Американка

Глава 17

Дни становились все длиннее, и после работы Аните не хотелось сразу возвращаться домой. Однажды она повела меня в порт, к киоскам, где продавали жареных кальмаров, зеленые оливки и морских петушков. Петушки оказались хороши, на вкус совершенно не напоминали кукурузу. С наших пластиковых стульев не было видно площадь Большого фонтана, зато было видно, как рыбачьи лодки покачиваются в черном колодце моря. Их днища бились о воду с глухим звуком. Порт озарялся огнями, как елка на Рождество. В другой вечер мы с Анитой пошли танцевать в «Калимеру». Летом было все проще — можно надеть первую попавшуюся юбку и отлично выглядеть. Перед выходом я накрасила глаза перед зеркалом Аниты. Рассмотрела результат. Черный карандаш придавал моим бледно-голубым глазам выразительности. Ей способствовали и загар, и выгоревшие на солнце волосы, жесткие от соли. Несмотря на укрепляющую диету, я все так же была худа. Возможно, так и должно было быть, может, такое у меня телосложение. Возможно, я была красива. Весь вечер мы веселились в Сорренто вместе с Луизой и Джеммой. Я была рада, что между ними все наладилось, была рада, что мне есть с кем пообщаться и не танцевать. Мы с Джеммой болтали допоздна — обсуждали музыку и людей, — а потом обменялись адресами. Может, будем переписываться на английском, чтобы Джемма практиковалась.

Анита взяла несколько дней отпуска, чтобы полежать у моря. Вместе мы ходили на разные пляжи. Вода в море была горячей, как в ванне. Однажды мы уже ехали в машине, когда за минуту до полудня небо внезапно заволокло тучами. Раздосадованная Анита резко развернула машину и объявила, что отвезет меня в Граньяно, в какое-то особое место. Мы миновали городок, потом мост — она называла его «мост твоих страхов» — и поехали вдоль реки. По неровной брусчатке мы двигались против течения реки, в сторону гор. Дорога мягко уходила вверх. С одной стороны — невидимые воды реки, с другой — здания, которые вскоре уступили место высокой стене, подпирающей гору. Стена, в свою очередь, вскоре сменилась голыми скалами. Растительность здесь была пышной. Буйные заросли сорняков, инжирные деревья, клонящиеся под тяжестью плодов, высокие каштаны и дубы — отличительная черта архаичной Каморры, которую уже почти нигде не встретишь.

Мы оставили машину на опушке с пожухлой от жары травой. Дальше дороги не было. Берег реки здесь был низким, почти на одном уровне с дорогой. Река текла тонкой струйкой, уже не ревела, а журчала, словно ребенок писал за деревом. Это была уже не река, а ручей! Не верилось, что в нем когда-то было достаточно воды, чтобы жернова старой мельницы, на которую Анита указала пальцем, приходили в движение и мололи зерно. Но именно в этом месте начиналось производство граньянской пасты. Каменные здания, поросшие мхом и папоротниками, постепенно разрушались горой, которая их и породила. Это была покинутая вселенная, археологическая достопримечательность, единственными сторожами которой были птицы.

Мы пошли дальше, к небольшой пещере, внутри которой стояла гипсовая статуя Девы Марии в человеческий рост. Лицо Мадонны было выкрашено в бежевый цвет, голова покрыта белым покрывалом, как у монахини. Мария молилась. Ее взгляд, источающий нежность, был направлен на скалу напротив. Вокруг статуи стояли горшки с искусственными цветами. В пещере пахло сыростью. Анита недолго смотрела на Марию, а потом достала из сумки пачку сигарет.

— Пора бросать, — сказала она, и мы ушли. Видно, это была не ее Мадонна.

Умберто тоже однажды привозил меня в Граньяно, но ненадолго. Мы с ним заехали в городок по дороге — даже скорее крошечную деревеньку на вершине полуострова. По пути Умберто приходилось непрерывно переключать передачу. В Граньяно мы остановились купить пару бутербродов. Продавец сам отрезал хлеб, положил на него помидоры и моцареллу из Аджеролы. Умберто объяснил, что эту моцареллу делают из особого молока, самого высшего качества. Его давали коровы особой породы, которых разводили только в Аджероле, Граньяно и Пагани, а больше нигде на свете. Из этого молока делали копченую проволу, проволоне и рикотту.

