Беспринципная

Глава 25

Зоя

— Ой!

— Что?! — Машка подпрыгивает на стуле, с опаской косясь на мой живот. Он совсем небольшой. Мне есть с чем сравнивать, поэтому реакции подруги кажутся мне несколько чрезмерными. Возможно, на подругу давит осознание, что я на сносях.

— Рожаю! — ахаю, хватаясь за бок.

— Да ну тебя! — злится Машка. — Не боишься, что когда все начнется на самом деле, тебе уже никто не поверит?

— Так вы сами виноваты. Смотрите на меня каждый раз, как на обезьяну с гранатой! — парирую я не без возмущения.

— Григорова? Заходи, Юрий Семенович освободился, — окликает меня ассистентка препода, которому я пришла сдавать экзамен по анатомии домашних животных. Как и обещал Гаспарян, в деканате вошли в мое положение и разрешили закрыть сессию экстерном. Середина мая — а я почти отстрелялась.

Поднимаюсь, машинально поглаживая слегка тянущую поясницу. Беспокойства нет. Происходящее я списываю на нервы. Зря, как потом оказывается.

— Удачи! — напутствует Машка.

Благодарно сжав ее руку, захожу в аудиторию. Юрий Семенович поправляет очки и улыбается, глядя на мой живот:

— Решили привести на экзамен группу поддержки?

Улыбаюсь в ответ, вытягивая билет. Сердце колотится, ладони потеют. Даже не верится, что этот день наступил, что мне удалось окончить первый курс без форс-мажоров. Переворачиваю бумажку и с облегчением выдыхаю — эта тема мне отлично знакома.

— Методы анатомических исследований, — читаю вслух.

Юрий Семенович потирает руки. И тут я уже понимаю, что что-то не так. Сильная боль скручивает меня пополам так внезапно, что я вскрикиваю:

— Ой! Больно…

Преподаватель подбирается:

— Зоя? Все в порядке?

— Кажется, я рожаю! — сиплю я, цепляясь за край стола.

— Вот черт! — препод нервно вскакивает, роняя бумаги. — Марина! — орет он, зовя ассистентку. — Скорую вызывай!

Суета накрывает меня волной паники. Юрий Семенович осторожно усаживает меня на стул.

— Дыши, Зоя, дыши!

— Рано еще дышать, Юрий Семеныч, — пытаюсь юморить.

Дыхание сбивается, сознание скачет по самым разным моментам последних месяцев. Пока меня выводят и усаживают в машину скорой, я вспоминаю, как все узнали о моей беременности. Первыми Машка с Аней, конечно. Им я обо всем рассказала сама. Тянуть и дальше было нечестно по отношению к девочкам, которых я считала подругами. Они тогда переглянулись, но вопросов мне задавать не стали, ограничившись тем, что я сама посчитала нужным им сообщить. Может, поняли, что это не самая приятная для меня тема — не знаю. Но вместо осуждения, к которому я в глубине души была даже готова, я совершенно неожиданно получила поддержку. Даже преподы относились ко мне с заботливым сочувствием. А вот одногруппникам до меня вообще не было никакого дела. Что не могло не радовать.

Из пучины воспоминаний на бренную землю меня возвращает мощная схватка. Сцепив зубы, набираю Армана Вахтанговича. Зря я не сделала этого раньше. Думала, у меня полно времени, а сейчас понимаю, что ни черта! Все совсем не так, как я читала. Нет никакого постепенного развития событий. Меня слегка пугает стремительность происходившего.

К счастью, Гаспарян почти сразу же берет трубку.

— Началось. Я на скорой еду в роддом. Привезешь мою сумку?

То ли кажется, то ли я в реальности слышу, как разгоняется его сердце…

— Конечно, Зой. Я сейчас же выезжаю.

— Спасибо, — зачем-то благодарю я и торопливо сбрасываю, боясь напугать его рвущимся криком.

— Так, хорошая моя… У нас тут нежданчик. Почти полное раскрытие, — комментирует фельдшерица. — Потерпим до больнички? Или будем рожать?

— Потерпим…

Самой-то мне уже все равно, но хочется, чтобы Арман Вахтангович успел. Боже, почему я его до сих пор про себя называю по имени-отчеству? Какого черта?! Арман он. Арман… Арман!

— М-м-м… — стону, стараясь не терять самообладания.

— Еще немножечко осталось. Один светофор. А там нас уже ждут.

И правда, стоит карете скорой подъехать, как дверь тут же открывается, и меня пересаживают с каталки в кресло. Провозят через приемный покой и укладывают на кушетку, попутно подключая к аппаратам и заполняя документы. Мне неспокойно, потому что поднявшаяся суета не кажется мне нормальной. Если так здесь всегда, то это дурдом какой-то!

