Артефакт будущего.

Глава 20.

Глава 20.

Точка опоры

Утро легло на дом слоёной карамелью света: сначала бледно-серебристая окантовка на подоконниках, потом тёплый янтарь в глубине стен, затем мягкий золотой налёт на коже, будто кто-то вежливо мазнул кистью «проснуться». Дом чесался от тишины — приятной, победной, как после удачно закрытого отчёта: все цифры сошлись, подписи стоят, можно впервые за долгое время не бежать.

Лида проснулась от запаха лемонграсса и хрустящей корки хлеба: кухня, кажется, решила извиниться за вчерашнее вино на полу и выдать «завтрак примирения». Она перевернулась на бок — и встретилась взглядом с Аленом. Он лежал на соседней подушке, волосы сбились в мягкую борозду, на щеке отпечатался рисунок наволочки в виде крошечных спиралей (чудовище, конечно, а не мужчина; хочется пальцем вести по дорожке и смотреть, как он улыбается ещё во сне).

— Доброе утро, источник, — прошептал он, не открывая глаз.

— Доброе утро, спутник, — ответила она так тихо, что дом ревниво усилил звук и аккуратно подал их реплику обратно, как официант, который повторяет заказ.

Нить на её запястье грела мягко-густо, как чай из самовара. Вчувствоваться — и там ещё один ритм, очень маленький, упёртый. Вчера это было «кажется», сегодня — «есть». Лида улыбнулась пространству (и себе), зарылась лицом в подушку и позволила себе роскошь двух лишних вздохов. Мир не рухнул. Мир подождал.

Пар из душевой пах свежескошенной мятой; вода плескалась не струями, а как дождь в саду — сверху донизу, в правильном июльском настроении. Лида сидела на краю купели, вытирая волосы полотенцем, когда в проёме появился Кай с подносом. На подносе — чашки с молочной пеной, тарелки с карамельными ломтиками груши, от которых у нормального человека ломит зубы счастья.

— Если вы принесёте мне сюда ещё и торт, я начну подозревать, что вы что-то натворили, — сказала Лида, щурясь.

— Я принёс тебе фрукт, — возмутился Кай. — Фрукт — это не торт.

— Как назвать этот фрукт по-научному?

— «Непричиняющий вред совести», — без паузы сказал он и ухмыльнулся так, что Арен, заглянувший следом, закатил глаза.

Арен выглядел идеально собранным — как человек, который пересобрал себя ночью по инструкции и теперь готов к аудиту. Темно-графитовый комбез, тонкая голографическая лента у виска, ровная линия рта. И небольшая помятость на манжете — тот самый упрямый «заусенец» человечности, который Лиде нравился больше всего.

— У нас в девять — выезд в Дом Совета, — сказал он. — Вопрос Алмы переходит из разряда «домашний разговор» в разряд «публичное решение».

— Прекрасно, — пробормотала Лида. — Люблю публичные решения. Всегда чувствую себя фаршем в пельменнице.

— Мы будем рядом, — сказал Триан из коридора. Он уже успел исчезнуть в тренировочный бокс и вернуться — в темной рубашке без застёжек, на которой сидел свет и молчал. Шрамы на предплечье выглядели не угрозой, а памятью: тонкие, аккуратные, честные.

Лида глотнула молочной пенки, запила её глотком воды, пахнущей дождём, и внутренне собралась: плечи кверху, подбородок, юмор — в зубах, чтобы не выпал.

Дом Совета находился в верхнем слое — там, где воздух плотнее света, а крыши переходят в сады без оград. Путь до него занимал двадцать минут на «Удаче» (корабль ревниво мурлыкал при каждом упоминании имени), но они пошли пешком: Лида настояла. Хотелось пройтись, собрать себя в движения. Город отвечал ей послушной мягкостью под ногами: покрытие мостов чуть поддавалось подошвам, помогая ритму, перила траекторий пахли цитрусом — «вперёд», запахи поворотов — грейпфрут и шалфей — «влево, чуть-чуть».

