Американка

Глава 12

Хесус должен был вернуться в Колумбию, потому что его бабушка серьезно заболела. Для него итальянская жизнь закончилась. Я не знала, как он нашел силы рассказать те три или четыре неприличных анекдота во время нашего последнего совместного ужина. И не знала, как Анита нашла в себе силы посмеяться над ними.

— Джезу, твоя неаполитанская мама всегда ждет тебя здесь, ты понял? — сказала Анита, обнимая его у дверей. — И если ты не вернешься, то я сама поеду в Колумбию и оттаскаю тебя за уши!

Для Аниты отъезд Хесуса стал ударом. Я притворилась, что не понимаю, как ей больно. Я немного по-детски ее ревновала. А еще беспокойство Аниты показало мне, насколько тяжело ей будет, когда уеду я, не говоря уж о возможном отъезде Рикки.

К счастью, Аниту отвлекли ухаживания адвоката из Пармы. Эмилио из Эмилии, так она его звала. Это был умный мужчина, но, по ее словам, с ним было просто, он разведен и бездетен. У Аниты с Эмилио оказалось много общего, не только политика, но и любовь к детективам и кроссвордам. А еще он был настоящим гурманом. По работе он путешествовал по всей Италии. Знал все области и в каждой ценил особую кухню. Анита все время говорила Эмилио, что, когда будет в Неаполе в следующий раз, он должен сделать ей сюрприз: зайти в гости на обед без предупреждения, как это принято на юге. Тогда бы он застал ее такой, какая она есть, и главное — попробовал ее фирменное рыбное блюдо.

Но у мужчин было свое шестое чувство, что-то вроде нюха. Как-то раз вернувшись из школы, я встретила кузена Аниты, ожидающего ее на улице. Доменико пришел, потому что в последнее время до Аниты невозможно было дозвониться, и он за нее волновался. Доменико оправдывался:

— Но раз Аниты нет дома, я пойду.

Мне нравился Доменико, его робкий взгляд и чувственный голос, вены на руках и сгорбленная спина. И он правда любил Аниту, а она этого не хотела понять.

— Можешь подняться со мной, если хочешь, — крикнула я ему вслед. — Она вот-вот придет.

На кухне Салли даже не залаяла, ей тоже было приятно присутствие Доменико, хотя он сам чувствовал себя неловко. Доменико привык к темному дереву гостиной и к виски, а здесь его встретили яркий свет и чистый стакан с водой из-под крана. Он не произнес ни слова, пока я готовила Салли кашу с мясными консервами. Доменико нервничал, но был намерен дождаться Аниту. Наконец мы услышали, как в замке повернули ключи. Анита вежливо улыбнулась: она выглядела недовольной, однако хотела соблюсти приличия, спасти ситуацию любой ценой. Она велела мне приготовить соус и поставить воду на плиту. Затем повела Доменико в гостиную и с силой закрыла за ними дверь. Да, я должна была догадаться, что Анита не из тех, кто меняет свое решение.

Когда я чистила чеснок, зазвонил домофон. Обладатель бодрого южного голоса принял меня за Аниту:

— Привет! Пустишь меня, а то мороженое растает?

Я нажала на кнопку домофона, пошла в гостиную, робко постучалась и объяснила ситуацию.

— Что? — воскликнула Анита. — Ты открыла незнакомому человеку?

Но было поздно, чьи-то шаги уже раздавались на лестнице. Входная дверь со скрипом открылась, и на пороге появился высокий мужчина с невероятно яркими голубыми глазами, ранней сединой в волосах, в розовом поло с не по сезону короткими рукавами, потому что он прибыл на солнечный юг. В одной руке мужчина держал ведерко фисташкового мороженого, а в другой — букет тюльпанов.

— Эмилио, вот это сюрприз! — воскликнула Анита с радостным и несколько истеричным смехом.

«Мадонна, что же я наделала», — подумала я.

— Прости за вторжение, — произнес Эмилио, заметив у Аниты за спиной Доменико. — Если у тебя гости, я зайду в другой раз, никаких проблем.