— У нас тут стремительные…

Это же про меня, да?

— Я у Лидии Сергеевны собираюсь рожать, — истерю, внезапно осознав, что о главном-то я и забыла! — Пригласите Лидию Сергеевну!

— Качурову? Так у нее сегодня отсыпной.

— А-а-а! — меня скручивает очередная схватка, и резко становится все равно, кто избавит меня от боли.

— Вы не переживайте, мамочка. У нас очень хорошие доктора. И акушерка вам попалась совершенно уникальная, — доносится до меня мягкий успокаивающий голос… то ли санитарки, то ли медсестры. Вцепляюсь в эти слова бульдожьей хваткой. О плохом думать не хочу!

— Зоя?! — вдруг слышу потрясенный голос, не сразу сообразив, откуда здесь взяться Седке. Решив, что у меня галлюцинации, поворачиваюсь к двери. Моя лучшая подруга стоит в компании других ребят в белых халатах. Она растерянно смотрит на мой живот. Ее огромные глаза расширяются от шока, когда она сводит концы с концами. Но это еще не все! Боже… Гораздо хуже становится, когда в родзал, заставив всех расступиться, влетает… ее отец. Диковато оглядывается, как будто никого кроме меня не видя, и бросается к креслу. Надо же… Ему так идет медицинская роба! Когда он успел переодеться? Прикрываю глаза, но непроизвольные слезы все текут и текут по лицу. Мне так хорошо. И так плохо…

— Ты как, маленькая?

Шок на лице подруги сменяется болезненной недоверчивостью. Кровь отливает от ее лица. Того и гляди Седка хлопнется в обморок, но мне уже не до этого.

— А-а-а, — ору.

— Дыши, моя хорошая! Дыши. Все будет нормально… — Арман переплетает наши пальцы, пока акушерка проводит какие-то манипуляции с моим телом.

— Здесь Седа, — успеваю прохрипеть я. Арман резко оборачивается.

— Главное, что здесь я. Все будет хорошо. Слушай доктора.

Я сжимаю его ладонь, не в силах больше отвлекаться ни на что. Меня распирает от желания вытолкнуть малыша…

— По моей команде начинаем тужиться. Давай, Зоя! Еще чуть-чуть. Умница моя. Молодец!

Я кричу, тужась из последних сил, и вдруг слышу тонкий, пронзительный крик, который разрезает внезапно наступившую тишину, становясь для меня лучшей музыкой во вселенной.

— У вас мальчик! — объявляет врач и после каких-то манипуляций выкладывает мне на грудь сына. — Мамочка хорошо постаралась, учитывая, какой у нас торопыжка.

Сквозь слезы я вижу, как Арман в ступоре на нас смотрит. Его глаза тоже влажные. Он касается моего плеча, наклоняется ближе, шепчет дрожащими губами:

— Спасибо, родная…

Сейчас для меня не существует никого, кроме моего ребенка и мужчины, которого я люблю. Мы справимся со всем вместе, я уверена. А все остальное — неважно. Главное, что в этот самый важный момент моей жизни он рядом. Мы вместе… Я плачу навзрыд. Это ужасно трогательно.

Арман стоит, словно громом поражённый, и смотрит на малыша — на этого крошечного орущего человечка, в котором смутно угадываются наши черты. Он медленно тянет руку, осторожно касается ножки, скользит пальцами по крохотной пяточке. И замирает, потому что малыш вдруг сжимает кулачок, ухватив меня за край больничной сорочки.

— Мамочка, дайте ребенку грудь!

Я послушно, но неумело вкладываю сосок в рот ребенка. Арман резко отворачивается, пряча лицо в ладонях. Я знаю, что он плачет. Просто не хочет, чтобы кто-то это видел — даже я. Врач и акушерки, почувствовав интимность момента, деликатно отступают, чтобы мы могли им насладиться наедине. Арман садится в изголовье, обнимая нас с малышом.

— Какой жадный парень. Ты только глянь на него, Зой…

Я улыбаюсь. Хочу ответить, но не могу. Горло перехватывает от нежности. От невыносимой совершенно любви.

— Он будет счастлив, — шепчет Арман, поглаживая мои плечи. — Я сделаю всё, чтобы он был счастлив… Слышишь меня? Всё от меня зависящее.

Прикасаюсь к его ладони.

— Я знаю, Арман… Все так и будет, а пока поищи, пожалуйста, Седу. Она всё поняла. Боюсь, как бы не наделала глупостей.

Конечно, если бы все прошло идеально, никаких студентов на моих родах быть не могло, но вышло, как вышло. Значит, тому суждено случиться. И может, даже лучше, что Седа все своими глазами увидела. Я устала от этой лжи.

— Точно ничего, если я оставлю вас на полчасика?

