми?

— Ты знаешь, что он из дурной семьи? — спросила Анита.

— Ты, наверное, путаешь с той другой семьей. Раффаэле из бедной семьи, его отец был рабочим.

— При чем тут его отец? Как бы они ни хотели реорганизовать Каморру, это тебе не Коза ностра. Тут нет династий, как в «Крестном отце», тут власть не передается из поколения в поколение. Каморра — это текучая преступность, она собирается и растворяется постоянно. Множество разных кланов, которые все время создают новые союзы. Семья, которая раньше всем управляла, сейчас может ничего не значить. Они убивают друг друга из кровной мести, поэтому в Кастелламмаре все время перестрелки, на наших улицах всегда кровь. Все хотят быть альфа-самцами и грызутся, как волки. — Анита бросила быстрый взгляд на собачью подстилку в углу. — Пардон, Салли. Волки гораздо лучше их. Это варвары, люди без совести, которые пойдут на все, лишь бы управлять поставками.

— Какими поставками?

— Какими поставками, Фри? Я говорю о наркотиках, проституции, грязных деньгах, взятках. Это все не шутки. Если бы только твоя мать знала, с кем ты проводишь время! Кто ей скажет, что твой парень из набирающей силу семьи каморристов?

— Раффаэле не каморрист, — сказала я, но червь сомнений скрутил мне живот.

— Ах, он не каморрист? — Голос Аниты был полон сарказма. — Знаешь, я тут навела справки и узнала про твоего Рафаэля много интересного. Что он ведет себя вызывающе, ходит в фирменных шмотках, что у него новый мотоцикл, за который ему явно пришлось выложить кругленькую сумму. Знаю, что другие зовут его Раф, что он пугает людей и любит подраться, а одного человека избил так, что тому пришлось лечь в больницу. Знаю, что он не учится там же, где Гонконг, зато после школы они часто встречаются и вместе нюхают кокаин. Вот такой у них культурный обмен!

Стыд, как холодный мучительный яд, разлился по моему телу. Как же мало я знала о Раффаэле. В отчаянии я попыталась ухватиться за неточность в речи Аниты, хотя и не имеющей никакого отношения к делу.

— Хуанг.

— Что?

— Тайванца зовут Хуанг.

— Хуанг, Гонконг, какое мне дело до него! Мне есть дело до тебя! И я должна тебя защищать.

Она говорила с материнской заботой. Боль внутри меня чуть отступила, и я поняла, что именно меня так задело. Кокаин. «Белая дама». У меня было такое чувство, будто меня предали. Но правда ли это? Я никогда не видела Раффаэле ни под кайфом, ни пьяным. И мне сложно было поверить, что такой на вид хрупкий и безобидный Хуанг может употреблять этот наркотик для богачей. К тому же если Раффаэле и правда принадлежал к семье влиятельных каморристов, зачем он так старался самоутвердиться? Почему так хотел стать кем-то? Нет, Анита не знала его так, как знаю я. Она видела только фасад, поэтому думала, что сердце у него не волчье. Примерно эти слова я сказала Аните, пытаясь защитить Раффаэле. Но я не могла отрицать его склонность к насилию. Я не понимала и не разделяла это его качество. Однако чувствовала самым далеким черным уголком моей души, что мне оно нравилось. Оно меня возбуждало. Но даже самой себе я не формулировала эту мысль словами: это ощущение оставалось где-то на уровне подсознательного.

— Тут вопрос даже политический, — продолжала Анита. — В этом мире ты должна выбрать сторону. Ты с кем: социалистами или фашистами? Рабочими или эксплуататорами? Хорошими или плохими?

— А как же Сократ, Анита?

— При чем тут Сократ?

Я посмотрела ей прямо в подкрашенные голубым карандашом глаза.

— Как же его слова о добре и зле? О черном и белом? О том, что надо думать своей головой?