— Об этом даже речи быть не может. Ты так долго ехал, я тебя не отпущу, пока ты не поешь. — Анита усадила Эмилио на кухне и велела чуть напряженно: — Фри, разморозь кальмары. А я поставлю цветы в вазу.

— Анита, я пойду, — раздался из коридора голос Доменико.

— Оставайся, в компании веселей, — сказала она, но по ее тону было понятно, что она имеет в виду другое. Чувствовалось, что любовь кузена тяготит ее, что Аните нужна свобода, воздух. Доменико попросил прощения за свой визит и вышел. Может, он получил то, что хотел, — какое-то подтверждение, а теперь ускользнул, чтобы продолжить любить Аниту в тишине, в ожидании, что любовь пройдет.

Несмотря ни на что, обед прошел спокойно и приятно. Ему сопутствовали свежий аромат тюльпанов и бурный энтузиазм Эмилио. Он не просто восхищался едой, но и хотел выучить названия блюд на диалекте. Эмилио старался правильно произнести их и по-доброму смеялся каждый раз, когда запинался. Он говорил почти как иностранец, и может, поэтому был мне близок. Анита вместо того, чтобы пустить в ход свой элегантный правильный итальянский, специально вставляла в речь диалектальные выражения и слова, словно желая подчеркнуть свою принадлежность к югу Италии. И это нравилось Эмилио. Аните была приятна его компания, я видела, как она расцвела. Анита была полна энтузиазма, любопытства, говорила о политике больше идеалистично, чем полемично, меньше спорила, забрасывала Эмилио вопросами о его поездках, а тот охотно и живо ей отвечал, рассказывая смешные истории одну за другой.

Умберто появился только к концу обеда, успел ухватить пару ложек мороженого, и этого ему хватило, чтобы сложить два и два. После того как Эмилио ушел, Умберто заметил:

— Молодец мама, ты перешла от моцареллы из гор Латтери к пармиджано реджано.

Я была уверена, что Анита издаст рык или сделает вид, что хочет ударить Умберто, но у нее было слишком хорошее настроение.

Гораздо легче было сообщить Марии Джулии, что, к сожалению, я не смогу прийти на ее вечеринку, чем сказать Аните, что меня пригласили отпраздновать карнавал со знакомыми Раффаэле.

— Приятный вечер в компании каморристов? — с иронией спросила она.

— Он не такой.

— Ты все еще в это веришь, Фри?

— Анита, прошу тебя, — сказала я тихо. — Мы никуда не можем сходить вдвоем.

Ее лицо на мгновение смягчилось, но тон остался строгим:

— И когда эта вечеринка?

— Завтра вечером.

— После нее он проводит тебя домой?

— Да.

— И какой костюм ты собираешься надеть?

— Не знаю.

Анита вздохнула, не скрывая недовольства, но сразу взялась за дело. Она велела мне идти за ней в ее комнату, где распахнула шкаф и опустошила ящики. Видимо, решила использовать всю женскую изобретательность. Юбки, рубашки, шарфы, — все бросила на кровать. После минутного раздумья она выудила черную юбку с пайетками и черную рубашку с вышитыми цветами. Анита их надевала, когда мы ездили танцевать в «Калимера», но я сомневалась, что она это помнила. Анита велела мне примерить одежду прямо тут.

— Ты немного похудела, — отметила она недовольно.

И правда, ее вещи мне оказались сильно велики. Той ночью на дискотеке Анита словно заполнила одежду изгибами тела, но на мне эти вещи смотрелись смешно. Ощущение собственной несуразности усилилось, когда она поставила меня перед зеркалом трюмо, обернула мою шею бирюзовыми бусами в несколько рядов и приложила к ушам сережки, которые сверкали, как наши шлепанцы. Я стала похожа на шута, однако не собиралась сдаваться.

— Можно я возьму пояс? — Я нашла в куче одежды широкую красную ленту. Она изящно обтянула мою талию, подчеркнув форму юбки-колокола и область груди.

— Какая ты красивая, — заметила Анита. — Похожа на танцовщицу фламенко.

