Американка

Глава 10

Мои рождественские каникулы оказались насыщены культурными мероприятиями. Анита взяла выходной, чтобы свозить меня и Хесуса в Помпеи. Мы зашли на территорию музея бесплатно. Лысый мужчина у входа был так благодарен Аните за помощь его кузену с получением ранней пенсии, что даже пропустил нас вперед стоящих в очереди англичан в белых носках и с фотоаппаратами на шее.

— Ну ты крута, мамасита, — заявил Хесус.

В другой день Анита отвела меня и Сиф попробовать метровую пиццу в ресторан на Вико-Экуенсе. Этот ресторан, прозванный «Университет пиццы», был расположен неподалеку от Везувианы. К нам присоединились Луиза и ее дочь Джемма. Последняя использовала талант Сиф к языкам и говорила со шведкой по-французски. Пицца, разумеется, оказалась прямоугольной и длинной, как ковер. В конце концов нам пришлось забрать недоеденные куски с собой, как будто мы все — американцы.

Канун Рождества и сам праздник мы провели в гостях у многочисленных братьев и сестер Аниты. За столом было столько кузенов и кузин, внуков и племянников Аниты, что никто не обращал внимания, что и сколько я ем. Мне было интересно, навещал ли так же Раффаэле всех своих родственников, гладил ли он своими крупными руками по каштановым, темным волосам какого-нибудь ребенка, звали ли его «дядя», хоть он и слишком молод для этого.

Когда мы очутились в гостях у тети Летиции, Умберто объяснил мне, что общество делится на два типа людей: «панеттонистов» и «пандористов». Он рассуждал об этом с ироничной улыбкой, в которой часто изгибались его тонкие губы, как будто Умберто с трудом сдерживал смех или сосал лакричный леденец. По его мнению, Риккардо и Анита, например, принадлежали к большой группе потребителей, которые превозносят панеттоне[23]. Сам Умберто, естественно, принадлежал к личностям с изысканным вкусом, способным по достоинству оценить более сложные качества пандоро[24]. Мягкое тесто, легкий запах ванили, невесомые снежинки сахарной пудры сверху добавляли интерес к этой выпечке.

— Ты сравниваешь этот безвкусный пирог с пирогом, полным цукатов? — напала на сына Анита. — Изюм, апельсиновые корочки, цедра. Панеттоне — настоящая праздничная сладость, истинно рождественский пирог.

— Изюм — это изюм, не поспоришь, — поддакнул Рикки с набитым ртом.

— Да послушайте, ради бога, — начал объяснять Умберто. — Панеттоне — это смятение вкусов и ароматов. Это выпечка, которая никак не может решить, что она такое. К тому же все знают, что рецепт пандоро более древний. Он восходит к эпохе Плиния Старшего. Того самого, в честь которого назван твой лицей, Фрида. Давай, скажи этим варварам. Я знаю, что ты тоже «пандористка». Правда?

Чтобы не оставлять Умберто в одиночестве, я подтвердила свой интерес к пандоро. На самом деле я сомневалась. Мне действительно больше нравился чистый, без примесей вкус этого кекса. Но я подозревала, что в глубине души я все-таки «панеттонистка». Вероятно, я — личность, составленная из тысячи разбросанных как попало кусочков. Прямо как цветные осколки на плитке в коридоре Аниты. Я — человек, которому нравятся в жизни сложности.

Между походами в гости мы с Анитой выбирались на рынок в Граньяно, где свежие фрукты уже сменили курага и финики. Они лежали на прилавках рядом с долго хранящимися продуктами: чечевицей, вяленой треской, орехами. Мы приехали купить красные трусы — традиционный талисман на удачу в новом году. Анита взяла пару трусов и для меня. Это были кучки синтетических кружев ярко-алого, как пожарная машина, цвета. Пока Анита ждала сдачу, она рассказала мне, что в конце концов у нее начались месячные. Обильные и тяжелые, болезненные, напоминающие выкидыш на первых неделях беременности. Анита настаивала, что волноваться по этому поводу не надо. По ее словам, иногда природа просто отбраковывает ненужное, как человек, покупающий яблоки, отбрасывает в сторону гнилые, испорченные градом или засохшие плоды. Анита считала, что в некоторых случаях неудачная беременность — следствие несовместимости спермы и яйцеклетки, признак бесплодной любви, недостаточного понимания мужчины и женщины на духовном уровне. Некоторые союзы обречены на провал с самого начала.

— Семьсот. Держите, синьора.

— Я должна порвать с Доменико, — заключила Анита, складывая потрепанные банкноты в кошелек и протягивая мне пакет с трусами. — Я очень к нему привязалась, но должна найти в себе силы оставить его.