Я видела, как она колеблется, как дрожат эти глаза, словно покачивающиеся лодочки в море. Анита молчала. Потом она сделала странный жест. Подняла руки, словно хотела сжать воздух передо мной, и зарычала, как собака, которой угрожают. А потом вышла из кухни, красноречиво топая шлепанцами.

Невероятно, но я выиграла. Я переспорила Аниту с помощью ее же рассуждений. Разъедающий меня изнутри яд растворился, и мое тело заполнило неожиданное удовольствие. Наверное, так чувствовал себя Умберто после хорошей ссоры с матерью.

Чтобы я прониклась экуменическим духом или почаще бывала дома, Анита пригласила на обед не только Хесуса, но и других ребят из нашей группы. Я позвала Сиф, а не Бренду, с которой мы не были так близки. А еще я боялась, что Бренда для Аниты станет еще одной американской дочерью. Но когда за столом Анита засыпала Сиф вопросами про Швецию, я поняла, что национальность тут ни при чем. Для Аниты мы все — американские дети, бездомные найденыши. И наше присутствие пробуждало в ней страстное желание увидеть мир, любопытство, с которым она родилась. Это желание было настойчивым, как река, которая точила камень и прорывалась к морю, и неумолимым, как колеса поезда, везущего пасту на север.

Безупречному итальянскому Сиф можно было только позавидовать. И это меня не удивляло. В Колле-ди-Тора Сиф не оголялась под уличным душем, как немки, и не бегала все время купаться. Я часто видела ее за изъеденным жучками кухонным столом перед открытой книгой по грамматике. Тонкие, как ветки, пальцы Сиф оплетали чашку черного чая, лебединая шея слегка склонялась, ее изгиб подчеркивали темные коротко подстриженные волосы. Даже сейчас, сидя перед тарелкой жаренных в масле баклажанов, она была красива и недоступна, как богиня. Не нордическая Сиф в ее золотой прелести, а Сиф, которая проснулась и обнаружила, что у нее похитили волосы — вместилище ее силы. Она же это приняла спокойно и не сказала ни слова. Это была неприукрашенная, терпеливая, зимняя красота. Корни волос Сиф, еще не выгоревшие на солнце, были цвета влажной земли, почвы, гумуса, перегноя, того, что лежит под ними.

Я не могла оторвать от Сиф взгляд, пока та четко и изысканно отвечала на вопросы Аниты. Я изучала жесты, одежду, черты облика в попытке найти способ превратиться в нее.

— Почему ты раньше не познакомила меня с этой красоткой? — попеняла мне вдруг Анита, отрезая еще один кусок хлеба. — Вы так дружили в Колле-ди-Тора, а теперь в Кастелламмаре почти не видитесь. Как же так?

— Это было очень странное лето, — сказала Сиф.

— В каком смысле? — уточнила Анита.

Сиф заколебалась.

— Ну мы — группа девушек из разных стран, может, немного наивных, — находились в городке, где оказалось полно безработных мужчин. Иногда это было слишком. — Сиф обратилась ко мне: — Как звали того типа, которому ты угрожала ножом?

— Прямо-таки ножом! — недоверчиво воскликнула Анита.

