Американка

Глава 15

Следующие дни я была словно в оцепенении. Мое тело было трупом, который я таскала по дому или в школу, как волочат за собой ногу, сведенную судорогой. Я не чувствовала тревогу, я вообще ничего не чувствовала. Мне казалось, что я смотрю на себя со стороны: вот я поднимаю руку, отвечая на приветствие, вот открываю кран на кухне, вытираю тарелку. Если вода слишком была слишком горячей или слишком холодной, если моя кожа обгорала на солнце — меня это не волновало. Я двигалась, как робот. Лишь осознавала, что мои движения не имели последствий. Они бесконечно повторялись, но не оставляли след в мире. Мои движения — это руки, которые сотрясали пространство, это слова, как пар, рассеивающиеся в воздухе.

В конце концов я не растворилась в слезах, как предсказывал Раффаэле, я не превратилась в лужу на плитке в коридоре. У меня была ясная голова и свинцовые ноги, которые наконец твердо стояли на земле. Настоящей иллюзией была моя вера в то, что я могла бы вечно жить в этом творческом измерении, вне голода и боли. Я больше не могла найти вход в этот мир и теперь сомневалась, что он вообще когда-то существовал. Каждое утро я просыпалась так, словно находилась в погребе, в зимнем хранилище под землей, в ловушке между полом и подполом, в маленьком чистилище, освещенном лишь неоновой лампой. Мне не было грустно, мне было никак, может, я лишь немного устала. Утренние голуби, которые недавно начали токовать на балконе и клевать недоеденные кусочки помидоров, больше не казались мне чудесными символами весны. Они были просто шумным подтверждением цикличности безразличной природы. Просто голуби: они ели, какали и улетали.

Когда однажды Анита меня спросила, почему я больше не вижусь с моим молодым человеком, я равнодушно ответила:

— Мы расстались.

Сказать эти слова было необходимо, но это настолько не отражало всей картины, что даже не могло причинить боль. Анита не ответила, только косо на меня посмотрела. Подозреваю, что она просто не хотела говорить ничего плохого про Раффаэле или принижать ценность нашей с ним истории фразой «Я тебе говорила». Но, может, Анита тоже оцепенела. Она пережила столько потерь за последнее время: Даниеле, Доменико, Хесус, Рикки, Салли. Даже звонки и подарки эмильянца не могли ее по-настоящему обрадовать.

Как-то утром, обмакивая печенье в чай, Умберто пожаловался на больную спину.

Анита сказала:

— Наверное, это после того, как ты нес Салли на руках.

— И только сейчас она у меня заболела? — возразил Умберто. — Да и к тому же Салли не была слишком тяжелой.

Не думаю, что Умберто сказал так из мужской гордости, потому что продолжал массировать себе спину, как старушка. И все же Анита подшучивала над ним, якобы Умберто с его слабыми мускулами хочет казаться сильным. Когда в ванной он драматически стонал, она закатывала глаза. Анита заявила, что мужчины жалуются даже из-за царапины, вообще не знают, что такое настоящая боль. Она восприняла нытье сына всерьез, только когда Умберто слабым голосом сказал, что возьмет больничный и ляжет обратно в постель. Подобного он никогда не делал. Анита пошла за сыном в комнату, я слышала стук ее шлепанец, а за ним — речь на диалекте. Затем обеспокоенная мать вернулась на кухню, шумно порылась в ящике, достала градусник и вручила его своему двадцати четырехлетнему сыну. Анита хотела доказать, что тому нужно перестать притворяться, иначе она опоздает в офис, а в этом доме хоть кто-то должен работать.

С собакой гулять было не нужно, я могла просто собраться в школу. Я слышала шум воды в ванной, это опять оказался Умберто. Меня охватила зависть. Я тоже хотела заболеть. Как было бы прекрасно иметь повод вернуться в кровать, закрыть ставни, свернуться в позе зародыша под одеялом, погрузиться в беспамятство.

