Американка

Глава 7

На следующее утро Анита не отругала меня за то, что я не позвонила. Ей достаточно было знать, что меня проводили домой ребята «из лицея». Мало ли, какая там разница между лицеем и техникумом. А еще мне не хотелось упоминать подозрительного мужчину за рулем. Зато, по счастливому совпадению, я могла сказать, что один из них — друг тайваньца Хуанга. Анита не расспрашивала меня подробно и, зевая, заключила:

— Главное, что тебе было весело.

В эти дни голова Аниты была забита совсем другим. На работе ее начальник узнал, что Анита снова свободна. Такие новости всегда быстро распространяются в маленьких городках, где все друг друга знают. Теперь начальник не давал ей проходу своими настойчивыми ухаживаниями. И как можно его осудить? Я представляла его героем комикса: худой сноб с сигарой в зубах сидит в кабинете, положив ноги на стол так, что видны его смешные яркие носки. И мимо подобного типа каждый день ходила Анита. Душевная боль словно сняла с нее слой старой краски, сделала ее саму легче, тело — более подтянутым, манеру говорить — точнее. Анита выжила, и это наполнило ее гордостью, так что теперь она была еще недоступнее, чем обычно. Так или иначе, нескромные предложения начальника ее не оскорбляли. Она могла бы легко поставить его на место, процитировать ему права работников, которые знала назубок. Может, она хотела разобраться с ним сама, не унижая его перед коллегами. Но, судя по их разговорам, которые Анита во время обеденного перерыва пересказывала мне слово в слово, она отказывала ему не столько дипломатично, сколько кокетливо. И не для того, чтобы отомстить всему мужскому роду, а просто ради удовольствия от игры. В любом случае эта стратегия действовала: ей удалось выторговать себе дополнительные выходные на Рождество и аванс в этом месяце.

Однажды во время обеда — мы были дома вдвоем — Анита подарила мне золотой браслет. Я была взволнована и смущена. Я выросла в среде хиппи, где отрицали любое проявление вещизма. Единственная моя драгоценность — серебряное кольцо, которое подарила мне мама, остальное — это жемчужные бусы и раскрашенные ракушки. Хоть я и тайком посматривала на украшенное браслетами запястье Аниты, я привыкла думать, что золото — слишком броский металл, символ недостижимых отравляющих душу амбиций, символ конкистадоров и крови. Мой новый браслет был очень ярким, из золота высокой пробы, как объяснила Анита, застегивая украшение на моей руке.

Браслет мне был немного велик. Мои запястья все еще напоминали веточки, на них не отразились набранные мной килограммы, которых, кажется, никто, кроме меня, не замечал. Я рассматривала золотую цепочку насыщенного, словно у древнего сокровища, цвета. Нить была сплетена таким образом, что двигалась по руке, как змея. Браслет был прекрасен. Я не знала, как благодарить Аниту.

— Тебе не надо меня благодарить, — ответила она. — Носи браслет, даже когда вернешься в Америку, будешь на него смотреть и вспоминать свою неаполитанскую маму.

У нее заблестели глаза, и я сразу пообещала:

— Не волнуйся, я буду всегда его носить.

К счастью, она не заплакала, а спокойно вернулась на работу, заглянув по дороге в парикмахерскую, где ей покрасили волосы и сделали укладку. Домой Анита вернулась позже обычного, и я заметила, что она сделала и маникюр. Мы поужинали легкими летними блюдами. Салат фризелла, который немного ожил в воде из-под крана, со свежими помидорами и оливковым маслом. Аниты достала из холодильника кусок салями, нарезала его и положила мне на тарелку.

— А ты не хочешь? — спросила я.

— Нет, ты ешь, а я не голодная сегодня.

— Ты на диете?

— Знаешь, Фри, мне никогда особо не удавалось сидеть на диете, слишком уж я люблю поесть, — объяснила Анита, помешивая помидоры вилкой в тарелке. — И дело здесь не в сигаретах, я и раньше курила и никогда не была худой. Есть только две причины, по которым женщина может потерять аппетит. Когда она слишком несчастна или когда слишком счастлива.