Я сама в это почти не верила, я практически полностью вытеснила это воспоминание. Но сейчас та сцена буквально взорвалась в моем сознании, как беззвучный взрыв атомной бомбы, как кадр на черно-белой пленке. Мужчина лет тридцати с густыми бровями и обиженным взглядом. Альфонсо, Альфредо, Альбано… как-то так его звали. Мне слышалось в имени что-то арабское. Широко расставив ноги, он облокачивался о деревянный стол. Как многие другие претенденты на наше внимание, этот Альбано проник в наш одинокий дом. Он смотрел мрачно, с той же мрачностью, с которой он ухлестывал за мной все эти недели, преследовал меня повсюду: в Баре Карло, на главной улице, на площади. Этот детина не понимал слова «нет», по крайней мере, произнесенное моими виновато улыбающимися губами. Это было какое-то двусмысленное «нет» из уст иностранки, которая знала, что не имеет права проводить в этом месте свои итальянские каникулы. Иностранки, которая к тому же так мило общалась с ним на пляже. От него пахло кислыми подмышками и горьким кофе. Он говорил на диалекте быстро-быстро: все слова сливались. Он пытался задавить меня своими чувствами. А я в этой дневной жаре старалась найти правильное выражение, поставить глагол в нужную форму, чтобы выгнать его из нашей кухни, где уже пора было готовить обед. Это языковое напряжение без предупреждения взорвалось у меня в голове, словно началось внутреннее кровотечение. Моя загорелая рука схватила со стола ножик с зазубренным лезвием, испачканный крошками и маслом, алый от вишневого мармелада. Дрожащее лезвие, как пистолет, уткнулось в грудь мужчине, прямо в надпись «Manhattan Man» на дешевой майке.

Сиф была права, Колле-ди-Тора оказался поддельным, ненастоящим раем. Единственное, что стоило запомнить, — бесстыдные сиськи немок и этот жирный нож, приставленный к грубому, деревенскому сердцу мужчины. Лето оказалось не таким, как я думала. Я сама оказалась не такой, как я думала. Я была способна разрушить утопию, разбить зеркало. Это я — темная метафора в стихотворении, я — грузовик с маргаритками.

Дипломатические усилия Аниты не увенчались особым успехом. Уже на следующий день после обеда с Сиф я встретилась с Раффаэле, и мы переползли с дивана на супружескую кровать. Я снова пришла домой поздно и обнаружила, что вся одежда из моего шкафа кучей валяется на кровати. Я пошла на кухню спросить у Аниты, что случилось. Ее быстрые слова были похожи на удары ножа, которым она резала лук. Да, это она выбросила все мои вещи. Я не убрала их в шкаф аккуратно, как обещала. Рубашки лежали вместе с непарными носками, лифчики — со штанами, свитера я запихнула внутрь, даже не сложив, трусы просто валялись где только можно. Теперь мне нужно было сложить все аккуратно.

— Пойдем, я тебе покажу.

Я пошла за Анитой в свою развороченную комнату. Мне было так же неловко, как и в первый день, когда Анита трогала мои грязные ноги. Но на этот раз мое неприкрытое варварство ее не развеселило. Анита велела мне тут же взяться за работу. Она отругала меня еще сильнее, чем моя мать, когда я единственный раз в жизни что-то украла. Мне было семь или восемь лет. Украла я лимонный леденец. Как и в тот раз, горячие от стыда слезы подступили к моим глазам. А может, это просто из-за лука, который остался на руках Аниты. Когда она ушла, я еще долго в комнате разбирала свои скромные вещи, ни одна из которых не могла меня оправдать.

Через некоторое время до меня донесся сладковатый запах приправленного маслом лука, и Анита заглянула в комнату, чтобы позвать ужинать. Она села на мою смятую кровать и попросила у меня прощения.

— Ты не сделала ничего плохого, Фри. Ты просто полюбила. Это я в последнее время нервная.

Я уселась рядом.

— Почему?

— Ничего особенного, просто задержка.

— Задержка.

— Да, месячных.

Я смотрела на нее и не могла понять, есть ли в ее беспокойстве счастье от возможной беременности, возможности родить дочку, о которой она всегда мечтала. Анита достала что-то из кармана фартука и протянула мне.

— Это что?

— Презерватив.

— Спасибо, мне не нужно.

— Еще как нужно. Держи. Я так же поступила со своими детьми, когда у них был первый раз. Я им все хорошенько объяснила. — Анита встала. — Вымой руки и приходи есть. Сегодня мы ужинаем вдвоем. Тебе нравится горошек?

Я кивнула и с облегчением подумала, что не очень голодна. И что из нас двоих настоящая американка — это Анита.