Американка

Глава 5

Как-то в воскресенье мы поехали в гости к Летиции, сестре Аниты.

— Хоть от телефона отдохнем, — заявила Анита.

Летиция тоже была блондинкой с тонкими чертами лица и слишком сильно выщипанными бровями. Она оказалась такой же жизнерадостной и энергичной, как и ее сестра. Летиция быстро перемещалась по своей маленькой кухне, выложенной до потолка коричневыми плитками с психоделическими кругами. Проверяла пармиджану[14] в духовке, увеличивала огонь под кастрюлей, раскладывала на скатерти стаканы и вилки… Все время она повторяла, чтобы мы сидели спокойно, а она обо всем позаботится. Летиция была всего лет на десять старше Аниты, и все же казалась женщиной другого поколения. Это впечатление создавало отсутствие макияжа, выпирающий под фартуком живот, груди размером с два больших конуса. В ушах у нее висели старинные сережки, а обручальное кольцо так сдавливало палец, что казалось, за годы вокруг кольца наросла плоть. Летиция ловко передвигалась по своей тесной кухне, которая наполнялась аппетитными запахами и близкими родственниками. И все же мне виделось, что по сравнению с младшей сестрой Летиция не так масштабно организовывала пространство вокруг себя.

У Летиции ели много. Закуска, первое, второе, гарнир, фрукты, сладкое. Если бы мы сами не принесли десерт, можно было бы представить, что мы пришли в ресторан с утвержденным меню. В Нейпервилле, когда мы с семьей приходили в ресторан, отчим сразу откладывал меню и велел официанту принести нам пиццу. Обязательно из белой муки, с помидорами, потому что глютен и пасленовые можно было употреблять только в исключительных случаях — но без сыра. Тем же самым тоном, не допускающим возражений, Анита во время ужина у Летиции регулировала размер своих порций. Она ела мало, быстро и механически. Иногда она тихо произносила: «Вкусно», но трудно было поверить, что еда доставляла ей удовольствие. Анита спрашивала у сестры, использовала ли та чеснок или лук, подсолнечное или оливковое масло, но вид у нее был отсутствующим. Анита ожила, только когда увидела, как я впервые пробую ньокки, пирог с латуком и свиную котлету.

— Нравится тебе, да? — Анита рассмеялась, как и все за столом. Я была не в силах отказаться от огромных порций, которые мне предлагали. Отчасти из вежливости, а отчасти потому, что все было невероятно вкусное, соленое, жирное, острое… Мне вдруг захотелось восполнить все то, что я потеряла за годы ненужного воздержания.

Я ела уже из спортивного интереса, пока Анита не закурила сигарету. Ее жест стал знаком окончания ужина и начала разговоров. Я мало что понимала в них. Во время нашей первой поездки в Граньяно Анита говорила со мной на школьном правильном итальянском языке. То ли чтобы я лучше ее понимала, то ли потому что бессознательно хотела отделить себя от своего прошлого. Но сейчас в кругу родных Анита дала себе волю, пулеметные очереди слов на диалекте следовали одна за другой. Главная тема — политика. В этом Анита прекрасно разбиралась, и мало кто отваживался с ней спорить. Ее родственники были очарованы ясными суждениями, яркими метафорами и выразительным цоканьем языка. Анита была настолько уверена и компетентна, что они разрешали себя убедить и внимательно следили за движениями ее пальца в плотном от дыма сигарет и запаха кофе воздухе. Родные Аниты были побеждены ее невероятной внутренней силой, которая когда-то заставила ее приехать в Палермо для участия в демонстрациях против мафии и довела до Рима — до протестов против Красных бригад[15]. Они гордились Анитой. В ответ на какую-то реплику свекра она закатилась красивым молодым смехом. Очевидно, что ей очень хорошо в своей граньянской семье. И так же очевидно, что сегодня у Аниты не было ни малейшего желания рассказывать им о своей неудачной личной жизни.

Я знала, что рано или поздно всеобщее внимание вновь обратится на меня. Так и случилось.

— Сколько тебе лет? — спросила Летиция.

— Шестнадцать.

— О, Аните было столько же, когда она ушла из дома…

— Какая Фрида симпатичная, — заметила дочь Летиции.

— Анита тебе рассказывала эту историю?

— Еще нет.

Я посмотрела на Аниту, и та кивнула, словно давая разрешение. Беседа за столом стихла. Обильная трапеза потихоньку туманила головы, уже скоро пора было идти в постель, но сначала — сказка.

Летиция рассказала, что Кармине влюбился в Аниту с первого взгляда. Ей исполнилось четырнадцать, а ему — двадцать девять. И его можно понять: Анита была не просто красивой, а самой прекрасной из сестер, она взяла лучшее и от матери, и от отца. У Аниты был сильный и независимый характер, настолько, что иногда она казалась взрослой женщиной, несмотря на юный возраст. Анита и Кармине гуляли туда-сюда по улице Витторио Венето, которую еще называют «Улица красоты» и «Проспект влюбленных» — из-за растущей мимозы и удачного отсутствия обитаемых домов. Вокруг находились только пустые участки, строительный бум еще не начался, и на улице можно было хоть немного скрыться от посторонних глаз.

— Так все молодые делали в наше время, когда начинали заниматься любовью.