День тянулся медленно. Когда я вернулась домой, меня встретила тишина, которую нарушал только скрежет когтей черепахи, направляющейся в мою сторону. Кроме черепахи, в доме никого не было. Я почистила черепахе кусок огурца, съела кусок хлеба с оливковым маслом, включила телевизор и стала ждать. Анита и Умберто вернулись под вечер. Я услышала стон у лифта еще до того, как Умберто зашел в квартиру, придерживая себя за спину, выставив вперед живот и тихонько подвывая. Выражение лица у него было словно у распятого Иисуса. За сыном вошла Анита, которая вывалила из сумки на скатерть с цветами кучу лекарств. Она взяла две таблетки и протянула их Умберто вместе со стаканом воды.

— Только выпей весь стакан, понял? — сказала Анита, словно медсестра больному в конце долгой смены. Потом Анита снова наполнила водой стакан и медленно отвела Умберто в его комнату. Все это время Умберто не шутил и не протестовал, был послушен, как ягненок.

— Анита, что случилось? — спросила я, как только та села за стол перед кучей лекарств. У Аниты был изможденный вид, она действительно нуждалась в сигарете, которую наконец закурила. Анита объяснила, что утром Умберто стало хуже: он все чаще ходил в ванную пописать или хотя бы постараться это сделать. Потом его тошнило, и температура поднялась до сорока градусов. Тогда Анита решила отвезти сына к семейному врачу, который отправил их в больницу, чтобы сдать все анализы. Умберто даже сделали эхографию. Оказалось, что у него камни в почках. Они редко бывают у таких молодых людей и почти никогда не причиняют такую боль. Эти камни — очень большие, твердые образования минеральных солей, которые образовались в почках и рано или поздно должны выйти по очень узкому каналу уретры.

— Но разве минеральные соли вредны?

— Да нет. Оксалаты, фосфаты, кальций — все это полезно, если не злоупотреблять… Подожди немного!

Анита вскочила и вышла из кухни, забыв о сигарете. Топая, вернулась со стаканом воды и вылила ее в раковину, как будто это был яд.

— Кальций! — воскликнула Анита, словно отгадала загадку. — Черт бы побрал Умберто с его чаем! Он всегда твердит: «Кофе вреден, кофе вреден». Это неправда. Чай вреден!

— Но почему?

— Ты видела пленку на поверхности заваренного чая, она еще остается на стенках чашки? Так вот, это известняк, карбонат кальция. В нашей воде из-под крана его много. Поэтому я всегда кладу в чай много сахара и лимона. Мне не нравится молочный привкус этого карбоната кальция, поэтому стараюсь его замаскировать.

— И ты правда думаешь, что камни появились из-за чая?

— А из-за чего еще, Фри? Врачи сказали, что другие факторы риска — это неправильное питание: алкоголь, жареное и жирное, вроде свинины. А Умберто ничего из этого не ест и не пьет алкоголь. Он только и делает, что проповедует здоровый образ жизни, жизнь без пороков.

Анита сжала губами сигарету, словно заявляя, что добавить ей нечего.

— Это правда.

— Максимум, что он может, — это выкурить косяк время от времени.

— Умберто? Это он тебе сказал?

— Да я знаю. Первый косяк я ему сама купила, и мы выкурили его вместе с его друзьями.

Я наблюдала за Анитой, пока та тушила окурок в пепельнице. Она никогда не переставала меня удивлять.

— Значит, непонятно, откуда взялись эти камни. Может, что-то генетическое?

— Если это так, то явно не от меня. Еще один недостаток, который ему передал отец!

До нас долетел мрачный стон. Анита вскочила, как пружина, но пошла не в комнату, а к телефону — звонить Луизе. Я услышала, как Анита попросила подругу купить и привезти как можно больше «Воды Мадонны». Анита объяснила Луизе, что Умберто нужно много пить, но не воду из-под крана. Единственная вода, которую, по мнению Аниты, мог пить Умберто, — вода Стабии, известная своими мочегонными свойствами. «Вода Мадонны» эффективнее, чем все лекарства и обезболивающие, которые Умберто прописали. Врач также сказал, что на то, чтобы камни вышли из организма, может потребоваться несколько дней, и велел приготовиться к долгой ночи.