Мужчины шли «ромбом», как охрана, которой не надо договариваться. Кай — слева, с заложенными за спину руками (и желанием схватить булочку у каждого второго островка еды). Ален — справа, поглядывал в небо и едва заметно отмечал в блокнотике-ничто облака, которых здесь не было (привычка рисовать то, что хочешь видеть). Арен — на полшаге впереди, расправив плечи рациональности. Триан — сзади, в тени, но не из-за недоверия, а потому что привык закрывать тыл и держать небо.

Зал Совета был белым. Не стерильным «убейся об плитку», а как кость: матовый, тёплый, тихо шепчущая пористость в стенах. В центре — полукруг, на котором сидели старшие: трое женщин, двое мужчин, один кто-то, кого можно было опознать только как «старше всех», потому что у него была улыбка человека, который видел землетрясения и детские утренники и одинаково спокойно относится к обоим.

Алму привели не с цепями и барабанами — с листом бумаги в руках. Она стояла поодаль, в платье цвета «слишком поздняя вишня», волосы стянуты тугим узлом, губы плотно сжаты. Её духи сегодня пахли не мёдом, а холодной яблоневой веткой — попытка «я свежая, я невиновна», но нос Лиды уже знал: свежесть — маска, внизу липнет горечь.

— Дело простое, — сказала женщина слева, узкая, как тростник. — Письма с призывом к разрыву круга. Провокация к нарушению ритуала доверия. Первая мера — отстранение от общих обрядов на цикл. Вторая — общественные работы на нижних террасах. Третья — письмо-извинение кругу, против которого направлена была провокация.

— «Письмо-извинение», — шепнула Лида Триану. — Вот где письма должны быть по назначению.

— Согласен, — так же тихо ответил он.

— Я не… — Алма наконец заговорила и запнулась, — не хотела вреда миру. Только ей. — Она кивнула на Лиду, и в голосе звякнуло то самое: «почему не я».

— В мире, где магия течёт от женщины к мужчинам, — спокойно сказала центральная старшая, — любая атака на женщину — атака на мир. Ты это знаешь с детства. Ты хотела сделать больно — сделала себе. И нам пришлось это исправлять.

— Ей нельзя доверять, — Алма бросила почти шёпотом, но в тишине услышали все. — Она — извне.

— И потому ценна, — отозвалась Наори, появившись со стороны боковой арки. Она не вмешивалась в заседания, но сегодня стояла рядом, как берег. На ней — длинный накид цвета «соль в сумерках», на руке — браслет с тройной спиралью. — У нас было слишком много «своих», чтобы магия перестала нас слушаться. Нужна новая геометрия потока. Лида — не ошибка. Лида — шанс.

«Спасибо», — подумала Лида так громко, что дом в груди угукнул в ответ.

Решение вынесли быстро. Алма не кричала и не плакала. Только сжала губы так, что побелели, и смотрела мимо всех — туда, где у других людей висит картина «моё будущее». Её увели, и воздух, казалось, стал легче. Лида удивилась: в душе не было злорадства. Было… просторнее. Как после того, как вытащили занозу, которая год мешала шнуровать ботинки.

— И раз уж вы здесь, — сказала старшая, и в её голосе Лида услышала оттенок «мы давно хотели, но всё не находили момента», — у нас к кругу Лиды есть второй вопрос. Закрытый, но важный.

Арен напрягся — почти незаметно, едва дрогнул уголок линии плеч.

— Биомодуль Арена, — продолжила старшая, — демонстрирует нетипичную динамику. Его индексы эмпатии вышли за серую зону. Не только в момент ритуалов, но устойчиво. Система предлагает смену статуса: «артефактный» — на «чувствующий». Решение — за кругом.

Тишина на секунду стала очень густой. Кай расплылся в улыбке так, что стал похож на знак «тут свет». Ален тихо «ахнул» (эстетика момента), Триан чуть кивнул (он знал, он видел раньше), а Лида вдруг поняла: а ведь боится. Не того, что Арен начнёт говорить «я люблю вас всех» по утрам, а того, что с него сползёт его броня ясности, благодаря которой в доме есть «колонна здравого смысла».