— Подожди, Летти. А то Фрида неправильно все поймет, — перебила сестру Анита и объяснила мне: — На нашем диалекте «заниматься любовью» не означает «заниматься сексом». — За столом раздались смешки. — Это значит «встречаться», «видеться». Это происходило в начале шестидесятых, тогда все было более невинно, чем сейчас. Мы с Кармине гуляли под ручку или держась за руки и разговаривали, открывали друг другу свои мечты, признавались в страхах, говорили о нашем будущем. Что это были за прогулки! Весной, когда цвели мимозы, казалось, что ты гуляешь под огромным желтым зонтом. И рядом с этим взрослым мужчиной, что ж, я чувствовала себя защищенной от любых невзгод и неприятностей в мире. Я прекрасно помню сильный запах мимозы, такой сладкий, что он кружил голову, пьянил. Но мы и зимой ходили на улицу Витторио Венето… Помнишь, Летиция? Даже если было холодно, а на Фаито лежал снег, нам очень хотелось увидеть друг друга.

— Такое не забудешь. Каждый раз, когда эти двое шли гулять, мне приходилось их покрывать, — объяснила мне Летиция со смехом и продолжила рассказ.

Кармине подождал, пока Аните исполнится шестнадцать, и попросил ее руки, но родители Аниты были против. Они надеялись, что дочь передумает, но более упрямого человека еще свет не видывал. Анита без страха сметала все препятствия. Кармине же было важно заручиться согласием отца и матери Аниты, потому что без этого он бы не имел права жить с несовершеннолетней. Еще была проблема с младшей сестрой Кармине, сверстницей невесты. Его родители считали, что если их единственный сын женится первым и заведет семью, то его нельзя будет попросить оплатить свадьбу сестры. В те времена так было принято, и этот порядок уважали. Но Кармине дрожал от нетерпения — так он хотел немедленно жениться на Аните — и восставал против этой традиции, ссорясь с домочадцами. Имелась и еще одна сложность: семья Кармине почти целиком состояла из женщин. У него было семь сестер, а у его матери — девять. Астрономическое количество женщин, с которым Аните пришлось бы считаться и конкурировать каждый божий день.

— Но это меня не испугало, какое там, — встряла Анита. — Все детство я командовала братьями и думала, что с семьей мужа справлюсь и глазом не моргнув.

Новость о свадьбе взбудоражила семью Кармине, и оба поколения женщин начали сплетничать. Они пустили слух, что Анита ждет ребенка и свадьба эта вынужденная. В таком маленьком городке, как Граньяно, подобная история врезалась бы в память жителей на долгие годы. Эти интриги, призванные, очевидно, расстроить свадьбу, сильно огорчали родителей Аниты. Особенно мать переживала из-за злобных сплетен о младшей дочери. Да, Анита была свободолюбивой и непослушной по сравнению с другими детьми, но ее все равно любили и заботились о ней, как и о всякой дочери.

— Я отлично помню субботу перед свадьбой, — продолжила рассказ Анита. — Тем судьбоносным утром я встала, оделась, как всегда, сложила матрасы и кровати, села за стол вместе с родителями и неженатыми братьями, выпила кружку теплого молока. Но не стала макать в молоко хлеб, есть мне не хотелось. «Мама, я пойду погуляю», — сказала я. — «И куда ты пойдешь в такую рань?» — «Пойду посмотрю на цветы, которые принес в церковь садовник».

Дальнейшие события развивались так. Мать сразу почувствовала неладное, но не понимала, что Аните взбрело в голову на сей раз. Если бы она о чем-то догадалась, то, как любая мама, попыталась бы остановить дочь, хоть и знала, что это бесполезно.

А отец Аниты, подняв взгляд от газеты, сказал:

— Дочь моя, какое бы дело тебе ни предстояло, думай всегда о себе и о том, что ты хочешь от жизни. А потом думай о цветах и обо всем остальном.

В отличие от жены, он догадался, что Анита собирается отправиться к семье Кармине и расставить точки над «i», заявив о своем праве на место в этой управляемой женщинами семье.

Стоял июль, и, несмотря на раннее утро, было уже тепло и ясно. Анита шла посреди дороги, машин не было. Она хотела назначить свадьбу на 4 июля, День независимости Америки. И от мысли, что и она вот-вот станет независимой, у нее дрожала каждая жилка. Анита чувствовала эту дрожь в каждой нитке своего хлопкового платья, расшитого красными маками, и каждый шаг по булыжной мостовой усиливал ее уверенность.

Анита поднялась на четвертый этаж старинного многоквартирного дома, красивого, но потрепанного временем, и постучала. Ее будущая свекровь открыла дверь и, не поздоровавшись, спросила:

— Что-то случилось?

— Да, — сказала Анита. А потом, видя, что ее не приглашают внутрь, добавила максимально спокойно: — Во вторник в церкви будете вы и папа, — Анита имела в виду будущего свекра. — Остальная ваша семья останется дома. Если кто-нибудь из ваших сестер или дочерей осмелится показаться в церкви, я развернусь и уйду. Я молода и без труда найду себе нового мужа.

Анита больше ничего не добавила — да и не надо было. Только хорошие манеры заставили ее пригласить на свадьбу свекров, она бы прекрасно обошлась и без них. Анита развернулась на каблуках и вернулась домой.

Ее мама ждала объяснений и спросила:

— Ну и как цветы, красивые?

— Сегодня вечером узнаем.

И действительно, на закате к ним пришел жених, злой, как черт, и рассказал будущим тестю и теще, какие условия поставила Анита перед его семьей. Анита слушала его молча.

Ответил Кармине отец Аниты:

— Если моя дочь сказала, что она развернется и уйдет, так и будет.

— Не сомневайтесь, что будет именно так и никто ее не остановит, — добавила мама. — Не зря мы называем ее американкой. Так что, Кармине, решай сам.

Через три дня Анита и Кармине обвенчались в полупустой церкви, и через полтора года родился Умберто.

Только когда я села в машину, чтобы вернуться домой, я спросила Аниту:

— Ты действительно оставила бы Кармине у алтаря?

— Да, я не блефовала. Я не смогла бы выйти за него замуж, если бы его семья продолжила с таким презрением ко мне относиться.