— Я похожа на испанку?

— Конечно, почему нет.

Я расчесала волосы, сделала пальцами прямой пробор и собрала волосы в хвост. Рядом с зеркалом стояла ваза с гвоздиками цвета фуксии — цветы от Эмилио.

— Ты не против, если завтра вечером я возьму пять или шесть гвоздик?

— Ну что за формальности! Бери все, что тебе нужно. Но куда ты хочешь их приколоть?

Следующим вечером мы сели в машину брата Раффаэле. Мой парень нахмурил лоб.

— Красивые цветы в волосах, но зачем тебе эта монобровь?

— Я мексиканка.

— Не понял, мексиканки что, такие волосатые?

— А что, мне не идет?

— Идет, — ответил он с кривой улыбкой, — ты прекрасно выглядишь.

Я смутилась. Первый раз он сделал мне комплимент так открыто. Я боялась, что он только подшучивает надо мной: сегодня карнавал и можно шутить сколько хочешь и над чем угодно. И все-таки нет, он говорил искренне. Комплимент словно случайно у него вырвался, и, казалось, ему самому стало от этого неловко. Раффаэле отвел взгляд и завел машину.

Раффаэле тоже сегодня прекрасно выглядел. Он нарядился гангстером. На нем была белая шляпа с черной ленточкой, как у мафиози. Серый костюм, который я никогда раньше не видела, сидел на нем идеально. Тонкие нарисованные усики, чья изящная линия напоминала кованую ограду беседки в парке. Раффаэле был похож на кинозвезду тридцатых. Мы летели на полной скорости к гостинице в парке Вилла, между сменой скоростей мой мужчина красноречиво сжимал мне бедро, и горький запах моих гвоздик наполнял салон. На одно мгновение я поверила, что могу играть подобную роль хотя бы одну ночь. Поверила, что могу праздновать до рассвета, окрасить город в красный цвет, взорвать его, заставить плясать, как мое сердце.

Отель «Мирамаре» находился вдали от порта, в конце пляжа, в самой его безлюдной части. Это оказалось современное здание, похожее на пачку сигарет, которую как будто несколько раз проткнули шариковой ручкой. Круглые окна, вероятно, должны были напоминать иллюминаторы корабля. Однако внутри отель был полон достоинства. Особенно это чувствовалось на ресепшене, где взяли наши пальто, и в просторном, как танцпол, зале. Длинные синие и фиолетовые лучи пронзали искусственный дым, как лучи солнца, облака на закате отражались в огромной стеклянной двери и закрывали вид на море. Толпа в масках раскачивалась под музыку, все помещение вибрировало от движений соединенных вместе тел. Алкоголь тек рекой от барной стойки, где Раффаэле заказал мне «Бейлис», хотя я его об этом не просила. Каждую минуту, даже за столиком, куда мы сели, к Раффаэле подходили «дьяволы», «феи» и «супергерои». Все они называли его Ральф, хлопали по плечу и говорили что-нибудь на ухо. Раффаэле наслаждался вниманием, смеялся от души, подмигивал, дотрагивался до шляпы. Вдруг кто-то потянул его за руку к танцующим. Он что-то сказал мне, я прочла по губам: «Подожди, я скоро вернусь».

Но Раффаэле долго не возвращался. Виски, замаскированное сахаром, не придало мне мужества присоединиться к празднику, наоборот, я начала медленно погружаться в тоску. Искусственный дым пах так, словно сожгли что-то сладкое. Я никого не узнавала в зале, и никто ко мне не подходил. Может, я удачно замаскировалась? А может, все здесь прекрасно знали, кто я, и были в курсе, что я неприкосновенна. Я подглядывала за своим возлюбленным, который веселился на полную катушку, танцуя с женщиной-полицейским в обтягивающих штанах и баварской официанткой с пышным бюстом. Могла ли я ожидать чего-то такого? Их резкие повороты тел, голодные взгляды… Почему Раффаэле продолжал проворачивать нож в ране? Разве я уже не прошла его жестокую проверку? Я встала и пошла к балконной двери, которая защищала гостей от безбрежного моря; дверь была прохладной на ощупь. Выйдя на балкон, я не увидела ни волн, ни звезд — ничего.