— Для него это будет ударом.

— Я знаю. Для меня тоже. Но Доменико принадлежит моему прошлому, это уже прочитанная глава. Я должна смотреть вперед, думать о будущем.

Я могла ошибаться, но мне показалось, что Анита бросила взгляд на линию горизонта, на серебряный ромб моря, вклинившийся между палатками торговцев. Если смотреть на него с этого ракурса сверху и располагаясь внутри страны, оно больше не озеро Кастелламмаре. Это бескрайнее море, нескончаемое, как источник, который вырвался на волю и готов затопить весь мир до самых небес.

Дома я примерила трусы перед зеркалом в комнате. Они врезались в кожу, кружева щекотали, но я была готова терпеть дискомфорт и пошлость один день ради удачи на целый год. В преддверии Нового года я еще хотела поторговаться с судьбой, но позже я ее просто приняла. Когда мы с Раффаэле впервые занялись любовью, красные трусы уже давно потеряли смысл и оказались погребены в ящике с аккуратно сложенной одеждой, а на мне были бледные хлопковые трусы и золотой браслет.

— Ты обманчиво худая, — первое, что сказал мне Раффаэле.

— Что это значит?

— Что в одежде ты кажешься худой, но под ней у тебя есть формы.

Сомневаюсь, что он говорил что-то подобное той взрослой испанке, иначе она бы отправила его куда подальше. И он, сняв броню фирменных шмоток, казался другим. Раффаэле стоял у противоположной мне стороны кровати. У него был мягкий, как наши подушки, живот, чуть расплывшиеся руки, его трусы-слипы сбились в сторону. Между ставнями проникал свет фонарей и оранжевыми брызгами ложился на грудь Раффаэле, а его бок освещал желтый свет коридора. Но в этой игре света, цвета и тени все равно угадывалась белизна его кожи, напоминающая белый холст под ночным пейзажем Моне. Раффаэле скинул одежду на пол и забрался между простынями, пропитанными плесенью и нашим запахом, просочившимся сквозь нашу одежду. На тонком покрывале вместо одеял лежали наши куртки, с раскинутыми рукавами они казались упавшими в обморок людьми.

— Ты чего не идешь? — спросил Раффаэле, откидывая верхнюю простыню и приглашая меня в свое укрытие.

— Ты считаешь, что я некрасивая?

— Да ладно, мне нравится, когда есть что помять. К тому же я встречаюсь только с красивыми девушками.

Мне было спокойнее от того, что он был с другими девушками. Я в хороших руках. Я легла рядом. Его гладкое тело казалось телом ребенка, выросшего слишком быстро. Его ноги шуршали простынями, охватили мои узкие бедра терпеливо, но с желанием. Я почувствовала всю силу его мускулов, скрытых под мягкой кожей, возбуждение его гладкого и волевого тела. Казалось, меня обнимал питон. Он начал пожирать меня медленными, мокрыми поцелуями, и я сдалась ему, дала шанс проглотить себя.

Так вот что такое секс. Это момент, когда сознание наконец отказывается от нескончаемого внутреннего монолога и сдается перед основательной, естественной невыразимостью происходящего. Это пространство без слов, предвечный стон, открывающая скобка. Живая метафора, эпизод из сна, маленькая смерть. Странно, что все это можно было обнаружить в нас, в двух неопытных подростках, чьи движения скованы. Которые, скорее всего, даже не влюблены друг в друга, а просто увлечены. Но наши движения были непредсказуемы и незапланированны; столько людей повторяли их до нас, что они не принадлежали нам. Наши тела тоже нам не принадлежали, они были просто средством, с помощью которого мир являет себя, а мы просто подчинились его воле. Наверное, поэтому меня заполнило даже не столько физическое удовольствие, сколько ощущение правильности, гармонии. Мы, словно две детали, идеально подходили друг другу. Раффаэле прижимался ко мне всем телом, его покрытая испариной кожа намертво приклеилась к моей, я же принимала его, словно даря убежище. Перед глазами у меня мелькнула гравюра, тайджитсу, или инь и ян, которая висела рядом с окном, увитым бамбуком, у меня дома. Этот черно-белый символ никогда мне не нравился, потому что он был изображен на визитках моего отчима. Но тогда я вдруг поняла смысл этого символа. Это наполнение пустоты и выход излишнего, избыточного. Секс — это планета, которая находит утраченное равновесие. Наверное, в сексе с мужчиной всей жизни есть что-то божественное. И еще тогда я поняла, что душе для роста нужно и тело. Другого выхода у души просто нет.

Когда я вернулась домой в ночи, то, не знаю почему, залезла в кровать к Аните. Она не проснулась и продолжила тихо посапывать.