Как только Луиза привезла воду, мы заставили Умберто приподняться в кровати и выпить целый стакан. Он пил, подняв взгляд к единственной лампочке на потолке, свет которой окрашивал его лицо в желтоватый свет и подчеркивал круги под его глазами. Анита снова наполнила стакан, поставила его на тумбочку рядом с очками и градусником. Потом она помогла Умберто подняться и проводила согнувшегося в три погибели сына в ванную. Когда он писал, то выл как волк. Ужасно было слушать эти крики и знать, что ты ничем не можешь помочь. Умберто не сдерживался, не скрыл от нас ни одной сцены в спектакле своего страдания. Его крик разрывал меня изнутри, открывая во мне рану, которая совсем не зажила. Когда Умберто вернулся в свою спальню, я поправила ему подушку. Ту самую, которую взбивала каждое утро, прежде чем с раздражением, которого сейчас стыдилась, засунуть под нее пижаму. Сегодня на Умберто была пижама голубого цвета с коричневой резинкой, от парня пахло потом.

Мы с Анитой и Луизой пили кофе за кухонным столом, заваленным лекарствами с непроизносимыми названиями и бутылками с этикетками с изображением каравеллы и Мадонны с младенцем. Я без особого любопытства спросила, почему эта вода так называется.

— Все просто, — ответила Луиза, покачивая головой, и я увидела, что засос на ее шее полностью пропал. — Источник находится недалеко от церкви, посвященной Святой Марии Порто Сальво.

— В историческом центре?

— Именно.

Луиза прикурила сигарету, рассматривая свою изящную руку с обручальным кольцом.

— Самое интересное — путь, который вода проделывает до источника. Ты про это знаешь, Ани? — Анита отрицательно поцокала языком, она устала после тяжелого дня. Луиза объяснила, что «Вода Мадонны», как и все термальные воды Кастелламмаре, рождается именно из моря, куда затем снова впадает.

— Эта вода разве соленая? — спросила я.

— Немного. Попробуй. — Луиза плеснула мне в стакан воды, как будто это виски. — Нравится?

— Не знаю.

Луиза ответила улыбкой на мои неуверенные слова и продолжила рассказ. Оказывается, воды Стабии появились в результате взаимодействия пресной и соленой воды. Разное соотношение этих вод придает каждому источнику свой особый вкус и химический состав, а также волшебные лечебные свойства. Еще Плиний Старший писал, что воды Стабии лечат гастрит, рахит, экзему, повышенное давление. Самые древние из источников более соленые и минерализованные, а вода из Большого фонтана самая пресная. Я выпила еще глоток «Воды Мадонны», мне тоже надо было вылечиться — излечиться от воспоминаний. Но она мне не помогла. Во рту я почувствовала только сложный вкус поцелуев Раффаэле, а в голове взорвалось рычание его мотоцикла, проезжающего мимо лицея, и пронеслись, фраза за фразой, его и прекрасные, и жестокие слова.

— Но разве все эти воды не текут с Фаито?

— Ты права, — сказала Луиза, придвигаясь ко мне, словно хотела сообщить секрет. — Но сначала они должны завершить путешествие. Сначала морская вода, хотя она и тяжелее пресной, испаряется на солнце. Пар поднимается вверх, конденсируется в облака и проливается дождем. И уже дождевые воды проникают в гору через щели в породах, в итоге питают пресную воду водохранилища. Но Кастелламмаре — уникальное место, где море и горы расположены близко друг к другу. Соленая вода попадает прямо в гору через разлом у ее подножия — глубокую рану в скале, невидимую для людей. Море медленно проникает в гору, где перемешивается с пресной водой. Только теперь она может начать свой путь обратно к морю, выходя на поверхность у порта.

— Я этого не знала, — сказала Анита.

— Интересно, правда? — ответила Луиза. — Вот такой цикл.

Длинный стон Умберто непонятно почему вызвал во мне далекое воспоминание. Мама делала мне имбирные компрессы, достаточно горячие, чтобы растопить тяжелый кашель, дерущий мне горло. Я помнила кастрюльку рядом с кроватью, пожелтевшие тряпки на поверхности, жар на коже, от которого перехватывало дыхание, острый, но чистый запах в ноздрях. На этот раз гениальная идея пришла ко мне в голову, и именно я вскочила на ноги.

— В Кастелламмаре продают имбирь?

Было уже поздно, магазины закрылись, но Анита поддержала мою идею и позвонила во все рестораны, где работали ее знакомые. Телефон начал трезвонить, словно днем: Аните перезванивали какие-то друзья друзей. Наконец нашелся китайский ресторан в Помпеях, в котором были готовы дать нам один из этих желтоватых корней, похожих на голых бесформенных кукол. Это был китайский ресторан, а ведь весь Пекин знал, как лечить камни в почках. Луиза уже спустилась вниз, а Анита побежала в комнату сына, когда телефон зазвонил еще раз. Я ответила, особо не раздумывая:

— Алло?

