Артефакт будущего.

Глава 10.

Глава 10.

Западный склон

Утро пришло не солнцем, а серебряным шёпотом — водопад за стеклянной стеной втягивал ночь обратно в скалы и отдавал дому прохладу. Лида проснулась с ощущением, будто внутри у неё ставили новую проводку: всё на местах, но искрит — приятно. Вчерашний корабль ещё стоял в голове живым гулом, как большой кот на груди — тёплый, тяжёлый, довольный.

— Капитан Удача, на мостик, — сказала она своему отражению и состроила морду «я всё могу, но не сегодня».

На кухне Кай уже жарил что-то ароматное: в воздухе плыли томат, базилик и знакомая нота корицы, которую он теперь подсыпал везде, где можно и нельзя. Ален распахнул восточные створки — и дом подхватил утренний ветер, как скрипач, который нашёл верную ноту. Триан, без шлема (и с этим невозможно было свыкнуться — он и правда оказался «удар по глазам красотой»), точил нож. Арен сидел у столешницы и рисовал на стекле цифры, которые не стеснялись своих намерений: «расход», «тягловая кривая», «резерв».

— Нам нужно имя, — заявила Лида, глядя на всех по очереди. — Кораблю. Я не собираюсь кричать в эфир: «эй, ты, серебряная капля, притормози».

— «Северный огонь», — не задумываясь, бросил Кай.

— Слишком героично, — отозвалась она. — Мы не в телесаге.

— «Лёгкое крыло», — предложил Ален.

— Слишком прилично, — фыркнула Лида. — Будут думать, что у нас в кают-компании чай без сахара.

Триан поднял глаза от ножа: — «Путь». Коротко. Мы узнаем любой путь.

— Серьёзно и красиво, — признала Лида. — Но у меня есть предложение получше. — Она постучала ногтем по кружке. — «Удача». Просто и по делу. Если уж кто-то несёт на себе ответственность смешить судьбу — это я.

— Принято, — сказал Арен. На панели загорелась подпись: УДАЧА. — Имя закреплено в реестре портов.

— Ты иногда пугающе быстро исполняешь мечты, — вздохнула она. — Осторожнее: так и до яхты на красном озере дойдём.

— Бюджет не предусматривает яхту, — невозмутимо сообщил Арен.

— И слава богу. Я не выношу розовый цвет, — подытожила Лида.

Дом в ответ хмыкнул ароматом печёных яблок — значит, настроение коллективу нравится.

Они пошли смотреть «Удачу» днём — не как покупатели, а как семья, вносящая коробки в новую квартиру. Корабль, привязанный к причалу-ленте у водопада, отбрасывал на воду блики, и казалось, будто озеро стало небом, просто перевёрнутым.

— Ваши места, — объявила Лида торжественно, хотя никакого парада не планировала. — Кай — печи, кухня и все дела, где нужно «горячо, но не сгореть». Ален — воздух, крылья, фильтры и всё, что шуршит и поёт. Триан — путь, безопасность, тропы и то, что я обычно называю «смотрящий так, что у бандитов портится настроение». Арен — интерфейсы, связь, «не дайте мне случайно открыть люк вместо дверцы туалета».

— Принято, — кивнул Арен. — Я также настроил ограничители: люк не откроется, если вы не назовёте кодовую фразу.

— Прекрасно. Какая фраза?

— «Где мой кофе».

Лида прыснула. — Идеально. Я ни за что не скажу это рядом с люком.

Корабль изнутри оказался… домашним. Не в смысле ковров и керамических петушков, а в смысле доброго «сюда хочется возвращаться». Стены были тёплые на ощупь, как гладкий камень под солнцем. Панели не «включались» — просыпались; кресла не «садили» — принимали. В каютах не пахло ни пластиком, ни машинным маслом — только водой, деревом и чем-то пряным, как шкатулка с корицей. Лида провела ладонью по переборке — и та ответила лёгкой дрожью, как кошка, которую правильно почесали.

— У вас здесь слишком интимная дружба, — заметил Кай, поглядывая, как корабль реагирует на прикосновения Лиды.

— Ревнуешь? — она вскинула брови.

— Нет, — он улыбнулся. — Просто запоминаю, какой звук у корабля, когда ему хорошо.