— Эти горы не просто так называются Монти Латтари — «молочные горы», — заключил Умберто, убирая бутерброды в рюкзак, и мы вернулись в машину. А потом начался головокружительный спуск к «настоящему пляжу».

В этой поездке я поняла, почему один склон горы мог иметь два названия: с одной стороны — соррентийский полуостров, с другой — амальфитанское побережье. Мы с Умберто уже вырвались из объятий Неаполитанского залива, снялись с якоря и отдалились от мнимого спокойствия воды вокруг островов и вулкана. Здесь море было открытым, таинственным, как завтрашний день, лишенным каких-то ориентиров. Внезапно на меня накатила волна тревоги, будто я уже покинула Италию. Заросли растений с мясистыми листьями и цикады цеплялись за скалы, так же как и наш крошечный «пежо». Автомобиль Аниты, словно не машина, а каноэ, нырял головой вперед через водопад в бирюзовую лагуну внизу. Через открытое окно до меня доносились запахи природы, гудрона и тормозной жидкости. Мы вышли из машины и спустились по крутой лестнице. Белые камни вокруг осыпались крошками, как хлеб в руках продавца, готовившего наши бутерброды.

— Настоящие пляжи — они всегда бесплатные, — говорил Умберто, когда мы дошли до последней ступеньки. — Мама сама не знает, чего себя лишает.

Мы развалились на толстом ковре из круглых нагретых солнцем камней. Людей в этой крошечной бухточке было и правда мало. Это был частный рай с водой необычайно яркого цвета. Волны звенели, как разбивающееся о гальку стекло.

— Аните здесь не нравится?

— Нравится. Ей просто ехать лень, — ответил Умберто, раздеваясь. — Слишком далеко, слишком много ступенек до пляжа. Ей-то нужна парковка, шезлонг, зонтик. Она умеет быть прагматичной, если захочет.

— Да ладно тебе, ты и сам прагматик.

— Нет, я не прагматик, я идеалист, как Гегель. Это другое. Но…

— Но?..

Умберто посмотрел на меня и поправил очки, в которых отражалось высоко стоящее солнце.

— Я тебе кое-что расскажу, только ты поклянись, что мама этого не узнает. А то я позору не оберусь.

— Клянусь, — торжественно пообещала я.

— Гегель считал себя, — шепот Умберто напоминал мне шум моря, — последователем одного философа из античной Греции.

— Да ладно! Неужели Сократа?

— Нет, еще более раннего. Ты о Гераклите слышала?

Я отрицательно покачала головой.

— Ну тот, который говорил о «panta rei». Не знаешь? Это значит «все течет». В смысле, нельзя два раза войти в одну реку. Так вот, Гегель вдохновлялся Гераклитом, только мистицизм убрал. Гераклит любил темнить, говорил много загадочного.

— Например?

— Например, — начал Умберто торжественным голосом, — «смертные бессмертные и бессмертные смертные, живущие свою смерть и умирающие свою жизнь». Ты вот понимаешь, что это значит?

— Может, да, а может, и нет.

Умберто сделал большой глоток из бутылки с минералкой и объяснил мне идею Гераклита относительно единства противоположностей, из которой и появилась диалектика Гегеля. Гераклит считал, что жизнь состоит из противоположностей: любви и ненависти, подъема и спуска, войны и мира, духа и материи, дня и ночи. И все эти элементы существуют только вместе, ведь ничто не может существовать без своей противоположности. Нет сытости без голода, нет лета без зимы. А еще эти противоположности переменчивы, они превращаются одна в другую: огонь сжигает предметы, превращая их в землю, земля впитывает воду, вода поглощает воздух, воздух питает огонь, а огонь снова сжигает предметы… Вот она — цикличность природы, вечное чередование разрушения и созидания. И поэтому то, что на поверхностный взгляд кажется борьбой противоположностей, на самом деле является вселенской гармонией.

— Как инь и ян! — заявила я, преисполненная вдохновения.

— В общем да, в Гегеле есть что-то даосское, — согласился Умберто. — Только все, что я сказал, — строго между нами.