— Анита дома?

— Да, но она занята… Передать что-нибудь?

— Ты — Фрида? — спросил незнакомый мужской голос. — Дай мне поговорить с Анитой, умоляю тебя. Я вел себя непростительно, причинил ей боль, я знаю. Но для меня она единственная женщина, и я уже семь месяцев не слышал ее голоса. Я больше не могу, прошу тебя…

Умберто закричал, и меня так поразил его вопль и, как отклик на него, моя боль, что я решительно положила телефонную трубку.

От имбирных компрессов Умберто сильно вспотел. У него даже волосы стали влажными. Несмотря на грустный вид, он позволил мне себя лечить. Я точно не знала, уменьшает ли имбирь сами камни или просто обезболивает их выведение. Наконец в районе часа Умберто заснул. Улица тоже спала, только иногда до нас долетало ворчание мопеда. Мы с Анитой сидели, положив усталые ноги на стул, обе в ночных рубашках и неподходящих моменту ярких тапках. В кухне пахло, как в кабинете восточного волшебника. Мы не включали телевизор, мы были готовы прийти Умберто на помощь и должны были следить за расписанием приема лекарств. Неоновая лампа гудела, иногда приятно пощелкивала, как электрический фумигатор от комаров, и Анита попыталась прогнать меня спать. Но я не хотела ложиться, я пожелала остаться рядом с ней. Анита перестала настаивать и зажгла сигарету. Изгибы табачного дыма танцевали вокруг нее, и Анита начала говорить.

Среди множества воспоминаний, которыми она со мной поделилась, была история о том, как зародилась кулинарная страсть Умберто. Когда она жила в Граньяно, а дети были еще маленькими, Кармине каждое утро оставлял ей тысячу лир на расходы. Аните приходилось из кожи вон лезть, чтобы уложиться в сумму. Хотя муж щедро хвалил ее стряпню, он был в доме мужчиной и не делал ровно ничего, даже не ставил тарелку в раковину. А вот ее первенец с раннего детства любил кружить по теплой кухне с ее приятными запахами. Он наблюдал за мамой и бабушкой, которые готовили бок о бок, словно их связывали нити фартуков. В какой-то момент, после высадки человека на Луну, Умберто начал удивлять Аниту. Однажды она вернулась из офиса, а он встретил ее приготовленной им пастой с томатным соусом. Если она заранее варила соус с фасолью, Умберто к ее приходу ставил кипятиться воду и кидал пасту. Анита ругала сына за то, что он самостоятельно зажигал газовую плитку, ведь он был всего в третьем классе начальной школы. Но в глубине души мать гордилась смелостью и инициативностью сына.

— Вы двое очень похожи, — заметила я.

— Да, это правда. Мы с Риккардо внешне словно две капли воды, но во многом другом Умберто похож на меня больше. Даже когда он злит меня, умничает и делает вид, что знает все на свете, — сказала Анита с раздражением, — я все равно его ужасно люблю.

Анита объяснила, что связь между матерью и ребенком — пуповина, которая никогда не порвется. Даже когда ребенок станет выше матери, и у него начнет расти борода. Мать испытывает те же радости и ту же боль, что и ее ребенок, физическую в том числе. У Аниты, например, сейчас тоже болела спина, хоть и гораздо меньше, чем у сына. Врач сказала, что почечные колики по силе и продолжительности напоминают схватки. Только через эту болезнь мужчина может вообразить себе ту боль, которую испытывает женщина, когда рожает на свет ребенка. По словам Аниты, не существует слов, чтобы описать эту боль. А может, Анита не пыталась ее описать, чтобы меня не напугать. По ее словам, чтобы преодолеть эту боль, следуя инстинкту или природе, женщина как бы должна перейти в другую реальность. Реальность, в которой нет ни времени, ни логики, ни планов на будущее, ни важных решений. Единственное, что в ней есть, — это боль. Словно издалека долетают до женщины крики акушеров и врачей: «Тужься, тужься». Она чувствует, что тело не принадлежит ей больше, что оно всего лишь средство воплощения судьбы. Во время рождения ребенка все остальное отступает для женщины на второй план. Мать, не раздумывая, отдала бы жизнь ради появления малыша на свет.