Ален завис у крыльев, сказал что-то кораблю на своём — ветерном — языке, и перепонки легонько расправились. В воздухе потянуло свежескошенной травой.

Триан снял перчатку и прикоснулся к ребру силового каркаса — тонкому, как струна. «Удача» коротко откликнулась низким м-мм, и Лида вдруг подумала, что этот корабль и этот мужчина договорятся точно так же быстро, как договорились её дом и её смех.

А Арен… Арен стал частью интерфейса. Его ладонь скользила над символами, и голограммы всплывали, как рыбы в прозрачной воде. Он не «любил» корабль — ещё не умел. Но корабль уже вёл себя рядом с ним мягче, словно учитель, который решил: «Ладно, у тебя получится, даже если ты железный».

— Тут нет зеркал, — сказала Лида, заглянув в одну каюту. — И это хорошо. Я в полёте предпочитаю забывать, сколько у меня под глазами праведных синяков.

— Я могу вывести зеркало на любую поверхность, — предложил Арен.

— Только если оно говорит: «ты богиня, и это официально», — отрезала она. — Иначе оставим стены стенами.

К полудню дом и корабль «сцепились» так, как сцепляются двое, которым вместе будет легче. Лида сидела на носовой скамье, ноги свесила вниз — и туман лизал щиколотки прохладным языком. Триан тихо поставил рядом кружку с имбирём; он делал это так, будто вспомнил про напиток за секунду до того, как она захотела.

— Ты меня слышишь, когда я молчу? — спросила она. — И это притом, что я редко молчу.

— Когда тихо — слышно лучше, — ответил он.

Сегодня он был без шлема, без «храма на голове». Лиду поражало, как иначе начинает звучать человек, у которого наконец видно лицо. У него были тёмные глаза — не чёрные, не уголь, а такие, в которых можно различить цвет меди под патиной. Губы — ровные, но с резкой ямкой, которая вдруг распирала его серьёзность, как солнце распирает утро. Волосы — тяжёлые, гладкие, длиннее, чем у многих городских мужчин; не «позёрство», а «удобно заплести и забыть». На подбородке — едва заметный шрам: не «геройский», а как у тех, кто один раз не успел отвернуть голову.

— Почему доспех? — спросила она. — По привычке или как тёплая куртка — без неё холодно?

— Доспех — обещание, — сказал он просто. — Пока ты в нём, тебе легче помнить, что ты обещал. Но иногда его надо снимать. Чтобы обещание не стало клеткой.

— Мы так не договаривались, — буркнула она, — а ты вдруг умеешь философствовать.

— Я мало говорю, — согласился он. — Но думаю часто.

— Меня это пугает. Обычно хорошие солдаты думают меньше, — отшутилась Лида и зацепилась взглядом за его руку: тёплую, широкую, с тонкими белыми полосами старых порезов. — Покажи мне что-нибудь из твоего «пути».

Он поднялся, протянул ей ладонь.

— Пойдём наверх.

Наверх — это не на палубу. Это на плато над водопадом, где дом, корабль и небо сходились на одной линии. Там стоял их новый колокол — глухая бронзовая чаша, что отзывалась на ветер. Там дорога уходила к западному склону. И там же Триан разложил на плоском камне что-то похожее на старый набор мостовщика: верёвка, узкие клинья, плоские шипы с резной насечкой.

— Будешь смеяться, — предупредил он. — Магия — магией, а иногда тропу держит клинышек.

— Я из тех, кто любит, когда лестница не шатается, — кивнула Лида.

Он показал ей, как вбивать «лист» в мягкий камень у кромки — не ломая, а как вплетая в него новый корень. Как вязать узел одной рукой, если вторая занята. Как становиться так, чтобы у тебя всегда был «третий центр тяжести» — не нога, не рука, а ось. Лида повторяла, ругалась, смеялась на своих «съехало!» и «ой!», и через час у неё получалось. Ветер гладил ей шею, а вода за спиной была как фонтан уверенности: «ты не упадёшь».

— Это часть моего ритуала, — сказал он после, когда они сидели, свесив ноги в пустоту. — Рядом с женщиной я всегда ставлю «листья» на тропе. Это не хитрость. Это уважение.