Я услышала знакомый звук в конце перемены. Мы с Марией Джулией только заглушили вынужденно долгий голод двумя одинаковыми печеньками из пластиковой упаковки. Другие же школьники делали вид, что набивают желудок сигаретным дымом. Краем глаза я заметила Раффаэле, который сидел под деревом на мотоцикле с включенным мотором. Я пересекла двор, нагретый солнцем и дымом, и подошла к калитке.

— Ты что тут делаешь?

— Сегодня я приехал забрать тебя пораньше.

— У меня еще два урока.

— И какая тебе разница? Спорим, твое присутствие даже не отмечают. И какую важную хрень ты пропустишь? Латынь, философию? — Раффаэле улыбнулся одновременно ехидно и с неприкрытым удовольствием. Нас разделяла решетка ограды, и его красота казалась недостижимой, он выглядел как невиновный заключенный. — Ладно тебе, глупо тратить такой прекрасный день на учебу. Поехали со мной, я хочу показать тебе одно место.

— Еще один сюрприз?

— Можно и так сказать.

Я обернулась, чтобы посмотреть на черно-серо-коричневую массу закутанных в куртки студентов. Может, это не Раффаэле, а я в тюрьме?

— Дай мне пять минут.

Звонок, как пастух овец, загнал нас в класс. За нашей партой Мария Джулия молча смотрела, как я в спешке собираю книги, и ограничилась кивком на мою просьбу меня прикрыть. Она прервала молчание, когда я была уже у двери.

— Ты же не с тем типом уходишь?

— С ним.

— Тогда пока.

— Пока.

Раффаэле направил мотоцикл на Виллу, но мы там не остановились. Не остановились мы и в полутьме его квартала, который пересекли наискосок, выехав на старую, ведущую вверх дорогу. Точнее, на круто уходящий вверх откос, который с трудом взбирался на Фаито. Дорога была неровной и изгибалась, как кишки. Повороты оказались настолько крутыми, что мотоцикл наклонялся набок и не мог развить достаточную скорость, чтобы мчаться по дороге, как по прямой, не мог создать иллюзию полета, словно дороги и вовсе не существовало. Мотоцикл подпрыгивал, каждая яма отзывалась у меня пустотой в животе. Мы поднимались все выше и выше… Вот мы уже проехали развешенное белье на четвертых и пятых этажах домов. Вот мы смотрим на крыши Бронкса с той нежностью, с которой родители свысока смотрят на своих чад, на их сбившиеся проборы и непослушные локоны. Здесь наверху солнце великодушно благословляло нас своим теплом; кажется, что оно исходило прямо из вершины горы. Но мы уже подъехали так близко, что не видели эту вершину.

Дома уменьшались в размерах и постепенно исчезали из виду, рассеивались, и дорога наконец выпрямилась на более длинных участках. Мы ехали все быстрее. Средневековый замок за нашими спинами уже казался детской игрушкой. Голые ветви деревьев проносились над нами и напоминали кружево; воздух мерцал и дрожал. Слышался собачий лай, похожий на хриплый крик петуха, а может, все было как раз наоборот. Иногда я прижималась щекой к спине Раффаэле, чтобы увидеть, как город становится все меньше, а море — все больше, чтобы вдохнуть запах моего мотоциклиста, запах, которому не было названия.

И вот за колючими деревьями я заметила оштукатуренную стену огромной виллы. Она была покрашена яркой розовой краской, облупившейся, как старый лак на ногте.

— И что это такое?

— Королевство выздоравливающих, — ответил Раффаэеле, повернувшись ко мне в профиль.

Нам указал дорогу двойной ряд деревьев, величественных даже в своем зимнем сне. Мы ехали медленно, потому что дорога была покрыта скользким ковром опавших листьев. Раффаэле затормозил и пнул боковую калитку.

— Место так называется, потому что здесь якобы выздоравливают, прикинь? Горный воздух считался полезным, и королевские семьи дышали им, пока беднота в городе умирала от чумы… Посмотри, какое «здоровое» это место теперь. Похоже на заброшенную психбольницу.

Мы остановились и слезли с мотоцикла рядом с перегороженным входом во дворец. Я увидела, что на крыше растет трава, а окна без стекол ослепли от неведомых мне ужасных событий. Однако в воздухе было разлито некое умиротворение, словно этот мир зачарован, а память о прошлом хранит молчаливая гора. Деревянная дверь прогнила, может, и петли уже рассохлись. Дворец-шкатулку можно было легко открыть. Но Раффаэле не собирался это делать, вероятно, это было не то место, которое он хотел мне показать.