— Ты все еще переживаешь?

— Нет, — ответила она, цокая языком.

— Значит, ты счастлива.

Анита посмотрела на меня с непонятным выражением.

— Нет, это я просто так сказала.

На следующий день на обед мы ели спагетти с чесноком и оливковым маслом и рыбу из банки консервов, которую отыскали в дальнем углу ящика. Холодильник был настолько пуст, что прекрасно были видны его белые стенки. С понедельника Умберто питался в ресторане, а Рикки — у своей девушки, по крайней мере, мы так думали. У меня возникли вопросы. Неужели Анита настолько занята, что из-за работы, походов к парикмахеру и косметологу у нее нет времени заскочить в магазин или на рынок? Потом мне пришло в голову, что дело не в нехватке времени, а в деньгах. Даже не верилось, что у взрослого человека просто могут закончиться деньги в кошельке и он не сможет пойти в банк, где бы они волшебным образом материализовались. Я никогда не работала — только один раз знакомая заплатила мне за то, что я разослала рекламные материалы ее курса йоги. Но теперь я начала понимать, что любая жизнь стоит денег, и моя тоже. Краем глаза я посматривала на свой золотой сверкающий браслет, и ко мне пришло болезненное осознание.

Я пошла в комнату и достала из ящика все свои деньги — четыре с половиной тысячи лир. Банкноты были таких ярких цветов, что казались мне ненастоящими. Вернувшись на кухню, я положила их на стол.

— Это еще что такое? — Анита отвлеклась от швабры: она сметала в небольшую горку хлебные крошки и собачью шерсть.

— Возьми, мне они не нужны.

— Еще как нужны. Тебе надо покупать книжки, одежду, гулять с друзьями, пить кофе и есть пиццу. Мы справимся, не переживай. Завтра или послезавтра придет аванс. В крайнем случае одолжу у Луизы.

— Тогда возьми как плату за вход на дискотеку в Сорренто. Ты точно за нас всех заплатила.

— Нет, я там всех знаю, они не берут с меня денег.

— Я настаиваю.

Это взрослое слово я выучила, смотря телевизор в углу кухни, и как только я его произнесла, мне стало неловко.

— Ни за что, — ответила Анита, ударяя швабру о пол, словно копье, и отругала меня на диалекте. По ее мнению, мама — это мама, а дети — это дети, и это святое. Она не брала денег даже у сыновей. Мне и думать не стоило, что она возьмет их у меня, самой младшей. И пусть только я попробую потратить эти деньги на еду. Она будет заботиться обо мне, как обещала ассоциации, но прежде всего — моей маме, которая меня родила. И будет именно так, как она сказала, и нечего рассуждать.

Спорить было бесполезно. Следовало придумать какой-нибудь более хитрый способ оплатить мое пребывание у Аниты. Ну или продержаться эту неделю.

Шанс хорошо поесть выпал как раз на следующий день. Мария Джулия пригласила меня к себе на обед после школы. Она уже давно хотела меня позвать, и к тому же ей надо обсудить со мной нечто очень важное. Она жила в красивом доме на проспекте рядом с банком, откуда отходила небольшая улица к Вилла Комунале. У Марии Джулии оказалась просторная квартира с белыми стенами, идеально чистой плиткой, персидскими коврами и энциклопедиями на полках. Если этот дом и пострадал от землетрясения, то было незаметно. Судя по фарфоровым вазам и стеклянному обеденному столу, здесь землетрясений не боялись.

Ни меня, ни Марию Джулию не попросили помочь, лишь сказали вымыть руки и пригласили сесть за стол вместе с ее младшей сестрой, которая засыпала меня вопросами, и очень старым дедушкой. Отец Марии Джулии работал адвокатом и не приходил домой обедать.