— Но разве ты не говорила, что, когда мы любим, приходится чем-то жертвовать?

— Я любила Кармине, но свою свободу я любила больше. — Анита не отводила взгляда от моста через ущелье, по которому тек ручей из ее детства. Как и в прошлый раз, у меня закружилась голова, но я не могла противиться желанию прижаться щекой к холодному стеклу и рассмотреть эту пропасть до самой ее глубины. Потом я повернулась к Аните:

— Тебя и правда называли американкой?

— Чистая правда.

— Почему ты мне раньше не говорила? — Я была немного уязвлена, хоть и сама не понимала, почему это так важно.

— И когда я должна была тебе сказать? — Анита на ощупь рылась в сумке в поисках сигарет, пока я не нашла пачку и не протянула ей. — Если ты хочешь знать кое-что важное, слушай. Я об этом даже Луизе не говорила.

Через общих знакомых Анита выяснила, что сразу после свадьбы Даниеле отвез свою жену в дешевый отель в Сорренто и там, в первую брачную ночь, бросил ее.

— Раньше я много страдала, я выплакала целое море слез, — произнесла Анита, взяв сигарету в рот. — С меня хватит. Сейчас я не плачу, сейчас я в бешенстве.

Впервые я видела Аниту в гневе. Значит ли это, что ее траур закончился? Или он только начался? Или — эта гипотеза казалась мне сомнительной — периоды траура не очерчены четкими линиями, а больше похожи на размытые тени от карандаша, накладывающиеся друг на друга?

В следующее воскресенье ближе к вечеру в дверь постучался Доменико, с упаковкой фиников в одной руке и бутылкой «Глена Гранта» в другой. Анита несколько официально познакомила нас, сняв трубку телефона, который начал покрякивать, как утка, медленно повернула ключ в замке и открыла гостиную.

Анита усадила нас с Доменико на диван, сама же изучала подарочную упаковку виски. Она радостно вскрикнула, увидев, что напиток почти восемнадцатилетней выдержки, и с энтузиазмом принялась открывать бутылку. На уроке греческого я узнала, что слово «энтузиазм» буквально означает «одержимый богом». Этим словом описывали состояние экстаза, в который, приняв дары просителя, входил Дельфийский оракул, чтобы предсказывать будущее.

— Значит, я не забыл, что ты любишь, — сказал Доменико глубоким голосом, но смотрел он на меня, словно хотел получить одобрение от меня, а не от Аниты.

— Как это мило с твоей стороны, Доменико! Выпьем прямо сейчас. — Сегодня Анита пустила в ход свой наиболее утонченный итальянский. Она достала из изысканно украшенного шкафа три граненых бокала. — Попробуй и ты на этот раз, Фрида.

— Ты никогда не пробовала виски? — спросил у меня Доменико.

— Ну она еще очень молода, — ответила за меня Анита, усаживаясь и наливая виски на палец в бокалы. — Всего шестнадцать лет исполнилось в начале июля, верно?

Я почувствовала, что им обоим неловко. Им легче разговаривать со мной, чем между собой, им нужен посредник, опора. Мне было несложно, хоть я и не понимала, почему так. Разве они не родственники? Разве они не знают друг друга всю жизнь? Разве Доменико не женат?

Доменико — невысокий, но крепкий мужчина, от которого исходило спокойствие. У него оказались густые кудрявые волосы, пронзительный взгляд, в котором чувствовалась какая-то боль. Он редко улыбался, не использовал лосьон после бритья, не носил ни золотых браслетов, ни часов. Он не задавал мне стандартные вопросы. Его вопросы заставляли задуматься и предполагали такие же нестандартные ответы. Он не спрашивал, хорошо ли мне в Кастелламмаре, не уточнял, нравится ли мне виски, которое я только что попробовала. Он спросил, на что виски похож.

— Не знаю, — отозвалась я. — От него больно, как будто пламя обожгло язык.

Доменико был немногословен, но у него низкий завораживающий голос, как у буддистов, читающих мантры. Моя мама все время слушала их на кухне. Голос Доменико было так приятно слушать, что я тоже задала ему вопрос:

— Кем ты работаешь?

— Я художник, — ответил Доменико и сделал глоток.

Анита добавила:

— Он пишет прекрасные картины маслом, пейзажи Кастелламмаре и иногда Граньяно.

— Да, в основном пейзажи. Горы, залив, закаты.

— Их можно увидеть в лучших галереях на соррентийском побережье. Они восхитительны.

— По крайней мере, на деньги от продажи пейзажей можно жить.

На улицы опустилась вечерняя синева. Она пробралась в комнату сквозь едва поднятые жалюзи. Единственная лампочка над нашими головами излучала слабый искусственный свет, словно полная луна. Такое освещение создавало странные тени в комнате. Это в сочетании с огромным гобеленом в тонах зеленого мха и дивана того же цвета создавало впечатление, что мы находимся посреди густого леса, и на дворе царит вечная ночь.

— Ой, белье! — Анита неожиданно выпрямилась.

— Я сниму. — Я рада, что нашелся предлог дать им поговорить наедине и увильнуть от второго глотка виски.

Белье было уже тронуто вечерней влагой. Я быстро сняла прищепки и бросила вещи в корзину, решив сложить их как следует уже внутри. Я спешила, и из руки выскользнул носок.

Он падал спокойно, нежно и тихо, как осенний лист, время которого пришло. И все же я подпрыгнула от неожиданности. Как так получилось: еще секунду назад носок был у меня в руке, а теперь его нет? Я посмотрела вниз: мучительно неподвижный носок сверкал чистотой на фоне грязного цемента. И я все еще не могла поверить в его падение. Теперь мне придется спуститься к синьоре Ассунте.