— Мы, мамы, так устроены, — заключила Анита, затушив вторую или третью сигарету.

— Может, не все. Есть матери, которые избивают своих детей до крови.

Меня удивила горечь собственных слов. Аниту, кажется, тоже. Она посмотрела на меня с молчаливым сочувствием. Может, она догадалась, о ком я говорю.

— Помолимся за Умберто.

Анита не поднимала взгляд к неоновой лампе на потолке, как когда Даниеле ее оставил, не спрашивала: «За что?» Она посмотрела вниз, на свои руки в золотых кольцах, затем сложила их вместе, мягко, словно взяла ребенка за руку, и начала молиться Мадонне. Она не цитировала заученный отрывок из Библии, она просто разговаривала. Анита обращалась к Мадонне как к коллеге из офиса или к близкой подруге. Словно Анита с Мадонной о чем-то договорились ранее, и теперь Дева должна была их договоренности соблюсти. Анита говорила нежно, но твердо: «Мой сын не должен страдать больше положенного, в конце концов, он просто мужчина». Она еще какое-то время торговалась с Марией, вздохнула и наконец подняла взгляд на меня.

— Надеюсь, что и в этот раз она меня послушает. Хотя на самом деле в таких случаях надо обращаться к Архангелу Раффаилу.

Это имя — укол в мое сердце.

— Кто это?

— Как, ты не знаешь? Это ангел исцеления, — объяснила Анита и решительно отправила меня спать.

Крики проснувшегося Умберто слышались в моей темной комнате. Его страдания далеко не были окончены. Боль, как волна, навалилась и на меня. Я даже не пыталась остановить слезы, разрешив им смочить мое лицо, волосы, подушку. Вначале я оплакивала только свое разбитое сердце. Это несчастье пережили миллионы и миллионы за всю историю человечества, но со мной это случилось впервые. Я оплакивала поцелуи и ощущения, которые никогда больше не смогу пережить. Оплакивала потерю мужчины, которого, несмотря на свою молодость и его недостатки, я любила — и только сейчас понимала, как сильно. Я плакала и жалела себя из-за жестокости, с которой он меня бросил, и его бесчеловечных слов. Я оплакивала свою невинность, которой раньше тяготилась, а теперь вспоминала о ней с ностальгией. С самого Раффаэле невинность содрали, как присохший пластырь. Может, это случилось тем вечером в машине, когда стоны театрализованного удовольствия Микеле травмировали его воображение. Сама не замечая, я уже оплакивала и Раффаэле. Жалела мальчика, который пережил побои матери, смерть отца, убийство своего кумира и кто знает сколько всего еще, о чем он не успел мне рассказать. Мои слезы текли свободно, горячие, как кровь, и обильные, словно ликер «кампари» в час аперитива. Я думала, какая жалость, ¡qué lástima! (только сейчас я вспомнила, как называть это по-испански), что единственный выход, который Раффаэле нашел для своего страдания, — это насилие. Жестокость, которая для меня теперь была лишена прикрас. Просто кровоточащие носы, удары в плоть, которые рано или поздно обернутся против него самого. Как он в глубине души и желал.

Глубокая боль пронзила мой живот, вошла в него, как нож, который не резал, а невыносимо давил. Я приподнялась в кровати, рыдая так сильно, что на мгновение мне стало трудно дышать. При попытке вдохнуть я словно втягивала в себя темноту комнаты. Я оплакивала всех несчастных детей, с которыми плохо обращались, одиноких, сирот, больных лейкемией, их матерей и отцов, неспособных спасти их, неспособных любить ни друг друга, ни самих себя. Я оплакивала преступников, проституток, бездомных, брошенных собак, преследуемых охотниками волков, выгнанных из джунглей горилл. Рыдала из-за несправедливости мира и загрязнения планеты. Я всхлипывала из-за одиночества как основополагающего принципа жизни, из-за которого каждая отдельная душа вынуждена была обитать в своем теле, навсегда изолированная от других. Я смотрела вверх и трясла головой, бормоча: «Нет, нет, нет». Мне казалось, я оторвалась от кровати, пролетела сквозь потолок комнаты, крышу дома. Я летела все выше в темное небо, меня засосала ночь, пока я не оказалась в космосе, без скафандра, без связки, которая держала бы меня. Тут царил настоящий холод. Я, голая и согнувшаяся, смотрела на далекую Землю. Это оказалось не прекрасным зрелищем, как рассказывали космонавты, вид Земли ужасал. Моя планета была для меня недоступна, потеряна, я была одна в огромной Вселенной, маленькая и одинокая, как и остальные люди. Мне казалось, теперь так будет всегда.