— Не стесняйся, — сказала мне мама Марии Джулии, раскладывая на тарелки пасту и нут, говяжье филе, цуккини и прочее — как раз те порции, которые можно съесть. С каждым блюдом женщина извинялась: если бы ее дочь предупредила о моем приходе, она бы приготовила что-нибудь особенное. — Все равно надеюсь, тебе понравится.

Сквозь стеклянную столешницу я смотрела на свои скрещенные ноги и сложенные руки.

После обеда Мария Джулия взяла меня за запястье, похвалила мой браслет и повела в свою комнату. Я именно так эту комнату и представляла: подушки в форме сердца, фотографии из путешествий, огромный плюшевый Микки Маус, цветные ручки, словари. Мария Джулия села вместе со мной на кровать и спросила:

— Ты знаешь тех мальчиков, с которыми уехала в субботу вечером?

— Да, я познакомилась с ними на вечеринке. — Это было не совсем правдой. Двоих я толком не знала, но мне хотелось успокоить подругу, которая смотрела на меня очень серьезно.

— Я хотела сказать, что я их не приглашала и не знаю, кто их впустил. Я не хотела обсуждать в школе, потому что это очень серьезно. Эти парни и подобные им всегда тусуются вечером на Вилла Комунале, хулиганят и нарываются на неприятности. Их фамилии говорят сами за себя. Это опасные люди, — добавила Мария Джулия подчеркнуто мелодраматично, — они воруют, продают наркотики и заканчивают всегда одинаково: их сажают в тюрьму или убивают. Ты не должна с ними общаться. Поклянись мне, что ты не будешь больше с ними встречаться.

Я вспомнила наши детские клятвы: железные обещания, которые нельзя было нарушить, не потеряв дружбу. С самыми близкими подругами мы проводили ритуал кровных сестер. Требовалось порезать кожу на руке или предплечье, соединить раны, и тогда через кровь возникала та вожделенная сестринская связь, которая не досталась нам по праву рождения. Только какой бы инструмент мы ни брали — нож для масла, острую веточку — нам не хватало духу порезаться по-настоящему. И дело было не только в страхе перед болью. У нас недоставало веры в нашу дружбу, ее длительность, веры в сам ритуал. Так что мы просто соединяли наши неглубокие царапины и надеялись на лучшее.

— Хорошо, я клянусь, что не буду больше с ними встречаться, — сказала я Марии Джулии, но в глубине души чувствовала, что нарушу клятву.

Когда я вернулась от подруги, Анита уже ушла в офис, но дома был Умберто — сегодня оказалась не его смена. Он велел мне открыть холодильник и оценить плоды его трудов. Холодильник был набит под завязку так, что белые стены уже не просматривались. Мы поужинали по-королевски, даже Салли досталась колбаса. Анита никак не прокомментировала траты сына, по крайней мере в моем присутствии. Может, она на него накричала или, наоборот, поблагодарила лично. Только в конце ужина Умберто заметил мой браслет.

— Это что, новый?

— Мне Анита подарила.

Он повернулся к Аните и угрожающе веселым тоном спросил:

— А где мой золотой браслет?

— Ну перестань, — ответила Анита. — Тебе ведь даже не нравится золото.

— Я должен был догадаться. Вот так всегда, — вздохнул Умберто.

— «Так» — это как? — Анита начала злиться, несмотря на шутливый тон сына.

— Я всегда последний в списке твоих приоритетов. Ну и ладно, я все понял, сам разберусь, забудь.

— Нет уж, давай говори. Что такое?

— Помнишь, например, как ты Риккардо купила новый велосипед, а мне — нет?

— Умбе, опять ты с этой историей! — Я испытывала почти облегчение, когда ссора началась в открытую.

Анита защищалась: у Риккардо был день рождения, а у Умберто уже имелся велосипед. Умберто спорил: да, был, но ржавый, с кривым рулем, к тому же достался ему от кузины и ужасного цвета.

— Ну а сейчас-то что тебе надо? — спросила Анита. — Купить тебе новый велосипед на Рождество?