— Звучит как «я не прячусь за бронёй, я строю мосты», — выдохнула Лида и впервые за весь день не почувствовала в груди ни одной колючки.

Он повернулся к ней. Движение — простое, без «возьми меня немедленно», но дом вокруг улавливал каждый вздох. Лида не делала из этого сцены. Она просто положила ладонь на его шею — туда, где волоски меняют направление, — и сказала:

— Нам пора.

Не тьма, не огонь — полутень и тепло. Они не соревновались, кто громче вздохнёт. Тело Триана было как хороший путь: без предательских ям, с мягкими поворотами, с местами, где хочется замедлиться и посмотреть вниз. Магия включалась не вспышкой, а как когда снимаешь тяжёлый плащ — и вдруг понимаешь, как легко дышать. У Лиды дрожали пальцы; у Триана дрожал голос, когда он шептал ей: «я здесь». Дом не заглядывал, но держал стены шире. Корабль на привязи чувствовал ритм и отвечал тихой вибрацией, как сердце, которое в унисон.

Золотая нить под кожей у Лиды зажглась ровно — не «сигнальной лампой», а хорошо настроенной лампой на столе в мастерской. Лёгкое свечение переползло от запястья к локтю, от локтя к ключице; Триан отозвался чем-то похожим — не светом, силой: вокруг них на секунду плотнее стал воздух, как купол. Лида рассмеялась — не потому, что было смешно, а потому, что счастье иногда не знает, как выходить, кроме смеха. И она не стеснялась.

— Я не богиня, — сказала она после, когда они лежали рядом на тёплом камне. — Я обычная женщина, у которой на запястье провод под кожей. Но это… это как вернуться домой и узнать, что у твоего дома новый запах, и он лучше прежнего.

— Это и есть дом, — ответил он. И в этом «дом» не было пафоса — было «оставайся».

К вечеру их новый быт закрутился, как чёткий хоровод. Кай развёл первую пробную баню. Из круглой чаши у воды валил пар, в котором было столько елового и мятного, что можно было дышать носом и чувствовать себя деревом. Ален выстроил на террасах первый ряд «дыхания склона» — серые семена уже ловили шёпот ветра. Арен перебросил узел связи с «Удачей» через дом, как тонкий мост, и теперь корабль отзывался на её мысли, если она вдруг думала: «а не поехать ли до рынка за корицей?».

Наори пришла под закат. Не «проверить», а «навестить». Она принесла тканый мешочек с цитриновой крошкой — «держит теплую радость», сказала — и длинный плоский ключ, на котором были процарапаны три линии, сходящиеся в точке.

— Это не вещь, — объяснила она. — Это память. Ты можешь «записать» на него место, куда хочешь возвращаться. Дом уже вписан. Хочешь — впиши корабль. Хочешь — место первого смеха. Хочешь — имя.

— А можно вписать «кофе»? — попросила Лида. — Чтобы всегда находить ближайшую кофейную станцию?

— Ты смеёшься, — улыбнулась Наори, мягко пожурив взглядом. — Но в этом городе такое могли бы придумать.

Потом они сели на террасе. Женская беседа — не о том, как резать лук кубиком, а о том, что режет жизнь. Наори, не смягчая, сказала:

— Слухи идут по городу. Кто-то шепчет про западный склон. Про «врата». Про «проводницу из прошлого». И про то, как удобны женщины-источники, которых можно уговорить идти туда, куда они сами не хотят.

— Ты предупреждаешь? — прямо спросила Лида.

— Да, — так же прямо ответила Наори. — И напоминаю: здесь женщины редко ревнуют мужчин. Здесь ревнуют землю, дом, силу, место под небом. У тебя — дом, корабль, круг. Много. Кому-то покажется — слишком.

Где-то на противоположном склоне мелькнула тень — женская фигура, тонкая, как тростинка в бокале. Алиа. Она подняла бокал — даже здешние ночи знают вкус вина — и улыбнулась в их сторону так сладко, что у Лиды в зубах свело.

— У меня аллергия на сахарозу, — пробормотала Лида.

— Не ссорься, — мягко повторила Наори. — Но и не верь.