Я зашла в гостиную. Анита и Доменико разговаривали вполголоса; они придвинулись друг к другу, их бокалы снова были наполнены янтарной жидкостью.

— Анита, прости, у меня упал носок.

— Какой? — спросила она слегка рассеянно.

— Наверное, Рикки. Что мне делать?

— Что ж, иди подними его. В чем проблема-то? — Кажется, ее не сильно беспокоила моя секундная невнимательность, может, ее предупреждение о синьоре Ассунте было преувеличением. Или теперь Анита уже не ощущала неловкость и хотела побыстрее от меня отделаться, чтобы побыть с Доменико наедине. — Смотри, все просто, — добавила она ласково. — Спускайся на первый этаж, и слева от лифта увидишь дверь. На ней указана фамилия — Куомо. Постучи и объясни, что тебе надо пройти забрать носок.

— А не поздно?

— А что делать? Нельзя же его там оставить на ночь, носок испачкается. Ты же не боишься?

— Нет.

Я спустилась вниз. На первом этаже оказалось две двери, одна из них могла быть дверью кладовки. Рядом с другой висела табличка с фамилией Куомо. Правда, сверху была указана еще одна фамилия — Эспозито. Я начала сомневаться. Точно ли это та квартира? К тому же Анита сказала мне постучать, но у двери висел звонок, пожелтевший, как сигаретный фильтр. Я думала, не вернуться ли уточнить, однако не хотела прерывать важный разговор, который шел несколькими этажами выше. Я решилась постучать.

Мне открыла женщина с черными волосами. Странно, мне казалось, что синьора Ассунта седая, старше и страшнее. Но я все равно была поражена. У нее были жирные редкие волосы, грузное тело, утолщенное в каких-то неправильных местах, словно у неаккуратно набитой тряпичной куклы. На женщине были войлочные тапки, грязное домашнее платье, которое только отчасти скрывал фартук, доходящий ей почти до шеи, белой и рыхлой, как соус бешамель, который забыли вовремя снять с огня. Но отвратительнее всего выглядела ее борода. На бледной, как полотно, коже виднелись пара десятков черных толстых волосков, отчего подбородок напоминал морского ежа. Сходство усиливал приоткрытый рот женщины. Она смотрела на меня и хрипло дышала.

— Синьора Ассунта?

— Нет. Ты кто? — равнодушно спросила женщина.

Я не назвала свое имя, но пробормотала:

— Я потеряла носок, мне нужна сеньора Ассунта, мне надо забрать носок, я увидела ее фамилию на звонке у двери, но теперь понимаю, что ошиблась, простите, пожалуйста…

— Ты та девчонка, что у Аниты живет?

— Да.

— Заходи, — сказала женщина на диалекте, приглашая войти. — Мама в ванной.

Ага, значит, у синьоры Ассунты есть дочь, которая с ней живет. Женщина пропустила меня в маленький коридор, забитый куртками, обувью и другими вещами. В полутьме вещи напоминали монстров из детских кошмаров. Может, в коридоре не было света, а может, просто лампочка перегорела. Я оказалась почти прижатой к соседке в этом узком пространстве. Я ее почти не видела, зато чувствовала запах нечистоплотной женщины.

— Иди, иди, — произнесла она, закрывая дверь и указывая на плохо освещенный коридор.

Я пошла медленно, пробираясь вдоль наваленных у стен вещей и чувствуя за спиной мягкие шаги. Я едва-едва различала старые картины с пейзажами, которые закрывали трещины в стенах. Слева я краем глаза заметила гостиную, лежащую на диване стопку журналов, сушилку для белья, на которой висели майки и шерстяные кофты. Справа оказалась маленькая кухня без окон, освещенная гудящей неоновой лампой. В неоновом свете виднелись горы кастрюль, скомканная газета, сочащаяся маслом, керамическая раковина в трещинах. Где-то текла вода из крана, пахло плесенью и чем-то пережаренным. В конце коридора была дверь.

— Иди, там открыто, — услышала я женский голос за спиной, но соседка уже не преследовала меня.

Я повернула ручку двери. Шесть-семь ступенек — и я внизу. Вот где умирал день. Влажный холод пронизывал до костей, пахло мокрыми камнями. Казалось, что улица недосягаема, а о небе в таком месте остается только мечтать. На треугольнике цемента ничего не было — только носок. Я не могла позволить себе роскошь задуматься о том, зачем на самом деле нужен этот закуток. Я взяла носок и пошла по лестнице обратно.

— Большое спасибо, — сказала я женщине, которая хотела проводить меня обратно через коридор.

Но ответила мне не она. Хриплый, почти мужской голос донесся откуда-то из кухни:

— Кто это, Мена, кто это?

Нет, на самом деле голос раздался из комнаты, которая выходила в кухню. Наверное, там была ванная.

— Кого ты впустила в дом? — спросила на диалекте настоящая синьора Ассунта. Сквозь матовое стекло я заметила бежевый и розовый цвет ее нагого тела, изображение билось на части, а потом снова собиралось, словно нарисованное страстными мазками Ван Гога. Всем сердцем я надеялась, что синьора не выйдет из ванной до того момента, как я доберусь до входной двери. — Кто там?

— Никто, — ответила ее дочь, закрывая за мной дверь.

Квартира Аниты по контрасту показалась яркой, только гостиная была погружена в искусственную темноту. Я быстро заглянула в комнату, помахивая носком. Анита улыбнулась мне слишком широко и радостно, хотя не такую уж важную я одержала победу. Колено Аниты в черном чулке было прижато к колену кузена. Он тоже улыбался. Если у сексуального напряжения есть запах, я только что его почувствовала. Я пошла на кухню и сделала себе чай с сахаром. Довольно скоро Анита и Доменико вышли из гостиной и нежно попрощались у двери. Доменико робко помахал мне рукой.