— Вот и добрались до сути, — объяснил мне Умберто. — Видишь, как мне не повезло родиться в Рождество? Дарят-то подарки один, а не два раза.

— Зато ты родился в один день со Спасителем.

— Тоже мне утешение! — Мать и сын принялись хохотать.

Ссора была ненастоящей. Я обрадовалась еще и тому, что их перепалка очень кстати отвлекла внимание от моего нового браслета. Но сама того не желая, я снова подняла эту тему. Мы с Умберто мыли посуду, я поблагодарила и похвалила его за щедрость и вкусный ужин.

— Да я и не думал тратить свои деньги, — сказал он мне вполголоса, поглядывая на мать, которая складывала скатерть. — Почти всю зарплату я кладу на счет в банке, коплю на собственный ресторан.

— А как же тогда ты все это купил?

Он ответил, едва шевеля губами, словно чревовещатель:

— Помнишь тот браслет от Даниеле, который Анита выбросила в мусорку?

— Конечно.

— Ну а я в тот день после работы достал его и спрятал на черный день — такой, как этот. И вчера я браслет продал. А то что бы мы ели сегодня? Жареное масло?

Он смыл мыло с моего запястья и добавил с почти материнской нежностью:

— Если все это было нужно только для того, чтобы мама подарила тебе браслет, я очень доволен.

Значит, пройдя долгий извилистый путь, браслет Даниеле стал моим. А еще сегодня мы втроем проглотили и переварили самый горький кусок в жизни Аниты. Вот она знает, как жить сегодняшним днем и без сожалений, подпитывая себя любовью и беря от жизни самое важное.

Раффаэле не знал, в какой квартире и на каком этаже я жила, поэтому теоретически я могла просто спрятаться. И все же в субботу после прогулки с Салли я неожиданно решила: если Раффаэле будет ждать у моего подъезда в полдесятого, я пойду с ним на вечеринку. Анита оказалась довольна. Она только немного нахмурилась, потому что я толком не могла ей сказать, где будет вечеринка, придут ли за мной пешком или приедут на машине и какая фамилия у моего спутника.

Я надела платье Луизы, которое не успела ей вернуть, и спустилась к подъезду ровно в девять тридцать. Я подняла ворот куртки, пытаясь защититься от всепроникающей вечерней сырости. Долго я так не простою. Но тут Раффаэле подъехал — на машине, уже другой. Он сразу вышел и галантным жестом открыл передо мной дверцу.

— Какая ты красивая.

Элегантными выглядели не только его движения, но и одежда. Длинное черное пальто, такие же черные брюки, под пальто кипенно-белая рубашка. Бледное лицо и черные как ночь волосы. Кажется, он даже красив.

— Боишься меня? — спросил Раффаэле, когда я садилась на переднее сиденье.

— Нет.

На заднем сиденье целовалась парочка. Девушка была сильно накрашена, кажется, она тоже не из лицея. Мы поздоровались. Я смотрела не на них, а на ногу Раффаэле, на стрелку брюк вдоль его мощной ноги, которая надавила на газ.

— Что бы тебе ни рассказали, — сказал он, глядя на дорогу, — я не каморрист. Они все преступники. А я да, могу рассердиться, могу затеять драку — но и все.

Мы ехали. Машина попала колесом в яму и подскочила, девушка на заднем сиденье что-то недовольно воскликнула.

— Эй, повнимательней, — проворчал ее спутник.

— Спокойно, ничего ей не будет, — ответил Раффаэле, и было непонятно, говорил он о машине или о девушке.