Через какое-то время потный и запыхавшийся Раффаэле подошел ко мне. Мы стояли и смотрели в темноту.

— Почему ты не пришла танцевать?

— Не хотела.

— Да я тоже не хотел танцевать. — Раффаэле снял шляпу и провел рукой по волосам. — А знаешь, чего мне хочется на самом деле?

— Чего? — спросила я, не оборачиваясь.

— Поцеловать тебя, — ответил он вполголоса. — Ты никогда не красила губы, интересно, какие они на вкус.

У меня дрогнуло сердце.

— Чего же ты ждешь?

Он надел шляпу, чуть сдвинув ее набок.

— Не здесь. Иначе друзья увидят мою слабость.

Раффаэле взял меня за руку, и мы вышли через балконную дверь, пересекли ночной дворик и подошли к бассейну. Как нелепо смотрелся этот прямоугольник голубой воды рядом с пляжем, это маленькое море, смеренное геометрией, освещением, хлором. Кто-то бродил рядом с бассейном — парочки, которым пришла в голову та же, что и нам, гениальная идея.

— Идите все к черту, — пробормотал Раффаэле и повел меня дальше.

Наши ботинки погрузились в песок, напоминающий ковер, усыпанный кориандром, свежий и мягкий. Мы сели прямо в него. Вот она, настоящая жизнь: свежее дыхание моря, губы Раффаэле, которые согревали мне затылок. Праздник уже стал далеким воспоминанием. Я повернулась, чтобы он поцеловал меня, попробовал мою помаду красно-вишневого цвета. После этого мы прижались друг к другу и смотрели на залив. Мои глаза привыкли к темноте, и я заметила маленький островок Ровильяно, бывшую великую вершину Фаито. Теперь это всего лишь скала, которую разрушала невидимая, но упорная сила воды. Умберто был прав: надо иметь хорошую фантазию, чтобы увидеть в Ровильяно остров и замок.

— Почему ты нарядился гангстером?

— Это не костюм гангстера.

— Мафиозо, преступником, как еще сказать?

— Я нарядился Микеле, — Раффаэле издал глубокий вздох, похожий на отступающую волну. — Моим другом.

С Микеле его познакомил один из братьев. У него было прозвище Марлон, потому что он был похож на молодого Марлона Брандо. Стоило Микеле зайти в комнату, он поражал своей необычайной красотой всех: и мужчин, и женщин. Можно было часами таращиться на него, и все равно не привыкнуть к его внешности, словно с картины. К его лицу греческого бога — с ухоженными усами, с чувственным ртом, из которого всегда торчала сигарета.

Микеле одевался по последней моде и всегда по-разному — Armani, Gucci, Louis Vuitton… Микеле никогда не ограничивал себя в средствах. Он носил костюмы из тонкой ткани, которым позавидовал бы Людовик XIV; настолько блестящие туфли, что в них можно было смотреться, как в зеркало, чтобы причесаться; шляпу-трильби, лихо сдвинутую набок так, что она почти закрывала ему глаз. Вот такой он был. Женщины сходили по Микеле с ума, они превращались в течных сук, рвали на себе волосы. Одна женщина все время ждала Микеле у его дома, говорила: «Ты не можешь так со мной поступать, ты же знаешь, как я тебя люблю». А он невозмутимо отвечал: «Лелла, не сейчас, мы поговорим об этом в другой раз». Несколькими этажами выше ждала жена Микеле, которая ни о чем не подозревала. Она ничего не знала о муже, даже кем тот работал. Женщинам достаточно было его слов: «Я заеду за тобой в девять, хорошо?» И все без исключения соглашались. Какой мужчина! Легенда!