И все-таки я вернулась. Я вернулась на эту планету, на эту кровать. Не потому что решила проблему или разгадала загадку. Просто я чувствовала, что могу вернуться. Я лежала на спине, накрытая одеялом. Я была истощена, подавлена, но чувствовала странное удовлетворение. В одном я была уверена: слезы еще не закончились, они остались во мне, напоминая водохранилище, которое постоянно подпитывается и к которому у меня в любой момент есть доступ. Я знала, что смогу заплакать снова — по себе, по другим, — когда захочу, даже по заказу. И чувствовала, что в любой момент смогу опять почувствовать это странное сочетание пустоты и насыщения. Дом Аниты молчал. Из-под двери не пробивался свет, никто не стонал. Стояла тишина, от которой звенело в ушах. Я не шевелилась. Я слилась с окружающим пространством, была темнотой в темноте, тишиной в тишине. Стояла глубокая ночь, и я выгнала из себя все мысли, все надежды и страхи. Мне нечего было делать, нечего сказать. Я просто слушала. Мой слух так обострился, что я могла услышать, как паук плетет паутину в углу. Вот я и слушала, не ожидая какого-то знака, ответа или смысла, пыталась уловить какой-то звук в тишине. Шли минуты, и я наконец услышала топот шагов в коридоре и скрип дверных петель.

— Все в порядке? — тихо спросила меня Анита. Я испугалась, что она услышала, как я плачу.

— Да.

— Хорошо, спокойной ночи. — Перед тем как закрыть дверь, Анита попросила: — Завтра напомни мне рассказать о землетрясении.

Утром 23 ноября 1980 года черепаха Перла неожиданно вышла из зимней спячки и побежала из ванной в кухню. Именно побежала, Анита никогда такого не видела. Добравшись до закрытой двери на балкон, черепаха принялась царапать дверь лапой, желая выйти. Ей открыла мать Аниты, которая переехала к ним в Кастелламмаре после смерти мужа, мир его праху.

— Что она там делает? — спросила Анита и занесла черепаху обратно. Анита быстро закрыла дверь балкона, было слишком холодно и для черепахи, и для нее в одной ночнушке. Но Перла настаивала, мать Аниты ей снова открыла дверь на балкон. Каждый раз Аните приходилось ловить черепаху и возвращать ее в тепло. Только потом она поняла, что им всем нужно было последовать примеру Перлы.

Было воскресенье, когда обитатели квартиры отдыхали, ходили в пижамах и готовили рагу на медленном огне, которое мальчишки просто обожали. Этим вечером Анита должна была поехать в Сорренто с друзьями. Они встречались у нее дома в половине девятого. Но Анита все никак не могла собраться, ее что-то удерживало. Мать в коридоре подгоняла ее:

— Давай, Ани, а то опоздаешь.

Анита стояла в ночнушке в ванной и наносила макияж — один глаз накрашен, карандаш для подводки завис в воздухе, — когда Салли прыгнула на нее.

— Чего тебе? С тобой недавно гуляли, — сказала Анита собаке, которая пыталась подтолкнуть ее к выходу. — Дай хоть второй глаз накрасить!

Тогда Салли оставила хозяйку в покое, схватила мать Аниты за фартук и потащила к двери. Анита успела увидеть эту абсурдную сцену, краем глаза заметить, что хомяк в прачечной как бешеный несется куда-то в своем колесе. Тут раздался грохот. Он был похож на гром или шум огромной волны, но звук был какой-то неестественный и не прекращался. Как будто над их головами пролетали бесконечные самолеты, и на город сбрасывали бомбы. Анита не успела ничего больше расслышать, плитка в ванной начала плясать и взрываться, словно попкорн. Анита побежала к матери. Та сказала:

— Успокойся, Ани, не бойся.