Мы приехали в самый конец улицы Вилла Комунале, почти к порту. Припарковались в глубине засаженной деревьями небольшой площадки. Тусклый свет фонарей осветил нас и церковь неподалеку. Вечеринка была на последнем этаже одного из двух домов, стоящих друг напротив друга. На входе мужчина принял наши пальто, оглядел нас с ног до головы профессиональным взглядом, прямо обыск без прикосновений. Может, это не просто вечеринка, а закрытый клуб? Но внутри все больше напоминало квартиру или картинную галерею. Просторная гостиная с абстрактными полотнами на стенах, яростные мазки черного и красного в духе Джексона Поллока. У стен стояли черные кожаные диваны. В центре танцевала толпа, которая мгновенно втянула в себя парочку с заднего сиденья нашей машины. Представители обоих полов, чей возраст невозможно было определить, танцевали с поднятыми руками, словно пытались ухватить летающие по комнате мыльные пузыри. Ритмично мерцающий свет превращал толпу в серию порванных, а затем плохо склеенных фотографий, а музыка била по голове, словно топор. Кем бы ни были владельцы этого дома, их соседи весьма терпеливы.

Раффаэле отвел меня на маленькую кухню, пустую, если не считать большого выбора алкоголя. Бармен в галстуке спросил, что бы мы хотели, точнее, мне так показалось, потому что музыка исключала любую возможность разговора. Раффаэле пришлось кричать бармену на ухо. А может, они были друзьями и просто поздоровались. Перед тем как обернуться к буфету с бутылками, бармен хлопнул Раффаэле по плечу и назвал его «Ральф».

— Ральф? Серьезно? — почти крикнула я. Совершенно неподходящее имя для восемнадцатилетнего парня из Неаполя.

— Так меня называет те, кто любят.

— А те, кто не любит?

Раффаэле меня не услышал. Он перекинулся еще парой слов с барменом, потом спросил, что я буду пить. Я ничего не хотела, но он настаивал, и я заказала единственное, что пришло в голову, — «Бейлис».

Мы сели на диван рядом с окном, откуда открывался прекрасный вид на залив — настолько величественный, что он противоречил легкомысленному настрою вечеринки. Мой «Бейлис» по вкусу напоминал тирамису, и алкоголь сразу ударил в голову. Горячее бедро Раффаэле прижалось к моей ноге так, словно мы давно знакомы, но смотреть на него мне было неловко. Вместе этого я зачарованно наблюдала за вихрем мыльных пузырей. Они вылетали из аппарата и после нескольких мгновений свободного полета неизбежно опускались — все ниже и ниже. У пола их затаптывали ноги танцующих. Иногда я теряла пузыри из вида в пульсирующем свете. В толпе танцующих я узнала двух человек из лицея. Надеюсь, они меня не заметили.

Раффаэле поставил свой коктейль на столик рядом и пригласил меня танцевать.

— Может, попозже, — ответила я, и он не обиделся. Даже, кажется, ничего другого он и не ждал. Пританцовывая, Раффаэле влился в толпу и начал флиртовать с группой девушек. Он обнимал их за талии, кружил их, улыбался, обнажая свои крупные, белые зубы. Здесь в своем кругу он — душа компании, а мне казалось, он люто ненавидел людей, которые вели себя так, как он сейчас. Еще одно противоречие, которое стоило добавить в список: Раффаэле мог быть жизнерадостным, общительным, наслаждаться всеобщим вниманием. На девушек, с которыми он танцевал, словно падал яркий летний солнечный свет. В его больших руках они становились податливыми, словно расплавленный металл. Девушки покачивали бедрами и старались поймать пузыри, которые опускались на гладкое лицо и зачесанные назад волосы Раффаэле. Во мне поднялось какое-то странное, неизвестное прежде чувство.

Парень из лицея узнал меня и сел рядом на диван. Я не знала его имени, а вот ему мое было известно.

— И ты здесь, Фрида! — Парень был рад меня видеть и начал хвалить вечеринку Марии Джулии, где, очевидно, тоже присутствовал. — Ты с кем сегодня пришла?

— С Раффаэле. — Я указала куда-то в толпу танцующих.

Парень из лицея посмотрел на меня с легким неодобрением и собрался что-то сказать, но его прервал подошедший ко мне незнакомец:

— Тебя Раф зовет.