Но Раффаэле был еще маленьким, и такое количество женщин его смущало. Однажды ночью Раффаэле сидел в машине, пока Микеле и его друг на заднем сиденье занимались сексом с двумя девками. Девушки забрались на них и прыгали вверх-вниз, машина ходила ходуном, как надувная лодка на волнах. Микеле приговаривал: «Да, да, красотка». Раффаэле не видел друга, только фрагменты его одежды или волосы в зеркале заднего вида. Мальчик предпочитал не встречаться глазами с шофером, избегал его взгляда, привычного и равнодушного. Раффаэле смотрел вперед, на освещенные яхты в порту, на высокие деревья, которые протыкали небо, как стрелы.

У Микеле не было отца, и он очень привязался к отцу Раффаэле и к его рассказам о старых временах. Микеле был необычайно вежлив с матерью Раффаэле, которая уже тогда была отчаянно религиозна. «Добрый вечер, сестра», — приветствовал Микеле женщину, когда приходил навестить Раффаэле или его брата. Когда их отец умер, они еще больше сблизились с Микеле. Он стал приходить чаще, даже брал Раффаэле с собой, когда бывал в городе. Он клал ему деньги в карман, но не те волшебные пятьсот лир отца, на которых была изображена размытая дева, а яркие банкноты в две тысячи и в двадцать тысяч, с лицами великих людей, которые сами творили историю и умножали славу целого народа. Микеланджело, человек с горячим нравом и острым языком, из-за которых ему сломали нос. Тициан, который умел рисовать женщин такими, какими их создал Бог, без ткани между ног. Микеле подарил Раффаэле даже один из своих костюмов, которые больше не носил, заявив:

— Сейчас он тебе велик, но однажды ты сможешь его надеть.

Как-то после ужина, Раффаэле прекрасно помнил этот момент, Микеле приехал к нему с традиционными сладостями Кастелламмаре — печеньями в виде сигар из кондитерской на площади Часов. Они сидели за столиком с кружевной скатертью и делали вид, что курят сигары, как Аль Пачино. Микеле умел рассмешить, облегчить жизнь даже в самые тяжелые моменты. Уходя, надев шляпу, он сказал на диалекте:

— Увидимся, Ральф. Доброй ночи, сестра!

Микеле повернул ключи зажигания своего мотоцикла. А через полчаса в центре города его изрешетили пулями. Сильнее всего пострадали фирменный двубортный пиджак Микеле и его прекрасное лицо. Поэтому Раффаэле не хотел сворачивать в тот переулок, где все это случилось. Там, на стене дома еще остались следы пуль, которые не попали в цель.

— Я так и не научился курить сигареты, — заключил он, поглаживая смешанный с конфетти песок. — Они мне кажутся гадкими на вкус.

Я смотрела на море, мое молчание было данью уважения его горю. Интересно, костюм, который на нем сегодня, — тот самый костюм Микеле?

— Чем он занимался?

— Чем занимался? Выполнял поручения босса.

— Поручения?

— Продавал наркотики, крал у одних, убивал других, все такое.

Мы были всего лишь двумя влюбленными на пляже во время карнавальной ночи, двумя подростками, немного взъерошенными после страстного поцелуя. Мы не были гангстером и мексиканкой, не были Микеле и Фридой Кало. Но, может, у нас был неплохой шанс ими стать.

Телефон стал олицетворением спадов и подъемов любовной жизни Аниты. Иногда он звонил в пустом коридоре: одна трель — нечего волноваться и нет нужды снимать трубку. Иногда телефон долго трезвонил, сердце билось быстрее, и Анита бежала ответить на звонок. Часто напряжение нарастало. Если у Аниты руки были в мясе или она красилась — в одной руке голубой карандаш для глаз, в другой сигарета, — трубку приходилось поднимать мне.

— Если это Эмилио, скажи ему перезвонить через двадцать минут, — кричала она мне. — Если это мой начальник — я на сегодня закончила, и пусть он отстанет. Если это Доменико — я на ужине по работе. А если это Даниеле — я переехала в другой город!

Пока я вынуждена была вести себя как взрослая и врать, отвечая на телефонные звонки, Анита вела себя как подросток. Она продолжала настаивать, что адвокат для нее просто друг, несмотря на то что ее комнату заполнял запах подаренных им цветов.