Ночь сменила воздух на более прохладный, и дом заговорил тихими звуками: где-то шуршала вода в тонких жилах стен, где-то вздыхала древесина, где-то корабль на привязи зевал низко. Лида написала на стекле записку (дом подчёркнул янтарём, как важное):

Утро: проверка крыльев. День: тренировки. Вечер: карты ветров.

— Я внесу в приоритеты «шоколадка, тайная», — донёсся из зала голос Арена.

— Ты лучший кошмар любой диеты, — признала Лида.

Она почти уже выключила в себе «что-если», почти. Но письмо из прошлого (или из такого будущего, где любят лгать) зудело в кармане. «Полночь. Западный склон. Только ты. С кораблём будет проще». В версии девятой главы таких писем было два. В её голове — уже сотня.

— Иди, — сказал дом. Нет, он не говорит словами. Он выдохнул лёгкую ноту лаванды — «успокойся» — и свежей горькой мяты — «думай». Лида кивнула самой себе: «Иду. Думаю. Возвращаюсь».

Она не стала вязать на дверях бантики «я ушла вскопать картошку». Она не стала придумывать сказок. Она надела лёгкую куртку, вписала в плоский ключ короткое «имя» — Дом — и сунула его в браслет. Подошла к кораблю — только потрогала борт, и «Удача» вздрогнула, будто проснувшийся кот.

— Ты со мной? — полушёпотом.

В ответ лёгкая вспышка в панели: Да. Корабли в этом городе редко отвечают словами. Но иногда одного «да» хватает.

— Никому не говори, — произнесла Лида своему страху. — И мне — тоже.

Западный склон ночью был похож на охотничью шкуру: бархатный, тёплый, немного тревожный. Тропа, которую днём они с Трианом укрепили «листьями», держала ногу как надо. Пахло щавелем и дождём, которого не было. Где-то ниже шумел рынок ночных птиц — их голоса похожи на ступни в пустом храме.

Письмо обещало «путь, что откроется только тебе». И он открылся — не дверью, не воротами. Сдвигом. Как будто кто-то взял за край картину и оттянул на себя, а за ней — вторая, тусклее, но зовущая. Лида остановилась и выдохнула:

— Вот и здравствуйте, мембрана моей глупости.

Золотая нить на запястье нагрелась — не больно, но как если бы тебя удерживали за руку. «Удача» сзади тихо втянула воздух, осталась на привязи: корабли не прыгают туда, где не видят неба. Лида шагнула сама.

Первое, что ударило — запах. Не обычная мята «сюда», не жасмин «тише». Мед. Густой. И на самом дне — горечь апельсиновой кожуры. Она уже чувствовала его в письмах. «Сладко, чтобы завлечь. Горько, чтобы поверили, что правда».

— Ты пришла, — сказал голос. Женский. Тёплый, ровный. Так разговаривают те, кто привык побеждать в спорах, не повышая тона.

Перед ней стояла фигура в лёгком плаще с капюшоном. Без театра — просто капюшон глубоко наброшен. Лицо не увидеть. Руки в тонких перчатках. На ладони — пластина, такой же формы, как её ключ, только темнее, как затянутый дымом лёд.

— Я не люблю, когда мной руководят анонимки, — ответила Лида. — Но иногда у меня отсутствует инстинкт самосохранения. Что это? Сеанс «вернись туда, где тебя ждут отчёты и серая блузка»?

— Сеанс «у каждого есть право на дом», — мягко поправила женщина. — Врата открываются редко. Очень. Они любят тех, кто очень хочет. — Тон на последнем слове стал чуть гуще. — Ты хочешь.

— Я хочу всего, — честно сказала Лида. — Кофе, полётов, чтобы мои мужчины не утомляли меня своей идеальностью, чтобы соседки перестали улыбаться, как будто нюхают ваниль сорокоградусной крепости. И… да. Посмотреть, есть ли где-то Аня, которая сказала: «Лидка, ты невозможная». Но я ещё хочу жить. Здесь тоже.

— Выбор — не всегда ножницы, — сказала женщина. — Иногда — шов. Я предлагаю шов.