Я пошла к Раффаэле, и девушки вокруг него исчезли. Несмотря на мигающий свет, неумолимый, как сирена, было ясно видно, что лицо Раффаэле мрачное.

— Это кто такой?

— Кто?

— Хмырь, который сел рядом с тобой.

— Друг из школы. Да даже и не друг.

— Он тебе нравится?

— Ни капельки.

— Потому что знаешь, кто это? — сказал Раффаэле, мрачно посматривая на диван. — Это парень, которого я избил пару лет назад в бильярдной.

Раффаэле зашептал мне на ухо. Как-то днем они играли, и, разумеется, Раффаэле выигрывал. Этот говнюк так ударил кием по мячу, что тот подпрыгнул и взлетел в воздух. Седьмой номер, он отлично помнит, красный шар угодил Раффаэле чуть выше глаза. Он дотронулся до лба — на ладони было что-то красное. Лоб был разбит в кровь. Этот придурок его чуть не ослепил. И да, Раффаэле сразу ему наподдал, не слушая оправданий и извинений. Парень сам нарвался. Все это Раффаэле рассказывает мне громким шепотом, чередой приятных теплых взрывов воздуха в моем ухе, от которых было щекотно. В конце он спросил:

— Ты когда-нибудь видела, как кровь капает на пол?

— Кажется, нет.

— Очень красивый цвет.

Не знаю, как получилось, что мы с Раффаэле начали танцевать какой-то свой медленный танец, который никак не сочетался с музыкой в зале. Я ее почти и не слышала. Она была такой громкой, что ощущалась просто вибрацией, которая сотрясала тело, низкой и ритмичной, как кошачье урчание. Раффаэле обнял меня за талию, не бездумно, как с другими девушками, а осознанно и уравновешенно. А я, почти сама того не замечая, — может, я была пьяна — обняла его за шею.

— У меня остался шрам на брови, — прошептал он, — потрогай.

На этот раз ему не пришлось направлять мою руку. Я провела пальцем по его иссиня-черной левой брови. Мой палец остановился там, где волосы больше не росли, на полоске гладкой затвердевшей кожи. Мне вдруг захотелось поцеловать эту полоску, попытаться убрать старую рану.

Мы молча смотрели друг на друга. В этой толпе, в круговороте мыльных пузырей мы словно были одни. Я без стеснения изучала его лицо. Изящность вдовьего мыса, разрез глаз, пухлые губы в усмешке, выражения его лица, сменяющие друг друга в мерцающем свете. На самом деле я не знала, кто этот парень, может, он был опасен. Я не знала, увижу ли я его еще когда-нибудь. Но сейчас он все крепче сжимал мою талию, кончики его пальцев впились в мое тело, между ребер. Вместо того чтобы оттолкнуть его, я только сильнее прижималась к его груди, словно хотела стать его рубашкой из тончайшего белого хлопка. Хотела сделать так, чтобы наш танец вне времени и пространства длился как можно дольше.

Вдруг рядом со мной появился какой-то парень и пригласил потанцевать. Раффаэле набросился на него:

— Хочешь с ней замутить, да? Да?

Очарование момента исчезло.

Раффаэле взял меня за руку и повел к прозрачной двери. Мы вышли на широкую террасу. Холод и тишина привели меня в чувство. Перед нами расстилалась Вилла Комунале, а в двух шагах за ярко освещенными пальмами — море, черное, как лужа нефти. Я наклонилась вместе с Раффаэле над стеклянным парапетом, хрупким, как бокал шампанского. Под нами лежала улица, и от вереницы белых и красных огней у меня начала кружиться голова.

— Какой красивый дом, — заметила я.

— Стоит целое состояние. А хозяин — мой друг.

— Я поняла.

— Да что ты поняла? — бросил он в ночь. — Ты все еще думаешь, что я из Каморры?

— Честно говоря, я не знаю. А почему тебе это так важно?

— Потому что ты не такая, как все. Ты добрая.