— Слово чести!

Умберто убрал очки в чехол.

— Так что, купаться-то будем или нет?

Прыгая по раскаленным камням, мы добрались до воды. Она ласково омыла нам ноги и приняла наши тела, как при крещении. Она была совершенно прозрачной, эта вода, принимающая каждое существо и каждое мнение. Она была синей, словно жидкое небо. Я чувствовала себя счастливой. Барахталась в воде, как собака. Море заливалось мне в рот и в глаза. Мы вернулись на полотенце и набросились на бутерброды, даже не вытершись.

— Видишь, какая эта моцарелла нежная по сравнению с обычной? — спросил Умберто. — Она не такая жирная и с легкой кислинкой. Чувствуешь разницу?

— Ага, — соврала я, и мне почему-то стало смешно.

— Солнце, море, моцарелла. Вот она, настоящая жизнь! — сказал Умберто и растянулся на полотенце. Он загорел, круги под глазами уже исчезли, а еще у него была новая стрижка — короткая и аккуратная. Я могла бы влюбиться в Умберто, не будь он моим братом.

Однажды, вернувшись с пляжа и развешивая мокрую одежду, я случайно уронила с балкона купальник. Я не отжала его тщательно, как рекомендовала Анита, и купальник плюхнулся вниз с кучей брызг, будто сорвавшийся с пальмы кокос.

Я вздохнула и спустилась вниз, проклиная себя за неуклюжесть. Я-то была уверена, что смогу избежать новых встреч с соседкой, но не вышло, я снова стояла у ее двери. В раздражении нажала на пожелтевший звонок. Никто не ответил. Час послеобеденного отдыха уже прошел, но кто знает, по какому распорядку жили вдова и старая дева. Я уже направилась обратно к лестнице, когда до меня донеслось шарканье тапочек в прихожей. Я мысленно готовилась к встрече с Филоменой во всем ее уродстве: редкие сальные волосы, торчащие волоски на подбородке, одышка, рыхлое тело с обвисшей кожей. Но мне открыла старуха.

Я не узнала женщину перед собой. Ее образ больше не искажало матовое стекло ванной и моя фантазия. Ассунта оказалась обычной женщиной: седые завитые волосы, морщинистая кожа, выражение страдания на лице, черное платье, обтягивающее широкие бока. К собственному удивлению, я почувствовала разочарование.

Узнаваем остался лишь ее голос — хриплый, мужской.

— Упало что-то? — пробормотала синьора Ассунта на диалекте, явно привычная к неуклюжести жильцов.

— Да, простите.

Я вошла в дверь и двинулась по темному коридору, где ничего не изменилось. Вещи и газеты ревностно хранились, белье свисало с сушилки, словно обвисшая кожа, на раковине виднелись вековые отложения извести. Из крана с раздражающей размеренностью капала вода, дом пропах женским потом. Я толкнула дверь в конце коридора, чтобы вызволить свой купальник из этого нелепого места, и вернулась обратно. Прежде чем синьора Ассунта закрыла за мной дверь, из спальни донесся голос Филомены:

— Мама, кто пришел? Кто это?

Я поднималась обратно в квартиру Аниты, размышляя, что синьора Ассунта оказалась не такой уж и ужасной. Немного неприятной, да, но уж точно не ведьмой. Филомена — вот кто настоящее чудовище. Дочь, которая не захотела покинуть родной дом, построить свою собственную жизнь и в итоге стала карикатурой на мать. Возможно, каждой из нас суждено было стать похожей на мать, и с этим мне (и Джемме тоже) повезло. Наши мамы были добрыми и красивыми. Но превращение в собственную маму должно было стать конечным пунктом длинного путешествия, и попасть в него надо было случайно. Полностью повторить путь своей матери, из соперничества или из страха перед жизнью, состариться в молодости — вот настоящая трагедия.