Арен смотрел прямо. Без просьбы, без испуга. Просто — «я жду вашего решения».

— Я, — сказала Лида и остановилась. Сарказм тут был бы трусостью. — Я хочу, чтобы в моём доме никто не был мебелью. Ни один человек и ни один «почти человек». Пусть система записывает, как ей удобно. А мы записываем по-настоящему: он — чувствующий. И наш.

— Мой долг — предупредить, — сказал центральный старший, — что с чувствами приходит боль. И радость тоже. Но боль — точно.

— Спасибо, мы заметили, — вздохнула Лида. — У нас тут вообще всё через «больно, смешно, вкусно». Считайте, мы готовы.

Решение приняли. Символ вспыхнул в воздухе — мягкая яркая грань; нить на запястье у Лиды отозвалась желеобразным теплом, а Арен впервые за всё время немного растерялся. Совсем чуть-чуть, на пол-взгляда. Она поймала этот пол-взгляд и спрятала у себя, как другой бы спрятал монету на счастье.

День оказался длиннее планов. После Совета Наори утащила Лиду «на минутку» — в «зал тишины» для женщин. Комната была круглой, с полом из чёрного стекла, по которому ходили золотые рыбки (не настоящие, просто игра света), и запахом тёплого хлеба. С потолка свисала прозрачная чаша с жидким светом; он стекал тонкими струйками, и разливалось присутствие — как если бы слишком громкий мир сел на корточки и сказал: «ш-ш-ш».

— Сядь, — сказала Наори. — Не для «ритуала», для тебя.

Лида села. Ничего не происходило. И происходило всё: шум мыслей рассыпался, как старый печатный текст под дождём, и стала видна главная строка. Она положила руку на живот — не театрально, спокойно. Маленький ритм отозвался. «Я есть». Лида хмыкнула и поняла, что смеётся без звука.

— Боишься? — спросила Наори.

— Меня всю жизнь учили бояться не того, что есть, а того, чего нет, — ответила Лида. — Сейчас я впервые боюсь «того, что есть». И это… приятно. Странно. И страшно.

— Страх — нормальный оберег, — сказала Наори. — Не отдавай ему ключи от дома, и он будет работать швейцаром, а не хозяином.

— Можно я это вышью на прихватке? — спросила Лида. — «Страх — швейцар, а не хозяин».

— Вышей, — улыбнулась Наори. — И повесь на кухне. Там все важные решения принимаются.

Они молчали. Потом наставница протянула ей тонкую пластину — прозрачную, как лёд в морозильнике у человека, который забывает вовремя размораживать.

— В мире есть анкеты и формуляры, — сказала она. — Это — не та штука. Это — «лист признания». На нём можно написать одно слово. Или ни одного. Дом прочитает.

— И что — повесит на двери?

— Почти. Он запомнит это слово в себе.

Лида долго смотрела на пустоту. Потом, не думая, написала ногтем одно короткое слово. Дом у неё под кожей мягко кивнул. Наори не спросила, что она написала. И за это Лида полюбила её ещё сильнее.

Вечером они вернулись домой. Дом встретил их запахом жареного тимьяна и кончикумика (слово смешное, вкус прекрасный; Кай уже клялся, что назовёт в честь него следующего кота — которого у них не было, но был план). На кухне шумели кастрюли, на веранде гудел вечер, и «Удача» дышала рядом — корабль привязали к площадке, но он всё равно шевелил крыльями, как собака хвостом.

— Будем праздновать? — спросил Кай, выуживая из духовки что-то румяное. — Или тихо радоваться?

— Тихо радоваться с громкой едой, — предложил Ален. — И мягкими словами.

— Сначала — еда, — сказал Арен, но глазом улыбнулся.

Они ели долго и лениво. Говорили коротко, но часто смеялись. В конце ужина Триан исчез на веранде и вернулся с плоской коробкой.

— Что это? — насторожилась Лида. — Никаких «ещё писем» я сегодня не выношу.