— Значит, ты забрала носок, молодец, — сказала Анита, тоже наливая себе чай. И весело добавила: — Видела синьору Ассунту?

— Нет, мне открыла ее дочь.

— Филомена? Мамочки, эта жуткая старая дева. Веришь, нет, но ей почти столько же, сколько мне.

— Не может быть.

— Да-да. — Анита села за стол с дымящейся чашкой чая в руке. — Ей всего сорок пять или сорок шесть, не больше. Она постарела раньше срока. И кто теперь обратит на нее внимание? Видела, какая у нее борода?

— Да, жуть.

— Но беда Филомены не в том, что она некрасивая. На самом деле все можно исправить с помощью крема для эпиляции, помады, хорошей прически, симпатичного платья, нескольких уроков аэробики. Не так уж это сложно. Плохо, что она не выходит из дома, не ищет работу, друзей, не путешествует, не читает книг. Уродство, как и старость, живут не в теле, а в голове. — Анита подула на чай, прежде чем отхлебнуть из чашки. — Видела бы ты ее мать. Вдова и старая дева, вот это парочка. Две уродины, которые копошатся на участке огороженного цемента.

Анита жизнерадостно болтала, мол, Доменико не знает, что теряет. Мы рассмеялись. Анита достала из холодильника нарезанный лимон, выжала его в чай, попробовала, добавила еще сахар. А потом ни с того ни с сего заявила мне, что ее дедушке бабушка Доменико приходилась двоюродной сестрой. А значит, мужчина, которого она знала с детства и с которым только что выпила один, даже два стакана изысканного напитка с ароматом абрикоса, дерева, миндаля и еще чего-то, фактически не является ее кровным родственником.

С этого дня я начала проводить время после школы в гостиной, когда Анита возвращалась в офис. Мне не требовалось делать домашнюю работу и не было желания пересказывать одни и те же школьные истории. Я читала или рисовала. Я была поглощена деталями сцены охоты на гобелене, игрой дневного света на граненых бокалах или на стене. Мне нравилось, как в морозные дни лучи позднего солнца проникали сквозь щели жалюзи и отбрасывали на стену блики в форме ярко-белых косточек домино. Как только солнечные лучи касались мебели, они растворялись и оседали солнечными каплями на пол. Часто Салли составляла мне компанию. О ее приходе меня предупреждало неуверенное клацанье когтей по полу. Игнорируя свой артрит, собака укладывалась прямо на холодную плитку. Она сладко спала и шумно дышала. Реже приползала Перла, она двигалась все медленнее в преддверии зимней спячки. Сейчас она жила у Умберто, но вскоре должна была выбрать в кладовке ботинок себе по вкусу, засунуть туда голову и уснуть.

Мой приемный брат достал черно-белую фотографию своей любимой бабушки. Ее портрет с мужем. Пара казалась слегка застывшей и уже немолодой. Шею бабушки Умберто украшала нитка жемчуга, не тронутые сединой волосы были разделены пробором и собраны в пучок. Дедушка выглядел почти лысым, его рубашка была застегнута на все пуговицы до шеи, его рот был крепко сжат. И все же родители Аниты даже на фото вызывали симпатию и желание их нарисовать. Я копировала их портрет и в родителях видела черты, которые они передали своей младшей дочери. Я поняла, от кого Анита получила такой нос, такой рот, от кого унаследовала гордую осанку и искру во взгляде. Когда я подарила ей этот портрет в рамке, она чуть не расплакалась.

Анита повесила портрет в коридоре, над столиком с телефоном, но он недолго висел там в одиночестве. Доменико, зайдя как-то на еще один стакан виски, подарил Аните небольшой пейзаж Граньяно. Когда она увидела пейзаж, лежащий без какой-либо записки на коврике у входной двери, то завизжала от радости. Может, именно вид ее родного города, гор Латтари и портрет родителей придавали Аните сил. Она твердой рукой клала телефонную трубку каждый раз, когда Даниеле звонил и просил принять его назад.

— Честное слово, — сказала она мне как-то, — еще немного, и я отключу этот телефон.

Хесус продолжал жаловаться на смертельную скуку дома, и я пригласила его к нам на обед. Они с Анитой поняли друг друга с полуслова: их объединяло католическое воспитание и двусмысленные шутки, которые заставляли их хитро улыбаться. Анита и Хесус были просто два сапога пара. Я не успевала уловить смысл всех их шуток, но смеялась вместе с ними. И была довольна, что познакомила Аниту с Хесусом. Может, она оживилась и загорелась новыми идеями в том числе благодаря и мне? Анита и Хесус договорились поехать со мной на дискотеку в Сорренто в следующую пятницу. Анита была уверена, что уговорит Луизу к нам присоединиться.

В понедельник после урока религиоведения Мария Джулия захотела узнать, какой костюм я выбрала для костюмированной вечеринки. Я ответила наобум:

— Может, черного кота.

— Как Женщина-кошка? Отличная идея!

По правде говоря, я почти забыла о вечеринке на Хэллоуин. Но в моем импульсивном ответе на вопрос Марии Джулии было рациональное зерно. Я могла бы использовать черную одежду, которая есть у меня дома. Свитер с высоким горлом, узкие джинсы — и готов костюм. Не хватало только черных ушей.

— Скорей бы субботний вечер! — воскликнула Мария Джулия. — Угадай, кем я буду?

— Привидением.

— Ну нет. Я тебе подскажу. Женщина, которая символизирует объединение греческого и латинского миров.

— Извини, не знаю.

— Клеопатра!

Она рассказывала мне о своем костюме: браслет в форме аспида, туника и головной убор. («Парик мне не понадобится, если у меня получится выпрямить эти дурацкие кудряшки».) А я в это время думала, что, будь у меня больше времени и желания, я бы нарядилась Сиф — богиней земли и плодородия. В честь этой богини, без сомнения, и назвали мою шведскую подругу.