Раффаэле облокотился о мотоцикл, теплый, словно собака после бега. Он рассказал, что прошлым летом сюда приходили знатные люди, чтобы насладиться свежим целебным воздухом, который ценился еще с римских времен. Это было место досуга, отдыха и охоты, здесь располагались конюшни, фермы, жилье для слуг, башня. В самом дворце было около ста гостевых комнат, украшенных лепниной, картинами и мебелью с позолоченными ножками. Комната короля была самой большой и выходила на бесконечный балкон. Он был похож на бассейн с прозрачными стенками в фильме про Джеймса Бонда «Бриллианты навсегда». Только, в отличие от бассейна, балкон выходил не на сраную пустыню, а на роскошный залив, наполненный историей всего мира.

— Закрой глаза и представь себе эту сцену, — продолжил мой гид и провел пальцами по моему лицу, от ресниц прямо вниз, коснувшись даже моих зубов.

Каждым летним утром государь просыпался рядом со своей молодой женой. Она лежала голая на шелковых простынях, привезенных с Востока. Король открывал балконные двери, чтобы наполнить легкие чистотой, а глаза — красотой. Он шел завтракать и объедался горячим шоколадом, поданным в чашке из тончайшего фарфора, свиной ножкой, усыпанной гвоздикой, и деликатесами, которые только можно себе вообразить. Потом король выходил из замка и гулял в ближайших лесах. Леса эти были настолько прекрасны, что когда-то вдохновляли самого Боккаччо, действие одной из неприличных новелл которого происходило именно здесь. Часть лесов была облагорожена и превращена в сказочный сад. Широкие дороги, местные и экзотические деревья, фонтаны и террасы, с которых открывались все новые и новые виды на залив… Король охватывал море взглядом, как королеву с утра. Он останавливался рядом со своим любимым фонтаном и садился на мраморную скамейку — она приятно холодила его мягкий зад. Король наслаждался игрой воды фонтана, который лучшие архитекторы того времени создали для его удовольствия, усмирив яростные потоки текущих на Фаито рек. После чего король вставал, чтобы насладиться запахом воды и посмотреть на свое отражение. Он разглядывал свой фрак из золотой парчи, напудренный парик и довольно улыбался. Король знал, что ему принадлежит тут все, каждая кровать с балдахином, каждая картина во дворце, каждая статуя нимфы и каждый ливанский кедр в парке. Он знал, что ему принадлежит даже природа вокруг. Король нагнулся, чтобы поднять плод хурмы, упавший к его ногам.

— Ты не закрыла глаза.

— Но я все равно внимательно тебя слушала. О каком короле ты рассказывал?

— Откуда я знаю, обо всех. Помнишь историю двух династий: Анжуйской и Арагонской? Ну вот, победители отдыхали тут, кое-что про жизнь они понимали. Все старались отхватить этот райский кусок. Худшими собственниками замка оказались частные предприниматели, которые превратили его в гостиницу. Эти воры «осовременили» дворец, утащив всю мебель. Последний удар по нашей достопримечательности нанесло землетрясение, оно обрушило дворец, как карточный домик. Лепнина, карнизы, лестницы, потолки — рухнуло все. Уже много лет в здание просачивается вода, его захватили растения… Так гора наказывает эту резиденцию за высокомерие и амбиции, за ее мечту о великолепии. Гора побила ее палками, изнасиловала и плюнула сверху. Даже обширные парки задушили сорняки и корни деревьев, дворец обезобразили надписи и валяющийся повсюду мусор. Я видел все это своими глазами, когда несколько лет назад пришел сюда с друзьями спокойно выкурить косячок.

Я приподнялась на носочки, чтобы поцеловать Раффаэле, когда наши губы окажутся на одном уровне. Вокруг не было ни души, только кое-где сидели птицы, не догадавшиеся мигрировать. Я слышала, как птицы пели, чувствовала, как руки Раффаэле обнимали меня за талию, чувствовала весь жар и горечь его губ. Я хотела, чтобы Раффаэле взял меня прямо здесь и сейчас, в этом диком заросшем, оскверненном наркоманами саду. Хотела, чтобы он любил меня на влажной земле, покрытой сухими листьями, которые прилипали бы к нашей коже. Хотела, чтобы мы забыли о приличиях, забыли о презервативе. Свирепая сила нарисованной моим воображением картины, моего собственного желания напугала меня.

— Пойдем, — сказал Раффаэле.

— Куда?

— На вершину Фаито, на самый-самый верх.

Недалеко в тени я увидела табличку. «Прохода нет» — прочитала я разочарованно. Ограждением служила длинная упавшая ветка. Но впереди угадывалась просевшая на повороте дорога, усыпанная веточками, камнями, вся в ямах. Раффаэле остановил мотоцикл, но не выключил мотор.