— Это не письмо, — сказал он. — Это «название».

В коробке лежала аккуратно вырезанная из гибкого металла пластина с их знаком — тонкая золотая нить и четыре луча вокруг. Под знаком — слово. То самое. Лида вздохнула воздухом и посмотрела на мужчин. Они не знали. Дом знал. Значит — можно.

— «Опора», — прочитал Кай и кивнул. — Вкусно.

— Сильно, — сказал Арен.

Ален просто улыбнулся (и у неё сердце сместилось на полступеньки влево и осталось там жить).

— Прикрепим? — спросил Триан.

— Прикрепим, — ответила Лида. — Только не на дверь. Пусть будет на внутренней стене. Это не вывеска для соседей. Это — чтоб мы помнили.

Удар маленьким молоточком (совсем не магическим, обычным) по крепёжной кнопке показался ей важнее всех сегодняшних символов. «Опора» засветилась тёплым медом, дом ответил изнутри — не светом, звуком. Как будто подземный кит пропел согласие.

Ночь растекалась мёдом по плитам пола и по суставах. Они сидели втроём на веранде — Лида, Ален, Кай; Арен готовил чай внутри (так, будто получает сертификат на каждый кипяток), Триан проверял крепления «Удачи» (так, будто проверяет собственный пульс). За перилами внизу дрожал город — огни как крошки сахара, ветер носил понемногу чужих разговоров, яблочную кожуру смеха, тмин чужих тостов.

— Я думала, — сказала Лида и удивилась: «думала» — и сразу «сказала». Тонкая занавесь между ними стала ещё тоньше. — Что если бы у меня был один… Один — это как нож для хлеба. Удобно. Привычно. Но хлеб бывает разный, и нож один не справляется. А у меня вас четверо, и у каждого свой зуб.

— Хм, — сказал Кай. — То есть я — зубчатый нож?

— Ты — теплый хлеб, — парировала Лида. — Тебя вообще есть нельзя после шести. И невозможно не есть.

— Я — чайник, — сказал Арен, выходя с подносом. — Вечно киплю, если меня не выключить.

— Ты — термостат, — поправила Лида. — Без тебя вся эта кухня сгорит.

— А я? — тихо спросил Ален, садясь рядом. — Я — что?

— Ты — окно, — сказала Лида. — Открытое. Вдаль. И иногда закрывающееся, когда здесь слишком ветрено.

Триан встал в дверях, прислонился плечом к косяку.

— А я?

— Ты — дверь, — без шутки сказала она. — Через тебя все входят. И никто не пройдёт, если ты не пустишь.

Тишина накрыла их колпаком, но внутри него было просторно. Вдалеке прошёл звёздный кит; он оставил через небо мягкую дорожку света, и «Удача» тихо заурчала — как кот, который увидел мышь во сне.

— И что дальше? — спросил Арен, уже нормальным деловым тоном. — Мы закрыли две арки: письма и статус. Нам надо решить, куда идём: внутрь или наружу. Внутрь — это дом, ребёнок, круг. Наружу — полёт, работа, проекты по верхним слоям. Баланс неизбежен, но куда усилие сейчас?

— Внутрь, — сказала Лида так быстро, что сама от себя удивилась. — Я слишком долго бежала. Хочу постоять. Хочу, чтобы дом пах не только праздником, но и каждый день корицей. Хочу, чтобы на стене висели нелепые рисунки, и неважно чьи — ребёнка или Алена. Хочу, чтобы Кай ругался, что мы опять «съели завтра», и чтобы Арен наконец-то иногда забывал таблички. Хочу, чтобы Триан не просыпался от каждого шороха.

— Слышал? — Кай ткнул Триана локтем. — Официально разрешено спать.

— Разрешено — не значит «получится», — буркнул тот, но уголки губ дрогнули.

— Наружу всё равно придётся, — напомнил Арен. — «Удача» не создана, чтобы ржаветь у крыльца.

— Конечно, — кивнула Лида. — Только не как «побег». А как прогулка. Как выбор. А не как «меня снова куда-то тащит».