Она подняла пластину. Воздух между ними елис тонкой ряби. У Лиды по спине пробежал холодок: не от страха — от узнавания. Это был не портал, который «разрывает». Это был «сбор энергии». Тонкий, мягкий, вежливый. Вежливость — часто худшая форма насилия.

— Что нужно? — спросила Лида так спокойно, как только могла, и спина корабля за её плечом напряглась, будто кот, который увидел чужого кота.

— Капля. Две. И твоя нить. Только прикосновение. Я покажу тебе место, где можно… — пауза, — сделать шаг.

— И исчезнуть к чёртовой матери, — закончила она за женщину и улыбнулась зубами. — Я бухгалтер, у меня в голове всегда баланс. Сколько капель — столько потерь.

— Ты сильная, — мягко сказала та. — Не бойся.

Лида протянула руку — не к пластине. К своему запястью. Подцепила ногтем золотую нить — она не настоящая нить, но кожа помнит, где она поднимается ближе — и нажала. Сильнее. Капля крови выступила мгновенно, тёплая. Упала — не на пластину. На землю между ними.

Земля шорохнула, тонко. Воздух дрогнул. «Удача» за спиной взревела практически неслышно — низко, так низко, что сердцу захотелось поменять ритм. Нить вспыхнула ярче, но не растеклась — собралась.

— Ты лжёшь, — сказала Лида мягко, и в голосе был не гнев — ясность. — Это не шов. Это слив. Ты не проводишь домой. Ты проводишь в батарею. И если даже проводишь — то кого? Меня? Или мою энергию? — Она сделала полшага ближе, вдыхая — мёд, апельсиновая горечь, и ещё — тонкий след сладкого вина, старого, у которого улыбка как у… — Алиа.

Капюшон дрогнул на долю тела. Пальцы в перчатках сжались на пластине — чуть слышно скрипнула ткань.

— Какое странное имя, — ровно сказала женщина. — Здесь много Али.

— Не столько, сколько сладкого вина. И не настолько рядом, — отозвалась Лида. — У тебя зависть пахнет вкусно. Это редкий талант.

— Ты думаешь, что у тебя всё, — женщина не повысила голоса. — Дом, земля, мужчины. Корабль. — В голосе появился тонкий звон. — Ты уверена, что сумеешь не развратить этим город? Что не станешь маленькой королевой, у которой смех — валюта? Я тоже умею жить. Я тоже хочу. И этот мир любит тех, кто берёт.

— Этот мир любит тех, кто смеётся, — сказала Лида. — А я смеюсь лучше многих.

Пластина в руке женщины вспыхнула темнее. Волна — вежливая, мягкая — потянулась к запястью Лиды, как тёплая вода в ванну. В идеальном мире Лида бы отступила и сказала «нет». Но этот мир — не идеальный. Она шагнула навстречу — на сантиметр — и с силой, на которую не рассчитывала сама, ткнула пальцем в воздух между. Не кожу. Пустоту. Ключ на запястье, тот, плоский, с вписанным «Дом», отозвался резким щелчком. От земли под ногами поднялся запах — мокрого камня, хлеба, дымка печи. Дом, чёрт возьми. Дом — не слово, а «ты с ума сошла?» в родной интонации.

Вежливая волна распалась на кружево — так, как распадаются мыльные пузыри на солнце. Женщина отшатнулась на полшага. Капюшон чуть съехал. Лида увидела линию подбородка, родинку у уголка губ — не «доказательство», но «достаточно».

— Спи сладко, соседка, — сказала Алиа (или та, у кого её губы), и теперь мёд в её голосе был холодный, как стекло. — В следующий раз путь откроется выше. Над водой.

И сдвиг закрылся — не хлопком, а как закрывают шкатулку: мягко, с внутренним «щелк».

«Удача» рванула привязь, насколько позволяли «листья» Триана. Дом ударил колоколом — низко, коротко, «не тревога, но стоять». Из-под тени сосен бесшумной тенью вышел Триан — он не нарушал её просьбу «никому не говорить», он просто ВЫШЕЛ — периметр — его обещание. За ним — Кай, с плащом на плечах, как огонь ночью. Ален — беззвучно: как ветер ловит шорохи. Арен — ровно, но в его глазах синий пиксель дрожал — как лампа на краю.