Из всей книги о северной мифологии, которую я читала и перечитывала в детстве, моей любимой историей была легенда о Сиф. О том, как ей, самой красивой из богинь, отрезали волосы во сне. Ее кудри, длинные и светлые, сияли, как пшеничное поле, освещенное солнцем, ведь именно благодаря Сиф созревали золотые колосья, после того как дождь ее мужа, бога неба Тора, позволял им вырасти.

Кто знает, какой ужас испытала богиня, проснувшись утром с налысо побритой головой. Кто знает, может, она даже упала в обморок. В книге описывалась только реакция ее мужа: шок, быстро сменившийся яростью. Тор любил жену и детей, был щедрым хозяином, но стоило кому-то перейти ему дорогу, как северный бог набрасывался на обидчика. В гневе Тор уверенным жестом бросал свой волшебный молот, который уничтожал противника, а потом, как бумеранг, возвращался в его железную рукавицу. Когда Тор ехал по небу, был слышен грохот его колесницы, запряженной двумя дикими козлами, и видны молнии, которые высекали копыта этих козлов.

Только Локи, бог обмана, мог сыграть с Сиф такую злую шутку. Тор угрожал переломать ему все кости. Локи пообещал, что добудет для Сиф волосы из чистого золота у гномов, которые знали секретные заклинания. К счастью, новые кудри, еще более сверкающие и золотистые, сразу приросли к голове Сиф, которая восстановила и преумножила утраченную силу.

— А еще у меня будут жемчужные серьги-подвески, которые были на Клеопатре во время легендарного ужина с Марком Антонием, — продолжала тем временем Мария Джулия. — Из искусственного жемчуга, ясное дело, так что можем попробовать растворить их в кока-коле.

В нашем возрасте Анита уже заказывала себе свадебное платье и продемонстрировала всему городу, что с ней шутки плохи. А мы были всего лишь девочками, которые играли в переодевание. В класс вошла учительница итальянского, и моя соседка, как хорошая ученица, замолкла и перевела взгляд на доску.

О празднике я рассказала Аните только в пятницу вечером. Анита установила гладильную доску на кухне — и теперь стояла в облаке пара и ругала меня. Я должна была предупредить ее заранее, он бы отвела меня к своему другу, у которого был специальный магазин. Но завтра магазин закрывался в полдень, и мы никак не могли в него успеть. Накануне мы собирались на танцы, после которых надо было как следует выспаться и отдохнуть. Значит, кошачьи уши Аните придется делать из обрезков ткани.

— Ты и шить умеешь?

— А что тут удивительного, — ответила Анита немного недовольно, повесив выглаженные брюки на вешалку. — Но сначала надо посмотреть, есть ли у меня черная ткань. Если нет, ничего не поделаешь. А ты пока погладь эту рубашку Риккардо, она ему сейчас понадобится.

— Он встречается с Федерикой?

— Без понятия, но надеюсь, что с ней.

Анита ушла, цокая шлепанцами, а я в замешательстве смотрела на гладильную доску. На ней лежала черная рубашка с белой бессмысленной надписью на английском. Утюг меня ждал, выпуская из дырочек-ноздрей пар, словно нетерпеливая лошадь. Я взяла утюг и начала водить им по рукаву.

Смешки Аниты я услышала еще до ее шагов.

— Это что ты такое делаешь, Фри? Никогда не гладила мужскую рубашку?

Анита положила на стол отрез черной бархатной ткани, забрала у меня утюг и показала, как надо гладить. Ее пальцы, загорелые, с красным маникюром цвета сангрии умело растягивали ткань рубашки. Оказалось, начинать надо с воротника, выпрямив все изгибы с нежным усилием, потом нужно прогладить манжеты снаружи и изнутри. Затем утюг должен подняться вверх по рукаву, вдоль шва до подмышки, и походить туда-сюда, пока ткань не станет гладкой, как кожа. Нельзя забывать и о невидимой остальным изнанке. Передняя часть рубашки обманчиво проста, но она лишь выглядит одним куском ткани. Оказалось, именно тут и необходимо мастерство. Нужно аккуратно обводить носиком утюга вокруг полупрозрачных пуговиц. Они хоть и кажутся крепкими, однако могут расплавиться от одного прикосновения металла.

— Надо двигаться быстро, но четко, — объясняла Анита, — как танцуя танго, когда ты ставишь носки туфель прямо рядом с ботинками партнера, но не соприкасаясь с ними.

Только теперь можно было прогладить плечики, убирая последние складки, а в самом конце — спинку. И вот идеальная рубашка, горячая и воздушная, словно тает в руках, как масло.

— В жизни важно уметь погладить мужчине рубашку. Тогда он будет уверен, что, выйдя из дома, произведет хорошее впечатление своим безупречным внешним видом.

Анита повесила рубашку Риккардо на вешалку и выключила утюг.

— Сегодня рубашек больше не будет, но в следующий раз ты вспомнишь, как надо гладить?

— Вспомню.

— Хорошо. А сейчас иди собирайся. Через часок придет Луиза, и мы все вместе зайдем за Джезу[16].

Меня прозвище друга рассмешило.

— Ты его так называешь?

— А как мне еще его называть?

В комнате Анита надела черную юбку с пайетками и черную шифоновую блузу с цветочным орнаментом. Образ аргентинской танцовщицы дополнили золотые серьги и бусы с цветными камнями. Анита сияла. Она удовлетворенно смотрелась в зеркало. Кажется, юбка-колокол стала меньше жать ей в талии — наверное, она сбросила два-три килограмма.