— Он не в моем вкусе, — повторяла Анита. — К тому же живет в Риме.

При этом, когда Анита говорила об Эмилио, ее лицо озарялось светом. Она все чаще ходила к парикмахеру и ездила в Неаполь на собрания, возвращаясь поздно вечером. Перед сном съедала кусок холодной пиццы, недовольная: понимала, что от пиццы и хлеба толстеют. Ела она мало, значит, скорее всего, была очень счастлива.

Она так часто пропускала обед и ужин, что не замечала, что я пропускаю их еще чаще. В доме у Тицианы мы с Раффаэле ничего не ели. Мы были сыты любовью. Но я начала замечать странный эффект нашего вынужденного поста: чем меньше я ела, тем меньше мне хотелось. Я понимала, что чувство голода порождал мозг, что это просто иллюзия, дым. Живот, который больше не поддавался на обман, перестал бурчать и сжался, вернувшись в свою первоначальную форму. Еще сильнее это проявлялось в начале месячных. В эти десять дней у меня не просто не было аппетита. Когда я проходила, например, мимо витрины бара, в которой напоказ были выставлены пиццетты с томатной пастой и увядшим базиликом или неаполитанские панини с кусочками свинины и кубиками яйца, я чувствовала абсолютную нетерпимость к пище, метафизическое отвращение к еде. Казалось абсурдом, что мы каждый день с поразительной стойкостью набивали себя органической материей, объединяющей несочетаемые вещества: жир, кофе, перец, какао. А ведь мы могли бы питаться нектаром и росой, как колибри. В эти дни мне было тяжело вообще что-либо проглотить. Чувство вкуса обострялось, вкусовые сосочки были оскорблены агрессивностью ароматов. Каждая клетка моего организма восставала против генетики человеческого существа, которое рано или поздно сдавалось голоду или головокружению.

В последнее время я обнаружила, что можно продержаться гораздо дольше, если отдалять момент приема пищи, делать между ними передышку. Иногда это происходило случайно, после особенно эмоционального или насыщенного дня. Часто это оказывалось следствием тяжелой борьбы с инстинктом самосохранения. Мне приходилось заглядывать внутрь себя и использовать некую силу, о владении которой я раньше не подозревала. Силу, способную преодолеть древнее стремление, лежащее в основе прогресса: поиск еды, охота, земледелия. Спустя несколько часов я проходила некий порог и выигрывала битву. Я попадала в измерение, где мыслей о голоде не существовало в принципе. Это было промежуточным пространством между жизнью и смертью, где телу ничего не требовалось: ни еды, ни сна — и где отсутствовал страх. В этом пространстве я способна была на все: могла уничтожить мир и нарисовать его заново так, как мне нравится. Вдруг материальный мир представал передо мной таким, как есть, — необработанной сырой материей. Цвета — рисунков, деревьев, машин — становились ярче под моим взглядом. Их контуры дрожали под моими руками, словно я сама обводила их карандашом. В то же время городские шумы почти не доносились до меня, чужие голоса были далеки. Я удивлялась, если на улице кто-то оборачивался и смотрел на меня. Как их глаза смогли заметить меня? На мне же была мантия-невидимка, я шла сквозь толпу, как волшебница, ведьма. Я была опьянена силой своей воли, которая привела меня в это пространство. Я была влюблена в собственную сущность, которая наконец-то открылась мне, она была прозрачна и горела, как пламя. Наверное, так себя чувствовал Раффаэле, приняв кокаин. Это не было диетой, скорее духовным опытом, а моя потеря веса — лишь побочный эффект.