— Всё нормально, — сказала Лида, не давая себе даже вдохнуть неправильно. — Я вернулась. Я сама.

— Мы чувствуем, — Кай уже был рядом, тёплый. — Запах мёда — не твой.

— Горечь тоже не моя, — согласилась она. — Моя — корица и кофе.

— Я усилил локальную защиту на западной тропе, — сухо сказал Арен. — И настроил фильтр на запах «мёд плюс апельсиновая цедра». Если он появится — дом позовёт.

— А я завтра переставлю «листья», — произнёс Триан. — Чтобы тропа была только твоя.

Ален стоял чуть в стороне и смотрел на неё так, будто проверял не «целая ли она», а «на месте ли смех». Он кивнул — коротко: «на месте».

Лида вдруг поняла, что у неё дрожат колени. Не от страха — от злости. Её пытались «вежливо» слить. Вежливость — худшее из оружий.

— Ладно, — сказала она бодро, и голос сорвался на смешок — но не на слёзы. — Кто-нибудь, принесите мне чай с мятой и булку побольше. Я хочу злиться цивилизованно.

— Уже, — Кай, конечно, уже.

Они вернулись в дом. Дом пахнул печёным и обнял стенами, как большой, немного хмурый пёс: «не гуляй ночью одна». Корабль на привязи глубоко выдохнул и утих. Сенсор под дверью оставил тонкую риску на камне: Запад. Раз. — Арен молча отметил, Лида молча увидела.

— Ты мне доверяешь? — спросила Наори утром, когда пришла «на чай» и увидела у Лиды под глазами кружки — не чёрные, но тёмнее радости.

— Да, — сказала Лида. — Но я ещё доверяю себе. А это опаснее.

— Это — живее, — возразила Наори. — Ты не уйдёшь одна ночью?

— Не обещаю, — честно сказала Лида. — Но в следующий раз мы поднимемся выше. На «Удаче». Если кто-то хочет швы — пусть шьют на высоте.

— Полёт? — оживился Ален, как мальчишка, которому разрешили босиком по лужам.

— Полёт, — подтвердил Кай и потер руки. — Я как раз довёл печи до ума.

— Я составил карту ветров на ближайшие сутки, — сказал Арен, — и план эвакуации на случай «если».

— А я поставлю колокол в облаках, — кивнул Триан. — Чтобы звук падал на дом сверху.

Лида смотрела на них — на двоих «огонь и смех», «ветер и внимательность», «путь и молчаливая клятва» и «железо, которое учится быть человеком». Любовь? Нет. Пока нет. Но привязанность уже была крепче, чем ей нравилось признавать. Уважение — тоже. И смешное, самое смешное — она наконец почувствовала себя женщиной не от того, что кто-то её «выбрал», а от того, что сама выбрала смеяться.

— Хорошо, — сказала она. — Тогда так. Днём — полёт. Ночью — ящер с мёдом, если явится. Корабль — «Удача» — будет рядом. И если кто-то снова предложит мне швы, я вежливо предложу иглу вставить себе в…

— В игольчатый фильтр корабля, — поспешно перевёл Арен.

— Именно, — улыбнулась Лида.

Дом пахнул корицей, как печать. Где-то ниже, внизу, на другой террасе, Алиа подняла бокал — не днём ли мёд пьёт эта женщина? — и улыбнулась небу. Улыбка была правильной, как буквы в красивом письме. И такая же ненадёжная.

На ступенях у двери, там, где вчера её кровь отметила землю, лежал тонкий осколок — не камня. Стекла? Нет. Сахара. Небольшой кристалл, как глазок меда, засахаренного на морозе. Лида подняла его, поднесла к носу. Запах мёда был слабее. Горечь — сильнее.

— Следующий раз — над водой, — сказала она вслух, не кому-то конкретно, а своему «не уступлю». — И на это у меня есть «Удача».

Корабль ответил коротким, довольным м-мм, как кот, который облизнулся во сне. Дом тихо засмеялся в вентиляциях. Наори кивнула: «так». Мужчины занялись делом — каждый своим, но всем сразу. А Лида почувствовала то, что искала с самого музея: не портал. Порог. И он, похоже, был ей по зубам.