— Подожди секунду, — он убрал ветку с дороги и кинул ее в сторону. Отряхнул руки, вернулся к мотоциклу и снова сел за руль.

— Мы же не поедем по этой дороге?

— Почему нет?

— Но на табличке написано…

— Ну и что? Ее установили только несколько лет назад. Тут все равно все ездят и на мотоциклах, и на машинах. В середине зимы какой-то идиот застрял здесь в снегу, но летом в этих местах спокойно. Сюда даже всей семьей приезжают на пикники и за грибами. Иначе, чтобы добраться до вершины горы, надо доехать аж до Вико, а это очень далеко.

— А все эти ветки и камни?

— Они из-за дождя нападали. Государство не хочет заниматься этой дорогой. Ну и отлично, мы сами все сделаем, это ведь наша гора.

Его слова меня не убедили. Здесь было холоднее, и местность казалась негостеприимной, она больше не была похожей на ухоженные террасы. За нависающие скалы могли зацепиться только каштаны, дубы и буки, которые привыкли к суровым условиям. Даже сама дорога не смогла залезть на подобную высоту. Куски ограждения с одной стороны пали под магнитным притяжением горы, а с другой стороны были оплетены корнями деревьев, которые ограждение должно было сдерживать.

— Это не опасно, ты же со мной, — настаивал Раффаэле. Тем не менее колеса мотоцикла не сдвинулись ни на дюйм вперед. — Но, если ты не хочешь, давай вернемся. Как скажешь.

— А долго ехать?

— Тринадцать километров.

Раффаэле оставил выбор за мной, а я не хотела принимать решение. Лучше бы он, как обычно, управлял ситуацией самостоятельно, особенно сейчас, когда мне казалось, что мы всерьез играем с судьбой. Мы были совершенно беззащитными на этом мотоцикле, у нас не было даже шлемов. Мы могли упасть в яму или врезаться в валун. Могли потерять управление, перелететь через руль, разбить голову, упасть в пропасть… И все же за голыми деревьями сияло солнце, и я чувствовала, как волна страха словно толкала меня вперед, навстречу пути, который, возможно, уже был предначертан.

— Нет, поехали.

К счастью, ехали мы медленно. Это напоминало мне прогулку на лошадях. Тело Раффаэле было напряжено, как у жеребца, в попытках объехать все препятствия, все комья земли и камни, которые, наверно, и оставили на дороге все эти маленькие кратеры. Раффаэле рассказал, что раньше это была вьючная тропа, частная дорога, по которой зимой в тележках, запряженных ослами, перевозили снег. Его собирали на вершине горы и продавали внизу, в городе.

— А сейчас достаточно включить холодильник, — заметил Раффаэле.

До недавнего времени тут были конюшни, большинство из которых сейчас превратились в развалины, а лошади одичали. По словам Раффаэле, если нам повезет, мы услышим, как их копыта ступают по сухим листьям, а может, услышим бредущих коров или овец, которых тоже оставили на произвол судьбы.

Я видела в основном следы пребывания людей. Длинные куски проводов, телефонные или электрические, которые больше ничто ни с чем не соединяли. Столб канатной дороги, вздымающийся из скалы, как мимолетное напоминание о далеком городе. Разбросанный мусор. Старые дорожные знаки с нечитаемыми надписями и изрешеченные пулями. На одном можно было разобрать надпись, хотя знак буквально врос в плоть дерева. Надпись гласила: «Пожароопасно». Мне показалось странным, что гора, из которой вытекало так много воды, оказалась способна породить огонь.

Да, тут были знаки человеческого присутствия, но эта земля не принадлежала никому, находилась на границе с неизвестным. Здесь стояла слишком громкая тишина, все словно застыло, даже листва деревьев не шевелилась, стволы замерли, как часовые. Кора дубов была похожа на морщинистую кожу, ограждение дороги разрушалось и выглядело как зубы престарелого гиганта. Вершину Фаито так и называли — «Коренник». Пик представлял собой бесформенный валун, оставшийся после ярости Геркулеса. Я не знала, доедем ли мы до него по этой дороге. Раффаэле притормозил перед очередной веткой, ловко объехав ее. Мой ботинок коснулся шершавого камня ограды, и я закрыла глаза, чтобы не смотреть вниз. Короткий луч солнца погладил меня по лицу.

— Однажды сюда за грибами приехал тип на машине, а когда вернулся после прогулки по лесу, обнаружил, что ему спустили шины.

— Зачем?

— Они хотели оставить ему небольшое сообщение.

— Кто?

— Может, киллеры тут сидели в засаде, но скорее всего — прежние хозяева горы. На этой высоте всегда было царство старого аграрного клана Каморры, у них тут были плантации марихуаны, хранилища древесины, незаконно выстроенные дома.