Я не знала, как реагировать. Тяжелый от соли ветер бросал мне волосы в лицо, пряди то ласково поглаживали, то кололись, как сорняки. Внизу сигналила машина, ей гудели в ответ.

— Здесь слишком много людей, которые меня знают. Все со мной здороваются. Половина — мои друзья. А с другой половиной я дрался. — Раффаэле отвел взгляд от позолоченного огнями города и посмотрел на меня. — Но к тебе я не притронусь, ты должна мне верить. Я даже старух боюсь, представляешь.

Я рассмеялась:

— Да ладно.

— Честное слово. Знаешь этих старух в черном, у них еще лица в складках от морщин и сожалений? Они похожи на высохшие сливы. У меня от них мурашки по коже, у тебя нет? Они могут тебя обругать, побить, а ты им ничего не можешь сделать. Ты должен все перетерпеть. Когда моя мама разбила мне подбородок, разве я ей что-нибудь сказал? Нет, я молчал. — Оказалось, Раффаэле однажды ее не послушался, и его мать в гневе швырнула сыну в лицо длинное и тяжелое блюдо для рыбы — был как раз пост.

Что за странные истории он мне рассказывает? Странные и вызывающие боль. До этого я слушала его поверхностно, с почти литературным отстранением, но сейчас меня пронзило сострадание. У меня свело живот знакомой тупой болью, которую не победить, в ней можно только раствориться.

— Чувствуешь вот здесь? — спросил Раффаэле, указывая на подбородок.

— Почти ничего не видно, — ответила я и провела пальцами по шраму. Мое поглаживание — почти ласка.

— Сейчас да. Но если у меня начнет расти борода, на этом месте ее не будет. — Раффаэле бросил затуманенный взгляд на море. — Раньше мама была спокойнее, но после смерти отца у нее испортился характер.

Мы стояли плечом к плечу, ткань к ткани, и я чувствовала, как напряглись его мускулы.

— Ты очень напряжен, — произнесла я и протянула руку, чтобы помассировать его плечо. Сама не знаю, почему я так себя вела, почему сказала эту банальность. Как будто он — мой муж, который вернулся вечером домой с работы. Я знала только, что мне приятно мять эту плотную и податливую массу мышц под тканью рубашки. Ему массаж тоже нравился. Он закрыл глаза, глубоко вздохнул и повернулся ко мне. Его лицо выражало что-то новое и непонятное.

Раффаэле приблизил свое лицо к моему, но не поцеловал. Он прижался ко мне носом — такое эскимосское приветствие. Потом немного потерся носом вправо и влево, влево и вправо, словно хотел погладить меня по лицу, но не мог использовать руки, потому что был в наручниках.

— Я тебя не трону, — прошептал он. Его губы едва-едва касались моих, дыхание с ароматом вермута белым облачком смешалось с моим. Но Раффаэле все еще не целовал меня и все еще бормотал: «Не трону, не трону». Вперед-назад, вперед-назад — какое-то гипнотизирующее движение блесны перед рыбой. Я смутно догадывалась об игре, которую он тут разыгрывал; наверное, он меня дразнил. Может, через несколько секунд он снова издаст душераздирающий крик, как в замке, а потом будет довольно усмехаться. Нет, он никогда меня не поцелует. Или поцелует? Ожидание было невыносимым.

— Не трону, — повторял и повторял Раффаэле, и вот наступил момент, когда я не могла больше терпеть и приоткрыла рот.

Вот ловушка, которая меня поджидала, — на этот раз не крик, а беззвучный взрыв желания, острого и могучего. Его губы были готовы, они ждали, и он словно засосал меня внутрь, обнажив спрятанный голод и желание обладать. Он хотел поглотить меня, хотел сделать меня своей.

— Какое поэтичное место, — вдруг сказал парень, вышедший на террасу под ручку с девушкой. — Чистая поэзия.

— Да чтоб тебя… — пробормотал Раффаэле, взял меня за руку, и мы вернулись обратно.