Ирония заключалась в том, что, борясь с природой, я в итоге почувствовала себя максимально естественно. Наконец-то я ощущала гармонию с самыми глубокими — может, математическими — законами Вселенной. В таком состоянии я шла с прямой спиной, словно вытянувшись, как в позе тай-чи. Мать всегда настаивала, чтобы я занималась китайской гимнастикой. Я чувствовала себя статуэткой, только что возникшей из мирового лона. Я была легкой, как листок, подхваченный ветром, чайкой, готовой пуститься в полет. Я чувствовала себя непобедимой и вечной. Иногда мое сердце билось слишком часто, мне казалось, что я и правда вот-вот оторвусь от земли и улечу, вернусь в свое изначальное состояние и стану духом. И дело тут было не в низким гемоглобине, я просто познала суть вещей.

Это ощущение ненадолго исчезало, когда я ела, и совершенно оставляло меня в конце месячных. И так происходило каждый месяц. Меня охватывал дикий голод, бездонный, не имеющий названия. Это был не мой голод, и все же я чувствовала необходимость его утолить. Я ела, словно мой управлял кукловод, словно в меня вселялся кто-то, словно я была беременна. Я ела, словно хотела насытить не себя, а кого-то другого, словно приносила в жертву овцу на алтаре богов. Я делала это без особого удовольствия, но и без сожалений. Этот безликий голод сопровождался моей тягой к соленой пище. Конкретность запроса не делала его менее животным, наоборот, моя тяга к соли казалась всепоглощающей, первобытной — может, еще девонского периода, ощущалась ностальгией по водной стихии, откуда вышли наши предки. Каким скучным, плоским, пошлым был мир! Может, мое тело просто бунтовало и старалось восполнить то, что потеряло в течение месяца; может, все это было из-за дисбаланса гормонов. Так или иначе, я подчинялась голоду, как подчинялась пульсирующей боли. И больше я не была свободным духом, способным летать и улавливать, как космос шепчет ему свои секреты на недоступной другим частоте. Я больше не была магом, способным менять мир. Теперь я опять была обычной женщиной, которая объедается оливками и колбасой, женщиной со слегка вздутым животом и припухшими сосками. Женщиной, которая понимала, что она навеки привязана к земле, с телом, являвшимся одновременно и даром, и балластом, и которая, нравилось ей это или нет, принадлежала к бесконечному кругу жизни.

В школе я была все более рассеянной, только греческий увлек меня по-настоящему. На других уроках я читала книгу под партой, но мне часто приходилось перечитывать фразу три или четыре раза, чтобы понять ее. Слова оставались чернилами на странице и не превращались в образы в голове. Жужжание батареи навевало дрему; может, дело в том, что ночью я мало спала. Мария Джулия продолжала подсказывать мне и объяснять что-то на уроках, угощать абрикосовыми печеньями на переменах. Но она больше не задавала мне никаких личных вопросов и не приглашала на вечеринки или обеды. И это Мария Джулия, что уж говорить о Стефании. Может, у меня началась паранойя, но мне казалось, что одноклассники стали меня избегать. Однако так было даже лучше. Один мальчик, стеснительный и прыщавый, пригласил меня поесть пиццу вместе, и я осторожно ответила, чтобы его не оскорбить: «Очень жаль, но я не могу».

Как-то вечером Раффаэле заехал за мной, и я спустилась, ощущая небольшую температуру. Может, я заболела, но, занимаясь любовью в кровати Тицианы, я убедила себя, что горю от любви. Потом Раффаэле вытер мне пот со лба, запустил пальцы в волосы и, зачесывая их назад, как у него, произнес:

— Сердце мое…

Вдруг в коридоре что-то промелькнуло, словно тень бабочки, увлеченной лампочкой в пустом доме. Мелькнуло один раз, второй…

— Ты тоже видела? — спросил Раффаэле.

— Да, это перепады электричества?

— Мне показалось, это чья-то тень.

Он приподнялся на локти, его профиль осветило желтым светом. Мне показалось, что все это ерунда — перегрузка сети, сломанная проводка, ведь никого так и не прислали отключить в доме свет. Я уже давно не думала о том, что дом в аварийном состоянии, о том, что рано или поздно он рухнет, обнажив для ливней и солнца абсурдно яркие стены квартиры.

— Пойти посмотреть, что это?

— Нет, пожалуйста, останься тут и грей меня.