— Идите-идите, папочка, — вмешивается в наш разговор акушерка. — Нам еще нужно убедиться, что вышел послед. Ну и кое-какие другие процедуры проделать. Вам здесь совершенно нечего делать.

То, что происходит потом, болезненно и не очень приятно. Зато это здорово отвлекает от всех других мыслей. Проходит не менее часа, меня переводят в отдельную палату, когда Арман возвращается. Понять по его лицу, как прошел разговор с дочерью — нет никакой возможности.

— Как она?

— В истерике, — пожимает плечами Арман, склоняясь над кувезом. — Я — предатель и последний мудак. Ты, естественно, беспринципная подлая тварь. Как я и думал, взрослого, осмысленного разговора не вышло.

Арман говорит спокойно. В его голосе нет ни отчаяния, ни боли. И хотя в сказанном Седкой, конечно, мало приятного, он не зацикливается на словах дочери, потому что его внимание целиком поглощено сыном. Тем, как он сопит, корчится, выгибается в кувезе, морщит распухший нос, будто недовольный тем, что родители отвлеклись от его величества.

Прыскаю… Маленький ревнивец.

— Надеюсь, ей хотя бы хватит ума ничего не говорить тете Ануш.

Нерв на щеке у Армана дергается:

— Да, Седа обещала… Но не потому, что она собирается покрывать мои «шашни», а потому, что матери перед операцией лучше себя поберечь.

— Перед операцией? — вычленяю главное.

— А? Да… Я же забыл сказать. Ее берут через три недели. Прогнозы хорошие.

— Слава богу, — я закрываю глаза от накатившего облегчения. Я так счастлива, что хочется обнять весь мир!

— Зой, а у него ведь твои глаза…

— Да?

— Голубые. И вообще он не такой темный, как Седка.

— Ну, он метис. Наверное, это неудивительно. Или у тебя какие-то сомнения? — вдруг напрягаюсь. Арман отрывается от разглядывания сына. Поднимает на меня взгляд из-под густых бровей, сведенных в одну непрерывную линию. И еще больше насупливается, когда до него доходит смысл моего вопроса:

— Совсем сбрендила, Зой, я не пойму?!

— Прости, — иду на попятный, но Арман уже завелся. Его так просто не остановить. — Нос у него точно твой, — умасливаю любимого. — А что касается глаз — так все дети рождаются с голубыми глазами. Они темнеют потом.

— А вот и нет. У Седки глаза с первых дней были как две черешни. Если что — я не сравниваю, — язвит, а сам осторожно достает мелкого из кувеза, прикладывает к груди и, блаженно жмурясь, ведет носом по его лобику. Этот момент, кажется, навсегда отпечатывается в моей памяти. Но на всякий случай я делаю еще и фото.

Уходит Арман только через пару часов, убедившись, что у нас все хорошо. На дворе глубокая ночь, я отрубаюсь как миленькая.

Будит нас медсестра — обход, обмер, какие-то прививки… Малыш ведет себя идеально. Врачи не нарадуются. Обещают, если так и дальше пойдет, выписать нас уже завтра. Я как раз отчитываюсь Арману об этом, когда дверь в палату распахивается. Утром тут был настоящий проходной двор, поэтому меня ничуть не смущает бесцеремонность вторжения. Оказывается, зря. На пороге стоит почерневшая Седка.

— Я перезвоню, — бросаю в трубку и откладываю телефон. — Привет, Сед… Ты ругаться, или как?

— А смысл? Вот поругаюсь я, это что-то изменит? — сипит она.

— Вряд ли. Сед, послушай… Знаю, тебе сложно понять… Я наверняка кажусь тебе предательницей.

— Не кажешься, Зой. Ты и есть предательница. Беспринципная мерзавка, которая влезла в нашу семью! Предала меня, маму… от которой ты ничего, кроме добра, не видела! Ничего, кроме добра… — Седка плачет. И мне безумно ее жаль. Безумно. Но в целом я ни о чем не жалею.

— Он бы все равно с кем-то был… С этой продавщицей ужасной, или еще с кем-то! Разве я — такой уж плохой вариант?

— Ты моя подруга! Ты вхожа в наш дом. Господи, Зоя, мы тебе доверяли! А ты исподтишка залезла к отцу в постель, как ты могла?!

В постель… Знала бы она, как все было на самом деле — так удивилась бы. Постель я еще должна была заслужить! Во рту вмиг становится горько.

— Вот так. Мы спасли друг друга. Отодвинь свой детский эгоизм и только на секунду представь, как ему тяжело это все… Он же не каменное изваяние, Седа! Ему и ласки хочется, и женского тепла.

— А ты, конечно, тут как тут! — заводится. — Расстаралась! Знаешь что?! Да пошла ты! Ненавижу тебя, всех вас ненавижу!