Мне захотелось выйти на улицу и погулять. Солнце стояло низко, не обжигало, но окрашивало фасады зданий в цвета меди. Я блуждала по улочкам в центре города и, сама того не заметив, оказалась в Бронксе. Там я замедлила шаги из уважения к бедности и несчастьям обитателей района, а также к моему трауру, который был еще далек от завершения. Бронкс пах бензином, маслом для жарки, мокрыми тряпками. Я уже не боялась, что Раффаэле выскочит на меня, как бродячая собака, и прогонит из своего квартала. Я представляла, как он живет роскошной жизнью на Миконосе и проводит время в объятиях красавицы-гречанки. Я дошла до дома его сестры — наверное, мне хотелось причинить себе боль. Вошла в подъезд, который кто-то поленился закрыть как следует: никакой вор не полезет в дом, каждый уголок которого уже обесчещен, где в окнах даже нет рам. Мне стало любопытно, вынес Раффаэле в итоге нашу кровать или же оставил ее в квартире на будущее, для какой-нибудь безумной ночи с порнозвездой. Я надеялась, что ему хватило уважения заменить простыни, которые пахли нами. Все, пора было прекращать думать, эти мысли раздирали мне кожу, обнажая плоть внутри. Теперь я надеялась, что произойдет какое-то необратимое событие, которое принесет мне избавление, заставит мысли исчезнуть. Землетрясение, оползень… Или внезапно обрушатся старинные деревянные балки, на которых здание едва держалось. Раффаэле считал, что дом должен был обрушиться, но он все еще стоял.

В прихожей пахло влажной землей и грязью. До меня донеслись тихие звуки, от которых стало больно. Скрип закрывающейся входной двери, позвякивание ключей, шаги на лестнице. Это шел мужчина. Наверное, кто-то пришел наконец отключить в доме электричество. Я была тут чужой, мне следовало уйти, но я осталась, словно прикованная к этой деревянной клетке и погруженная в ее тьму. Я дождалась, пока шаги не стали громче, пока они не направились мне навстречу, пока на лестнице не показался высокий и мускулистый Раффаэле.

Я потеряла дар речи, будто внезапно меня ударило балкой. Он тоже не издал ни звука. Медленно и осторожно подошел ко мне, будто знал, что найдет меня здесь, все так же медленно протянул руку и провел своими горячими пальцами и мягкой ладонью мне по лицу. Это длилось мгновение. Но мне хватило и его, чтобы раствориться в Раффаэле и перестать понимать, где заканчиваюсь я и начинается он.

Едва слышно я произнесла:

— Что ты тут делаешь?

— То же, что и ты.

— И что же?

— Хочу ощутить аромат воспоминаний.

Как вообще у этого жестокого человека получается так нежно проникнуть мне в душу?

— Дом все еще не обрушился, — заметила я.

— Иногда на это уходит больше времени, — ответил Раффаэле, будто утешая меня. — Например, заколдованный дом в моем переулке простоял еще много лет после оползня.

— Ты мне никогда о нем не рассказывал.

Раффаэле заговорщически улыбнулся. Да, я чувствовала, что мы могли бы начать все сначала. Рассказать друг другу еще одну историю и заняться любовью еще раз — здесь, в темноте, у растрескавшейся стены. Но слова больше не объединяли нас.

— Женщина, которая жила здесь на последнем этаже, погибла в аварии, — сказал Раффаэле. — Ее муж после этого повесился, оставив сиротами двух детей. Мальчик выбросился из окна, а девочка порезала вены, — теперь Раффаэле смотрел сквозь меня, будто видел призрака. — Мои истории всегда плохо заканчиваются.

— Я никогда их не забуду, — прошептала я. — Не забуду, как послевкусие «Воды Мадонны», которую однажды попробовала.

Он посмотрел на меня с внезапной тоской.

— Ничего прекраснее тебя в моей жизни не будет, — сказал он, а потом развернулся и вышел из дома. Дверь подъезда хлопнула, и за ней на мгновение мелькнули лучи закатного солнца. И правда, единственным, кто мог бы меня исцелить, был тот, кто меня ранил. Возможно, Раффаэле чувствовал то же самое.