Остаток вечера у меня кружилась голова от выпитого, а вокруг вращались мыльные пузыри. Я больше не танцевала и не пила, у меня слишком болел живот. И только вернувшись домой, осторожно двигаясь в ванной, чтобы никого не разбудить, я поняла, что у меня начались месячные. Я вернулась вовремя: видна была только капля. Но любая подобная капля напоминает о первых месячных.

Мне 12 лет. Утром я увидела какие-то капли на белье, но отмахнулась от них. Как будто ты купил новый кран, а из него капает, и ты надеешься, что это не поломка, а так, мелочь, само пройдет. Сомнения вернулись только в школе, на биологии, пока учительница рассказывала нам про фотосинтез.

Что-то похожее происходит, когда тебе снится, что ты писаешь. Секунду ты испытываешь облегчение, глубокое расслабление, но потом в животной и всегда бодрствующей части твоего мозга зарождается подозрение. Вдруг если ты не проснешься сейчас же, то окажешься в мокрой постели? И действительно, мне было даже приятно ощущать, как теплая кровь текла по бедрам, но я тут же поняла, что моей маленькой ежедневной прокладки не хватит, чтобы остановить этот поток. За несколько секунд промокли трусы и мои любимые брюки из лилового вельвета. Они прилипли к ногам, как будто я пыталась перейти вброд реку.

Надо было что-то делать, но я не могла пошевелиться. Вокруг за выстроившимися в аккуратные ряды одноместными партами сидели мои одноклассники. Они смотрели, как учительница биологии, высокая женщина с мощными плечами и кудрявыми черными волосами, рисовала лист на доске. Я тоже смотрела на доску, не осмеливаясь взглянуть вниз. Я так и не поняла до конца, какой ужас со мной случился.

Наконец прозвенел звонок. Все одноклассники собрали вещи и побежали на следующий урок. Только я не вставала. Учительница подошла ко мне.

— Фрида, урок закончился. Ты можешь идти. — Но, кажется, она прочла ужас в моих глазах, потому что сразу спросила: — Ты плохо себя чувствуешь?

Я не сказала ни слова, только слегка отодвинула ногу. Она сразу все поняла, хоть и вздрогнула. Я сидела в луже крови. Легкая судорога пробежала по ее лицу, но, кроме этого, я не заметила ничего.

— Хорошо, посиди тут.

Учительница невозмутимо подошла к двери. Уверенными жестами и своим крупным телом разогнала толпу учеников, которые уже были готовы войти в класс, украшенный фальшивыми человеческими скелетами и аквариумами с настоящими черепахами. Потом учительница заперла дверь на ключ. Сквозь стекло двери я видела незнакомые лица старшеклассников, им было любопытно, что за обстоятельство, какое волнующее ЧП не пускало их в класс. Мы все любили уроки биологии почти так же, как ЧП. Нам нравилось подавлять отвращение во время вскрытия лягушек, нравилось удерживать смех во время уроков о половом просвещении.

Потом учительница взяла свой плащ и подошла ко мне. Я не поняла ее. Мне же не холодно. Или холодно? Ноги, по крайней мере, у меня дрожали. Это был красивый плащ, длинный, черный, с атласной подкладкой. Когда она накинула мне его на плечи, я утонула в нем, словно в волшебном одеянии фокусника. Тогда я поняла, что она задумала, но все равно попыталась отказаться, потому что боялась испачкать ее плащ.

Я хотела встать, но у меня подкосились колени, словно я потеряла слишком много крови. Плащ доходил до пола. Учительница обняла меня за плечи, прижала к себе, и мы вместе медленно пошли к двери. Через какое-то время мы дойдем до медсестры, сторож все уберет, никто ничего не узнает. Только мы будем посвящены в тайну.

Перед тем как выйти из кабинета, я обернулась посмотреть на свой стул. Зрелище оказалось ужасным и прекрасным одновременно: сидение было все в ярко-красной, как валентинки, крови.