— А что, древесина такая ценная?

— Ты видела, сколько в Кастелламмаре пиццерий?

Мы проехали мимо огромного валуна. Наверное, недавнее наводнение сместило его с насиженного места, и теперь он готовился к безрассудному падению вниз, на равнину. Как ржавчина разъедала дорожные знаки, меня разрушало раскаяние. Ехать по этой дороге было безумием. И все же чем дальше мы продвигались, чем ближе были к цели, тем меньше мне хотелось повернуть назад.

В итоге дорога приняла решение за нас. Перед нами оказалось упавшее дерево, которое разделило дорогу на две части и лишило нас всякой надежды продвинуться вперед. Теперь я не узнаю, как солнечно там, на вершине, какой великолепный вид открывается оттуда. Раффаэле даже не попытался подвинуть массивный ствол, силы на это могло хватить только у полубога. Иногда Каморра рубила деревья, чтобы перекрыть дорогу полицейским машинам. А иногда сама природа делала это по своим причинам. Раффаэле не разозлился, он не казался даже разочарованным, просто с уважением признал поражение перед препятствием, которое оставила здесь некая неизмеримая и непостижимая сила. Не произнеся ни одного ругательства, оставив небольшой след от колеса при повороте, Раффаэле развернул мотоцикл, чтобы отправиться в обратный путь.

Снег лежал на вершине Фаито, как сахарная пудра на пандоро. Над пиком висели темные тучи, это создавало такой красивый контраст, что можно было бы рисовать этот пейзаж и продавать туристам. На улице было очень холодно. Как-то вечером, как только мы убрали со стола, к нам пришла Луиза. Закутанная в пуховик и шарф, она все равно дрожала. А еще Луиза тяжело дышала, ее волосы были взлохмачены, а макияж потек.

— Что случилось, Луи? — спросила Анита, усаживая подругу в кресло.

В ответ Луиза медленно начала снимать длинный черный шарф. Она мрачно разворачивала его, словно невеста, снимающая платье в первую брачную ночь, потому что начало супружеской жизни для женщины, помимо всего прочего, — это еще и некий траур.

— Только не говори мне, что…

На шее Луизы красовался засос. Я их повидала много, в коридорах школы в Нейпервилле их гордо выставляли напоказ. Но Анита рассматривала красно-фиолетовую метку любви не с восхищением, а критическим взглядом семейного врача.

— Не проследила. Почему ты меня не слушаешь?

Луиза покачала головой и уронила ее на руки. Она тихо заплакала, перенеся весь вес своего горя на слабые запястья. Я предложила ей кофе, потому что не знала, как еще можно Луизе помочь.

— Правильно, молодец, — похвалила меня Анита, когда я встала из-за стола. — И какой огромный засос, Луиза! Ты прямо как подросток. Почему ты его не остановила вовремя?

— Я совсем потеряла голову… — неуверенно ответила та. — Но что мне теперь делать? У меня слишком короткие волосы, они не закроют.

— В любом случае он на очень видном месте, — констатировала Анита. Я тем временем налила в кофеварку воду. — Может, использовать шарф? Кофту с длинным воротом?

— А ночью я что буду делать? А утром, когда мы завтракаем семьей? — Я услышала щелчок зажигалки, за которым последовала долгая задумчивая пауза. — Как думаешь, когда засос сойдет?

— Не знаю. Через неделю или две.

— Боже мой! — воскликнула Луиза. Я в этот момент поняла, что слишком сильно спрессовала кофе, но было уже поздно.

— Но главный вопрос: как долго ты будешь жить вот так, во вранье? Делать вид, что у вас с Сальваторе все прекрасно? Ты не любишь своего мужа, не любишь. Это бывает. Скажи ему. Потому что сейчас ты делаешь из Сальваторе идиота, а он этого не заслуживает. Я тебе уже говорила: признайся, очисти совесть, измени свою жизнь.

— Меня беспокоит не столько Сальваторе. Мы можем и расстаться, вероятно, пришло время. Проблема в Джемме. — Луиза снова заплакала, всхлипывая синхронно с синим пламенем конфорки. — Если Джемма узнает, что я изменяла ее отцу, это повлияет на ее отношения с мужчинами в будущем, — продолжила она прерывающимся голосом. — Джемма сейчас такая ранимая и хрупкая. А если она поймет, что я предала Сальваторе… она никогда меня не простит, я ее потеряю. Она больше предана отцу, чем мне.

Аните нечего было добавить к этой серьезной и безнадежной мысли. Луиза выпустила облако дыма, в этот напряженный момент зашипело кофе на плите.