Все это произошло за несколько секунд, вокруг все дрожало, стены дома ходили ходуном, тени мальчиков дрожали в коридоре. Потом наступило секундное спокойствие, а затем — крики, бег вниз по лестнице, странные вопли, которые вырывались у них изо рта уже на улице.

— Риккардо! Умберто! — кричала Анита. Она ничего не видела в мерцающей темноте и орала так громко, что даже не услышала звука пощечины, которую ей залепил сосед-доктор с шестого этажа

— Хватит, успокойся. Вон они идут, — сказал доктор.

Какое счастье было увидеть мальчиков, пусть и испуганных. Потом Анита стала волноваться, как там Салли, Перла и Джеронимо — так звали хомяка.

— Не беспокойся, я схожу за ними, — предложил Умберто.

Ему было почти восемнадцать, и трагедия сделала его взрослым. Они все, люди и животные, сели в машину, доехали до железнодорожной станции и там провели ночь с другими эвакуированными. Умберто удалось еще раз съездить домой за одеялами, едой и инсулином для больной бабушки.

Сначала у семьи начались проблемы из-за немецкой овчарки. Люди вокруг говорили, что такая большая и страшная собака должна остаться снаружи. Анита не хотела спорить, встала и потянула Салли за поводок к выходу. Анита пыталась проложить путь сквозь толпу, когда вдруг сама собака потянула ее и бросилась в группу людей, вопящих от страха. И тут пришла другая волна землетрясения. Салли, которая, очевидно, оказалась способна чувствовать сейсмические толчки, просто хотела вывести Аниту на улицу ради безопасности. С этого момента все люди захотели, чтобы Салли оставалась внутри здания. Первую ночь Анита провела между станцией, где находились сыновья и Салли, припаркованной снаружи машиной, где спали мама, Перла и Джеронимо, и костром, который люди зажгли на площади. Было очень холодно, а у Аниты под ночнушкой даже не было трусов. Все ждали утра, чтобы почувствовать легкую теплоту солнца, узнать новости о разрушенных домах, погибших и раненых. Всю неделю жители города спали на улице, несмотря на холод, они слишком боялись возвращаться в дома. А вот Умберто спокойно возвращался в квартиру, где готовил, читал и смотрел телевизор. Им повезло: только одну их комнату признали непригодной для обитания из-за слишком большой трещины в стене. И на десятый день семья вернулась домой.

Первые года после землетрясения Анита держала рядом с кроватью сумку со всем необходимым. Лекарство, бутылка воды, пакетик фризелле[27], пара удобных ботинок, легкое теплое одеяло, трусы. Хозяева дома не стали закрашивать трещины на стенах после землетрясения, и Анита с ними была согласна. Эти отметины должны были остаться и напоминать о том, как люди изменились за одну бессонную ночь. Трещины казались похожими на растяжки на теле Аниты после беременности, которыми она гордилась как памятью о родах. Эти следы на стенах стали водоразделом, обозначали жизнь до и после землетрясения, напоминали Аните никогда не возвращаться назад, потому что это бессмысленно и вредно, а смотреть всегда вперед.

После истории Аниты о землетрясении я изучила трещины над полкой с ключами и подумала, что иногда разрушительная сила необходима, чтобы потом случилось возрождение, весна. Я тоже пересекла какую-то черту, пережила долгую зиму души и теперь видела первый лучик ее благодарности.

— Какая ты бледная, — вдруг сказала Анита. — Дай я взгляну на твои глаза. — Она опустила мне нижнее веко. — Так и знала, слизистая почти белая. У тебя анемия.

— Что это значит?

— Что тебе не хватает крови…

Анита встала, открыла холодильник, достала что-то, завернутое в бумагу. Было уже время обеда, но я сомневалась, что Анита станет готовить, ведь она не могла оставить Умберто. И все же Анита сказала:

— Я приготовлю тебе стейк, тебе станет лучше, вот увидишь.

— Но я не голодна.

— Да знаю я. Думаешь, я не заметила, что ты не первый месяц ешь как птичка? — Анита схватила сковородку, налила в нее масла и поставила на сильный огонь. — Умберто не хочет пить, но пьет. А ты не хочешь есть, но будешь.