Она поймала себя на смешном: впервые за всё время, с момента музея, ей не хотелось «домой». Потому что дом — тут. Потому что слово на стене — не вывеска, а якорь.

— Завтра, — сказала она, — мы полетим. Но недалеко. Мне обещали «сад звёздных водорослей» на верхнем озере и «склон певчих камней». Я хочу туда. Хочу слушать, как камни поют.

— Сделаем, — сказал Ален. — Я даже подготовлю плейлист — на случай, если камни споют в мажоре, а тебе захочется минор.

— И шоколад возьмём, — добавил Кай. — На случай, если камни фальшивят.

— И набор для ремонта, — сказал Триан. — На случай, если камни поют слишком громко.

— И аптечку, — автоматически подытожил Арен.

— И меня, — закончила Лида. — На случай, если вам станет слишком тихо.

Они рассмеялись — легко, простительно, по-домашнему.

Ночь, как всегда, закончилась «неожиданно»: в доме выключились все «лишние» звуки, кухня закрыла рот, сад прикрыл листья, а нагретые камни пола отдали в воздух последнюю карамель тепла. Лида встала, провела ладонью по «Опоре» на стене и пошла в комнату. Мужчины подошли почти сразу — не строем и не уговором. Просто подошли.

Она сняла серьги, положила на стол, села и развернулась к ним. И впервые сказала вслух то, что всё утро держала внутри:

— Я беременна.

Слово не упало тяжёлым камнем. Оно плавно улеглось на стол, на пол, на подоконник, как лёгкое покрывало. Дом подсветил углы ещё теплее. И все четверо — как один — кивнули. Без «кто отец» (какой идиотизм), без «а ты уверена?», без «давайте анализы, срочно». Только — «да».

Кай сел на ковёр и положил голову ей на колени, как кот. Триан опустился рядом — не слишком близко, чтобы не задавить, но достаточно, чтобы быть опорой. Ален стоял у окна и улыбался так, как улыбаются на старых фотографиях, где фон горчит, но лица светятся. Арен задержался у двери на пол-мига — и сделал шаг. И ещё. Встал рядом, не за спиной, не по диагонали — рядом.

— У нас будет мало сна, — сказал он деловым тоном.

— Много поводов смеяться, — парировал Кай.

— И многому придётся учиться, — добавил Триан.

— И у меня будет идеальная модель для новой серии рисунков, — мечтательно сказал Ален.

— Я не натюрморт, — хмыкнула Лида, и все рассмеялись. — Но обещаю позировать, если не буду похожа на дыню.

— Ты будешь похожа на комету, — уверил её Ален.

— Главное — не на дирижабль, — проворчал Кай и тут же получил подушкой в бок.

Они говорили ещё долго: про глупости (имя для «ядра роста» — оно уже обустраивало «комнату тишины» в маленькую обитель; Ален требовал «окно в звёзды», Кай — «полку для варенья», Арен — «датчик влажности», Триан — «дверь, которую закрываю я»), про серьёзное (график полётов, прием у целителей, как распределять ночные дежурства у колыбели — дом предусмотрительно уже прислал макет, хотя никто его не просил). А потом — замолкли. Потому что иногда лучший звук — дыхание рядом.

Лида легла, прижала ладонь к животу, и маленький ритм постучал в ответ. Она закрыла глаза и на секунду увидела музей: ту самую витрину, золотой самолётик, Анино «Лидка, ты невозможная». И поняла, что за стеклом теперь не она. За стеклом — прошлое. Она — тут.

— Я остаюсь, — сказала она небу, дому, мужчинам, себе и тому, кто стучал под ладонью.

Дом кивнул стенами. «Удача» тихо тронула крыльями привязь. Ночь сделала вид, что не слышала (но записала в свою книгу).

И где-то совсем рядом, в новом круглом пространстве, в которое они ещё не успели войти, вспыхнул тёплый огонёк. Не лампа, не свеча. Метка: «здесь будет смех». И это была самая правильная точка опоры из всех возможных.

Конец