— Видишь, сигареты мне пригодились, — заявила Анита и отправила меня к себе надеть что-нибудь симпатичное.

У меня было только одно подходящее платье. Я его ни разу не надела за эти месяцы. Но оказалось, что пояс на нем не сходится. Я поправилась. Я сдернула платье и начала рассматривать себя в зеркало. В отчаянии я изо всех сил пыталась узнать себя в этой пухлой девочке в голубых трусах. Мне захотелось эту девочку задушить. Это она желала во что бы то ни стало получить новые впечатления, но не участвовать в них на самом деле, а отсиживаться в безопасности на кухне. Это она прикидывалась жадной до жизни и хотела бунтовать против Америки с ее тусклыми пригородами, против тофу и бамбука, но бунтовала не поступками, а только словами. Да и даже так у нее не получалось, потому что эта идиотка не могла сказать «нет», не в состоянии была высказать хотя бы одну интересную мысль. Эта девочка могла только наблюдать за жизнью, которая проходила мимо нее. Это именно она хотела быстрее повзрослеть — пустая трата сил! — но вместо того, чтобы выросла ее душа, увеличилось ее тело. А расплачиваться за это должна я!

Я опять натянула на себя платье и объявила Аните, что готова. Она возмущенно посмотрела на меня. Как я могла пойти на танцы в этом! Если у меня совсем ничего другого нет, она попросит Луизу прийти пораньше и принести что-нибудь элегантное.

Подруга Аниты тоже оделась в черное, ее декольте подчеркивало длинную шею, а черные стрелки — кошачий разрез глаз. Луиза и мне принесла черное платье. Может, нам всем на Хэллоуин нарядиться кошками? Или пойти на похороны. Я надела платье с мрачным видом. Я знала, что веду себя по-детски, но не могла себя пересилить. Платье оказалось мне впору. Луиза сказала, что оно подчеркивает грудь, а Анита — что я красивая.

В машине у меня замерзли ноги. Хесусу повезло — он-то в брюках. Мой друг был полон энтузиазма, благоухал туалетной водой и все время тянулся вперед, чтобы переброситься шуточками с Анитой и Луизой, расположившимися на передних сиденьях. Я уже хотела вернуться домой, но меня увлекла ночная панорама: она магнитом притягивала взгляд. Линия огней обрамляла залив, а сам он казался сшитым из идеально ровного куска черного бархата. Ночное море было совсем не похоже на дневное, сейчас она выглядело как темное пространство без глубины, как огромная пустота. Когда мы проехали порт, я увидела корабль, словно подвешенный над зеленой полоской освещенной воды.

— Ловят угрей, — объяснила Анита. — Угри активны ночью.

Дома закончились, продолговатое здание старой фабрики на мысе, как последняя сторожевая башня, отпустило нас в долгий путь. Постепенно, пока мы удалялись от Кастелламмаре, я осознала, что этот городок — последнее убежище перед гористым берегом, который простирался, словно протянутая рука. Пляж закончился, и, может, других мы больше не увидим, ведь мы ехали вверх по горной дороге. Она отделяла нас от бухты, которая, как я поняла только сейчас, обернувшись на огни за спиной, формой напоминала объятие.

Мы заехали в туннель. Желтый свет и удушающий смог заполнили салон. Однако в машине воцарилась неожиданно радостная атмосфера, которая стерла все морщины с возбужденного лица Луизы. Дорога внутри горы была прямой и свободной, и Анита нажала на газ. Но вскоре мы вновь погрузились в ночь, выехав на тот же нависающий над морем серпантин. Я старалась не смотреть вниз. Вместо этого мой взгляд следовал за россыпью красных горящих фар, частью которой являлись и мы. Или за вертикальным склоном горы, освещенным белыми огнями машин, следующих нам навстречу, — в них были счастливцы, которые ехали домой спать. Я видела светлые камни, может, это кальций или доломиты, о которых рассказывал Умберто. Я смотрела на их шершавую поверхность — в каждом их углублении, как в открытой ране, росли колючие кусты розмарина, — и мне казалось, что так я крепче цепляюсь за дорогу. За камнями следовали оливковые рощи и другие растения, которые могли нас защитить. Каждый раз, проезжая мимо очередного курортного городка, например, Вико-Экуенсе, я думала, что мы уже приехали. Но я следила за собой и запретила себе задавать этот наивный вопрос.

В Сорренто ночная жизнь била ключом, и я помрачнела еще больше. Камни мостовой были освещены множеством огней, по ним стучали и стучали каблуки. Казалось, что ночь — это не конец дня, а его начало, что сейчас не конец осени, а разгар лета. Мы шли, и я думала: «Может, вот на этой улочке или на этой площади находится та гостиница, в которой Даниеле бросил жену с неродившимся ребенком?»

Мы направлялись в «Калимера Клаб». Неоновая вывеска, целых три танцевальных зала, могли удовлетворить самые разные музыкальные вкусы, любой танцевальный каприз. Мы зашли в бар с фортепиано, двери бара выходили в сад. Анита и Хесус сразу ввинтились между танцующими, заскользили по паркету — черному и сияющему, как фортепиано в углу площадки. Они танцевали что-то, напоминающее фокстрот. Анита, наверное, выучила движения еще в молодости, на танцах в родном городе. Где научился танцевать фокстрот Хесус, я не знала. Мы с Луизой сели за столик, заказали грушевый сок для меня и «Бейлиз» для Луизы.

— Хочешь попробовать, Фрида? Это не виски, тебе понравится.

— Нет, спасибо.

— Да ладно, попробуй.

Я отпила глоток.

— А он сладкий.

— Вот видишь.