Мы обнялись, но в напряженных мускулах Раффаэле я чувствовала страх. Я ощущала страх на ощупь, как напряженную нить, которая тянулась от его застывшего сердца к моему. Раффаэле думал о привидениях, я чувствовала это. Чтобы отвлечь его, я прижалась к нему сильнее, так, что у меня заболела грудь и стало тяжело дышать. Вдруг я осознала, почему он всегда рассказывал мне истории о духах и их жестокости: не чтобы напугать меня, а скорее чтобы прогнать свой собственный страх.

— Расскажи мне историю, — прошептала я ему на ухо.

— Какую?

— Не знаю, может, про дом с привидениями?

— Какой из?

— Про тот, что стоит в конце твоего переулка.

— А-а, — отозвался он, — в другой раз.

Он все еще прислушивался к звукам в коридоре, готовый вскочить в любой момент. И правда, свет снова замерцал. Может, это действительно была человеческая тень? Послышался звук шагов по лестнице. Раффаэле резко повернулся, простынь и одеяло сползли на пол. Мгновение мы сидели, не дыша, как ночью волки, следящие за приглушенными шагами охотников. Шум утих, шаги отдалились.

— Вор, — прошептал Раффаэле, вскочив.

В этом доме нечего было красть, да и вор вряд ли смог бы проникнуть через дверь. А если это и правда привидение, нам его все равно не схватить. Незачем было идти проверять, но все же я стремительно натянула одежду и во все еще расстегнутой рубашке выбежала из квартиры. Звук шагов затих, слышалось только биение наших сердец. Взгляд Папы Пия следовал за нами до четвертого этажа. От фиолетовой детской коляски, давно унесенной кем-то, остался только известковый след на полу. В подъезде не было ни души, в темноте слышалось только наше дыхание. Мы открыли дверь подъезда и выглянули на улицу. Время ужина давно прошло, машины спали, теплый воздух пах соснами. Из необычного была только луна. Почти полная, она смотрела на нас с терпением взрослого и проливала молочный свет на дырявые дорожные плиты. Они в этом сказочном свете напоминали куски швейцарского сыра, а машины — квадратные буханки. Это был зачарованный мир, неподвижный, но живой. Пуговицы рубашки Раффаэле выглядели жемчужинами, а его лицо — ослепительно бледным. Он был похож на потерянного ребенка, и на мгновение мне показалось, что все закончится хорошо.

— У тебя температура, — сказал Раффаэле, взглянув на меня; не знаю, как он догадался. Может, я дрожала, может, просто была влюблена. У входа он поднял меня на руки и понес наверх. С легкостью Геркулеса, рыцаря или отца. Последний раз меня носили на руках в восемь-девять лет. Я обмякла в его могучих руках, доверив свое тело, свою жизнь мужчине, которого летом должна была оставить. Я не смотрела вниз, на каменные ступеньки в темноте, я глядела на его сосредоточенное лицо. На глаза наворачивались слезы, не знаю, от радости или грусти. Я даже не понимала, почему так растрогалась. Может, дело было именно в температуре. Дома Раффаэле положил меня на кровать и медленно раздел. Он сам разделся, залез под простыни и прижал меня к себе.

— Отдай мне свою температуру, — прошептал он, — отдай ее мне.

— Нет, ты не должен болеть.

— Я хочу заболеть и умереть, именно сегодня, когда я счастлив. Я не хочу больше просыпаться в этот дерьмовом мире. Я хочу умереть сейчас, в твоих руках.

— Нет, Раффаэле, не говори так, — молила я его, а мои зубы стучали, как у пластиковых черепов на Хэллоуин. — Ты должен жить и жить долго.

— Ты не понимаешь, — сказал он, зарывшись лицом в мои волосы. — Я умираю от этой любви, умираю…

Мы прижались друг к другу, мы оба дрожали. Наверное, дело было в температуре, но я чувствовала себя бесплотным духом, готовым оторваться от тела. Не тем возвышенным духом, как во время моего поста, а безумным привидением, которое не может покинуть этот мир, как жители Бронкса, неспособные оставить свои дома.