Может быть, сейчас я в последний раз делала кофе с молочной пенкой. И это точно был последний раз, когда мы сидели втроем у Аниты за столом, покрытым скатертью в цветочек. Луиза чинно пила кофе и рассказывала, как нашла в себе силы расстаться с любовником. Она заявила, что решила сделать это ради себя, а не ради мужа. Луиза надеялась, что дома установится новый порядок, что они с Сальваторе будут жить вместе, как друзья. Сальваторе наконец отказался от безумной идеи перевезти семью на Фаито, и теперь Джемма чувствовала себя спокойнее. Она все больше времени проводила на участке — рыхлила землю, сажала семена, оставив шум города. Луиза опасливо улыбнулась и спросила у Аниты:

— А что там с твоим адвокатом?

— Я ему сказала, что у нас ничего не получится. — Анита поняла, что ее привлекает не столько сам Эмилио, сколько его образ жизни — он путешествовал, и у него повсюду были дела. Анита мечтала не о самом Эмилио, а о той свободе, которая у него была и к которой она всегда стремилась. — Так что ничего не выйдет. Что толку усложнять все отношениями с мужчиной, если по большому счету мне и одной хорошо? У меня не сложилось с Кармине, Даниеле, Доменико… Почему вдруг все должно было получиться с Эмилио? — спросила она и закурила. — Или нужно перепробовать все буквы алфавита? Что скажете? Может, надо было попробовать кого-нибудь на Ф, например? Может, Фердинандо?

— Или Фортунато! — подхватила Луиза.

— Нет уж, лучше Феделе, ведь это имя значит «верный», — возразила Анита, заливаясь радостным детским смехом. — Девчонки, черт возьми, у меня никого на Б не было! Надо наверстать!

— Бартоломео! — предложила я. — Бальдассаре!

— Точно, Бальдассаре! Вот кто мне нужен! — согласилась Анита, утирая слезы от смеха.

— А на букву А? Акилле? Америго?

— Нет, с А у меня все в порядке.

— Что, правда? Анита, ты от нас что-то скрываешь! Может, историю с Армандо из офиса?

— Боже упаси! «А» — вообще-то первая буква моего имени! — Анита выпустила облако дыма, и у меня сразу возникло ощущение, будто мы сидим за покерным столом. — Все, хватит с меня мужчин! — объявила она. — И хватит сигарет, виски и свинины. Сажусь на диету. — Кто-то дал Аните рецепт диетического овощного супа с капелькой масла. Две недели на этом супе — и лишних килограммов как не бывало.

— Как-то это слишком сурово, — возразила Луиза. — Будешь ходить голодная.

Анита поцокала языком.

— Да нет же, голод — это все игры разума. Как и любовь.

— Да уж, — вздохнула ее подруга. — Может, и нет никакой любви.

— А мне кажется, она есть.

Я произнесла эти слова неуверенно, но все же произнесла. Анита и Луиза повернулись и уставились на меня.

— Да что ты говоришь? — нежно сказала Анита, которой сразу стало любопытно. — И что же это такое — любовь?

— Не знаю, любовь — это… — Вопрос был слишком сложным, на него невозможно было ответить. Я чувствовала себя как Мария Джулия, когда ее спрашивали на уроке. Но кофе придало мне немного уверенности, или хотя бы желания рискнуть, так что я продолжила: — Для женщины любовь — это… ну, может быть, видеть в мужчине бога.

Луиза закурила, размышляя над моими словами. Потом вынесла вердикт:

— А она умная девочка.

— Знаю, — откликнулась Анита.

В вечер перед моим отъездом Анита села рядом со мной на кровати. Я опасалась, что она разразится какой-нибудь многозначительной тирадой. Или захочет подвести итоги года, который мы провели вместе, произнесет какую-нибудь мудрую мысль. Или, еще хуже, скажет что-нибудь трогательное и в итоге расплачется. Я и без этого с трудом сдерживала слезы. Но Анита спросила:

— Ты майки и штаны аккуратно в чемодан сложила? Так, как я учила?

— Да, но чемодан закрылся все равно с трудом.

Анита посмотрела на мой чемодан и помрачнела.

— Кто знает, когда мы в следующий раз увидимся.

— Приезжайте с Умберто в Чикаго, откроете ресторан.

— Неплохая идея! — Анита улыбнулась. — Или ты к нам возвращайся.

— Неплохая идея! — отозвалась я и без перехода задала вопрос, который давно меня интересовал: — Анита, а почему тебя называли американкой?