Луиза неуверенно улыбнулась, словно хотела еще что-то сказать, но не знала, подходящий ли момент. Она закурила, рассматривая танцующие пары, их плавные движения, символизирующие влюбленность. Она тоже хотела танцевать, ее нога отбивала ритм — но не музыки этого зала. Под нами пульсировало техно, от которого дрожал наш стеклянный столик.

— Пойдем со мной вниз, — предложила Луиза, докурив.

На лестничной площадке цветной пол вспыхивал в такт ступающих по нему в трансе танцоров. Пахло дымом, по́том и еще чем-то непонятным. Наконец-то стало тепло, музыка почти вызвала у меня желание танцевать, но я не пошла за Луизой, которая погрузилась в море незнакомых тел. Я все еще чувствовала тяжесть плохого настроения и своего располневшего тела и не могла так легко избавиться от этого веса.

Вскоре я вернулась наверх. Мужчина пригласил меня танцевать, но я сделала вид, что не понимаю по-итальянски. Анита и Хесус жестами позвали меня к себе, но, к счастью, не настаивали. Я наблюдала за ними, сидя за столиком. Они были похожи на молодую пару. Анита выглядела сильно моложе своих лет, легкая юбка взлетала при каждом повороте, обнажая ее сильные ноги. А Хесус казался старше: небольшой живот выступал над ремнем, виднелся пушок над верхней губой. Он улыбался, словно охотник, который поймал добычу на мушку ружья.

В какой-то момент заиграл «Ветер арены». Хесус словно сошел с ума, начал петь на странном и чувственном испанском: «Ай ли». Интересно, что это значит? Он сделал несколько шагов назад, протянул руки Аните, его ботинки ласково касались пола, как лапки бегающей по воде «ящерки Иисуса Христа»[17]. Партнерша Хесуса с дразнящей грацией улетающей бабочки отзывалась на мельчайшие движения его ног, рук, на его поцелуй. Ай ли ли ли ли. Это была разновидность румбы, я знала, потому что видела клип Джипси Кинг. Но я поняла, что Анита и Хесус на ходу придумывали движения, следуя своему внутреннему ритму. Они одновременно хлопали в ладоши и смотрели друг на друга, словно не два человека разного возраста и национальности, встретившиеся второй раз в жизни. Нет, они смотрелись как давние любовники, которые разыгрывали привычный спектакль и могли спокойно изменять его. Ай ли ли ли ли ли ли ли ли. Хесус звал партнершу не Анитой и не мамой Анитой, а «мамаситой». Может, она не знала, что это значит не «маленькая мама», а «жгучая красотка», а может, знала, и ее это веселило. Так или иначе Анита отвечала и звала его по имени. «О, мамасита, мамасита!» — кричал Хесус, и она вторила ему: «О, Джезу, Джезу!» Все быстрее мелькали их руки и ноги, они двигались как одержимые, подчиняясь невидимым пальцам пианиста, пока все не дошло до кульминации и я не отвернулась в смущении.

Дальше — вальс, медленный танец, потом еще один. Я хотела спать и с облегчением услышала слова Аниты, когда она вся мокрая подошла к нашему столику. Анита сказала, что пора ехать, только надо найти Луизу. Я взяла эту миссию на себя и пошла вниз.

Луизу я увидела сразу. Она больше не была отдельной фигурой в толпе, которая колыхалась, подчиняясь ритму. Она обнимала за шею высокого блондина, который, в свою очередь, держал ее за талию. Его большие бледные руки выделялись на ее тонкой затянутой в черное талии. Я не прерывала их и сразу отвела взгляд. Я побежала к Аните, сказав только, что Луиза еще не готова уезжать. Анита выпила залпом стакан воды, привела себя в порядок в уборной и уже сама отправилась за подругой.

На обратном пути Луиза смотрела в окно, поглощенная сверкающим пейзажем. Я уже почти засыпала. Не обращая на нас внимания, Анита и Хесус разговаривали, шутили, смеялись. Я спросила себя: это и есть та стадия траура, о которой Анита говорила мне в машине в Граньяно? Все еще больше запуталось, когда Анита, сияя от радости, заявила, что теперь у нее двое американских детей.

Наконец я оказалась в кровати. Вдруг я поняла, что скучаю по дому, первый раз с тех пор, как уехала. И позволила грусти заполнить меня: я слишком устала, чтобы с ней бороться. Анита, уже раздевшаяся, без макияжа, зашла пожелать мне спокойной ночи и села на край кровати. Она не подоткнула одеяло, как делала мама в детстве, но мне все равно было приятно, что она рядом. Я призналась, что страшно устала, слишком устала, чтобы идти на Хэллоуин завтра.

— Да ладно, ты поспишь, и силы вернутся.

— Нет, я не хочу идти на вечеринку.

Вдруг сочувствие исчезло с лица Аниты, и ее голос затвердел:

— Э, нет. Так не пойдет.

Анита объяснила, что я буду почетным гостем и не прийти на Хэллоуин просто неприлично. Я должна пойти на вечеринку, и точка. Тряпичные уши она мне сошьет, и сама прикрепит к голове, хочу я этого или не хочу. Анита пригрозила и хвост мне приделать.

— Ну Анита, я правда не могу. Лучше я вечером побуду с тобой дома.

— Меня не будет.

— А что ты будешь делать?

— Пойду по делам.

— Каким?

— Моим. — Анита сжала губы и стянула ворот ночнушки — как когда Рикки заглянул к ней в спальню без спросу. И тут снова стала ласковой. Она сказала, чтоб я не беспокоилась. Она проводит меня до замка. А когда я позвоню ей после вечеринки, она меня заберет — хоть в час, хоть в два ночи, не имеет значения. Мне обязательно будет весело. Вечеринка — отличный шанс подружиться с одноклассниками. А если все время проводить с женщинами среднего возраста, есть шанс постареть раньше срока, не начав толком жить.