— Умоляю, помоги мне. Скоро мне надо будет идти домой, я уже опаздываю. У тебя есть тональный крем или что-нибудь такое?

— И ты, которая ни разу не пользовалась тональником, вдруг придешь домой вся накрашенная? Они сразу догадаются. — Анита прищелкнула языком, а аромат кофе наполнил кухню. — Дай подумать.

Мы снова сидели вокруг стола, образуя вершины треугольника. Каждая из нас сидела в своей неповторимый позе, словно женщины у фонтана с картины Пикассо. Я решила не делать пенку, это был слишком радостный процесс. Но мне все равно казалось, что ритуал приготовления кофе я соблюла полностью и что это помогло нам сосредоточиться, собраться с мыслями, отточить их, словно шпаги.

— Масло! — вдруг воскликнула Анита, поставив чашку на стол.

— Что?

— Оливковое масло! — Анита подошла к плите, достала бутылку оливкового масла и кастрюльку, в которой Умберто заваривал себе чай на завтрак. Анита налила, не жалея, в кастрюльку масло, перевернув бутылку горлышком вниз, чтобы образовались пузырьки воздуха. Потом зажгла конфорку желтым нетерпеливым огнем, и вскоре мы услышали шипение.

— Иди сюда, — сказала Анита Луизе, взяв большую ложку. — Будет немного больно, но потом пройдет.

— Что ты надумала? — спросила ее подруга, поднимаясь со стула.

— Ты ему скажешь, что мы жарили кальмаров.

— Ты же знаешь, что у меня плохо получается врать. Я отлично молчу, прекрасно прячу свои мысли, но вот что-то придумать…

— Ты хочешь травмировать свою дочь? Хочешь, чтобы она отдалилась от тебя?

— Нет.

— Тогда слушай меня. Ты была у меня в гостях, жарила кальмаров, и масло брызнуло со сковородки тебе на шею.

Луиза вздохнула и подошла ближе к плите. Она подняла подбородок к потолку и заранее зажмурила глаза, прячась от безжалостного света неоновой лампы и в ожидании боли. Когда кипящее масло попало на ее потемневшую кожу, Луиза тихо что-то забормотала. Она пережила родовые муки, по сравнению с этим все ерунда. Дочь — это самое главное в ее жизни, ради нее Луиза могла вытерпеть любую боль. Зеленоватая капля стекла по гибкой и по-зимнему бледной шее Луизы и наконец впиталась в ворот свитера. Анита была довольна произведенным эффектом и, подчиняясь вдохновению, взяла чайную ложку и разбрызгала масло на тело подруги: на ее маленькую грудь и тонкую талию.

— Готово. Тебя нам удалось спасти, а свитером пришлось пожертвовать.

— Анита, спасибо большое, — с чувством поблагодарила Луиза.

— А теперь иди домой и помажь ожог, а то шрам останется.

Стоило Луизе закрыть за собой дверь, как я спросила Аниту, почему та спокойно относится к тому, что Луиза лжет своей семье. Ведь недавно Анита сказала, что в отношениях важна искренность и честность. Анита ответила мне, что в подобном случае соврать — более гуманно, правильнее в каком-то смысле.

— Вот ты, например, сделала вид, что религиозна, чтобы тебя сюда отправили по программе в Италию. Вот и молодец.

Анита добавила, что глубокая женская дружба сильнее всех добродетелей мира. Женская дружба — святая, она на всю жизнь. Когда развалится все: брак, романы, карьера, тело — останется только близость подруг. Анита назвала подруг «души-близнецы». Ну и дети, конечно, тоже останутся.

После того как я так разочаровала Марию Джулию, та явно поняла, что наши отношения основаны на удобстве, на расчете. И все же однажды Мария Джулия протянула мне приглашение на вечеринку в честь мартовского карнавала в соррентийском ресторане. Но это просто было доказательством ее хороших манер, некая обязанность, которую она выполнила с максимальной элегантностью.

Как-то раз после обеда мы гуляли с Сиф под теплым дождем, который растопил лед на Фаито. И тут я заметила, что какой-то мужчина, не очень старый, но довольно лысый, следит за нами. Чтобы отделаться от него и спрятаться от дождя, мы зашли в бар. Однако мужчина ждал нас на улице. Я думала, что он следит за Сиф, очарованный ее северной красотой. Но потом, когда наш преследователь попытался затеряться среди толпы людей в мокрых плащах у стойки бара, я поняла, что он не сводит глаз именно с меня. Мужчина был похож на бродячего пса с жадным взглядом, его редкие мокрые волосы облепили голый череп. Как собака, он пробрался сквозь толпу и схватил меня за ягодицу. Я резко развернулась и ткнула острием зонта мужчине в бедро. Это был инстинктивный жест рыцаря, обнажающего меч, хоть он и стоил мне больших усилий.