— Такое уж прозвище я себе заработала! — гордо заявила она и рассказала, что с детства обожала Америку. Когда ей было восемь или девять, Анита читала фотокомиксы, которые покупали ее братья. Такие истории выходили частями раз в неделю, и действие в них разворачивалось в Америке. Анита постоянно читала фотороман «Гранд Отель» и все его события впитывала в себя, как губка. А потом она решила вести себя как американка. Например, вечерами ей хотелось пойти погулять с подружками, а мама говорила, что все ее подружки сидят по домам. Анита не обращала внимания на слова матери и тайком убегала на площадь поиграть с мальчишками из квартала. Кто-нибудь неизбежно приходил забрать ее домой — обычно ее брат Джованни. Он улыбался, протягивал ей руку и говорил:

— Ну что, американка, пойдем.

И Джованни всегда защищал ее от материнских подзатыльников за непослушание. А еще Анита мечтала — и была просто одержима этой идеей — носить брюки. Ей казалось, что так она станет равной с мальчиками и получит свободу делать то, что делают они. По той же причине она стала футбольной болельщицей и дома не отлипала от радио, слушая матчи. Чем старше Анита становилась, тем больше появлялось в ней американского. Вот в семье и прозвали ее американкой. Потому что Анита всегда на шаг опережала остальных, потому что была упрямой бунтаркой.

— Значит, американский образ жизни у тебя в крови.

— Ну, скажем так: я родилась американкой, вот только паспорта американского у меня нет, — Анита задумалась и добавила: — Пока нет.

Я вспомнила мамины рассказы о крике, который я не издала, когда родилась. После первого вдоха я, голая, крошечная, но безмятежная, просто присосалась к пальцу врача, ослепленная ярким светом в родильном зале. Возможно, моя мама была права: внутренняя сила человека проявляется очень рано, возможно, на стадии эмбриона, а то и еще раньше. Дальнейшие же страдания особой роли не играют. Мама дала мне правильное имя — Фрида. Имя художницы с кистью в руке. Это имя подходило мне уже в тот момент, когда я только появилась на свет. Мама это сразу почувствовала. Даже в крошечном тельце новорожденного живет большая, даже огромная душа, которой не нужно расти и меняться в течение жизни. Ей надо лишь проявиться во всей полноте. И душа проявляется, заставляя тело искать какой-то источник света — костер в ночи, лицо возлюбленного, зеркало, — который мог бы проникнуть в самые темные ее уголки. Душе хочется, чтобы ее увидели, только и всего.

— Но на самом деле, Фрида, моя любовь к Америке зародилась еще раньше, — добавила Анита. — Совсем в детстве, когда я впервые взяла в руки комиксы, которые коллекционировали мои братья, — «Иль Гранде Блэк, или Капитан Мики». Там еще любопытные персонажи: Доктор Салассо и Двойной ром.

Анита отлично помнила этих двух героев, сражавшихся за индейцев — апачей и сиу. Читая эти комиксы, она влюблялась в каждого индейского вождя, о котором шла речь. Доходило до того, что Анита отчаянно плакала в кино, видя, как ковбои стреляют в индейцев. Ее изначальное увлечение Америкой заключалось именно в этой чистой и безграничной любви к коренным американцам, вольно перемещающимся по прериям.

— Именно поэтому я назвала своего хомячка Джеронимо. В честь легендарного вождя апачей. Он так быстро бегал в колесе, мой малыш!

Мы рассмеялись с облегчением. Слез сегодня не было. Не было их и на следующий день, на станции Виа Ночера. Там нас уже ждал менеджер ассоциации вместе с Сиф, Брендой и Хуангом, все таким же бледным, безобидным и — невероятно! — до сих пор неспособным связать двух слов по-итальянски. Анита сдерживала слезы не из-за них. Она делала это для меня. Она пожертвовала собой ради меня, чтобы я чувствовала себя сильной и спокойной в этот плохой, ужасный момент. Она вела себя как мама.

Прежде чем сесть в поезд, который увезет меня на север, я обняла Аниту. Надеюсь, не в последний раз — ведь я еще многого не знала и не умела. Не умела готовить рагу по-неаполитански, вести машину в оживленном потоке и ловить угрей ночью.