— Дура, — зашипел преследователь, — да как ты смеешь.

Кофемашина начала рычать, а мой «ухажер» ткнул мне в лицо косматым пальцем, словно хотел выколоть глаз. Я не испугалась, мне было все равно. Я спокойно рассматривала его мокрую, липкую на вид голову, черные волосы на теле, которые выбивались из ворота рубашки и подбирались к адамову яблоку. Где-то я читала, что лысины — результат избытка тестостерона, перебор мужественности.

Я не придала случившемуся никакого значения и забыла об этом до вечера. В постели Раффаэле сказал, что разыскал засранца, который ко мне приставал, и схватил того за горло. По словам Раффаэле, извращенец пищал: «Извини, Ральф, я не знал, что это твоя девушка! Клянусь, я этого не знал!»

— Ты его побил?

— Нет.

Я не спросила, как Раффаэле узнал о случившемся. Не спросила, почему он сердится на меня, ведь я лишь защитила себя и Сиф.

— И где этот гад тебя потрогал? — спросил Раффаэле.

— За попу. Но так…

— Как?

— Быстро.

Он успокоился и поцеловал меня, но все еще был мрачен. Потом Раффаэле вошел в меня, и все мысли вылетели из головы. После секса он пошел в ванную сполоснуться, потом вернулся и лег под простыню, приподнявшись на локте.

— А кстати, почему ты ходишь в школу каждый день, ведь тебя даже не спрашивают? Ты могла бы прогуливать и валяться со мной в постели с утра до вечера.

— Но мне нравится в школе…

— И что тебе там нравится?

— Нам рассказывают много интересного.

— Ну-ка расскажи мне что-нибудь из этого «интересного», — попросил Раффаэле, пародируя мой голос.

Я рассказала о последнем уроке греческого. Мы читали отрывок из поэмы Гесиода, писателя седьмого века. В этом тексте говорится, что Афродита родилась от отрезанных и выброшенных в море гениталий Урана. Море было неспокойным, и когда гениталии отнесло далеко от берега, «вокруг них образовалась пена». «Афрос, пена, — бормотала моя старательная соседка по парте, стискивая карандаш. — Белая пена растеклась вокруг бессмертной плоти… и родилась, нет, вышла из нее девушка…» Потом дома я взяла с полки в комнате Умберто том энциклопедии, чтобы прочитать еще что-нибудь о богине любви и красоты.

Все началось с бесконечности под именем Хаос. В этой пустоте возникла земля, Гея, и звездное небо — Уран. От их союза родились титаны, самым сильным из которых был Хронос, олицетворявший время. Хронос сверг отца в жестокой битве, и из каждой капли крови Урана возникли божественные создания, а из его отрезанных гениталий родилась дева. Афродита вышла из моря, из влажного и дрожащего пространства, которое дало начало жизни, той вечной силе, что двигает миром. Значит, мы все — дети Афродиты. Однако у самой богини не было матери, лишь отец. Афродита — одновременно и небесное, и морское божество. А с момента, когда ее нога впервые коснулась берега, стала и земным божеством. Богиней растений и цветов, весны, олицетворяющей сокрушительную силу природы. Афродита сохранила свою власть, в отличие от Урана, свергнутого собственным сыном Хроносом, которого в свою очередь победил его сын Зевс. Она осталась богиней даже в культуре народа, почитающего битвы, героев и кровь. Афродита родилась из части изуродованного тела, но все же развязала Троянскую войну и сводила людей с ума страстью, от которой не было избавления.

— И ты правда веришь в эти россказни? — спросил Раффаэле.

— Да нет. Мне просто понравилась история, сам сюжет. Это точно лучше, чем басня о том, что Бог создал мир за семь дней, а Ева родилась из ребра Адама.

— А я говорю тебе, что было именно так.

Какое наивное утверждение. Но я не спорила. Я никогда не замечала в Раффаэле искренней веры во что-то. К тому же не так уж сильно эти мифы и различались: женщина все равно рождалась от израненного мужчины.

— Ты читал Библию? — спросила я.

— Нет, а ты?

— Тоже.

Мое признание как будто обрадовало Раффаэле — он поцеловал меня с чувством, обнял мою голую спину, разгладил мои волосы своими сильными пальцами, которые сводили меня с ума.

— А ты не вернешься в школу?

— Срок моего отстранения уже давно прошел, — ответил Раффаэле, уставившись в потолок и откидывая назад свои смазанные гелем волосы, блестящие в темноте. — Но я решил, что я больше ни ногой в эту фабрику лжи.

— Что же ты делаешь весь день?

— Что я делаю? Думаю о тебе.