Беспринципная

Глава 8

Зоя

— Так, народ, а теперь домой, — командую, вытирая насухо раковину. — Хорошего понемногу.

— Спасибо вам большое, ребят! Вы очень помогли, — вскидывается Седка.

— Если что-то надо — ты только скажи, хорошо? — обхватываю запястья подруги. Она выглядит абсолютно измученной происходящим. Если бы я только знала, как ей помочь, я бы сделала что угодно! Но мои возможности не так велики.

— Конечно. Забегай позже, да?

— Ага. На связи!

Указываю младшим на дверь. Ленька со Святом рады, что, наконец, могут заняться своими делами, а вот Алиска дом Гаспарянов покидает с нескрываемым сожалением. Ох, как же я ее понимаю! Чем больше проводишь времени здесь, тем сложнее возвращаться к собственной жизни. Хватаю сестренку за куцый хвост и шутя дергаю, чтобы мелочь взбодрилась. Та забавно пищит.

— Зоя, подожди, — глухим голосом окликает меня Гаспарян. Видимо, он только что вышел из спальни тёти Ануш. Волосы у него всклочены. Вид уставший. Я отвожу взгляд, а он приближается и взмахивает зажатой в руке папкой: — Уделишь пару минут?

— Конечно, — озираюсь на окна кухни.

— Хотел отдать твой целевой.

Я беру папку на автомате, а сама тупо не верю, что это происходит на самом деле.

— Как? Уже все готово? — не узнаю свой голос.

— Говорил же, что займусь, — пожимает плечами, будто речь идёт не о событии, которое в перспективе может перевернуть всю мою жизнь. — Скан сделал. С остальным, думаю, и сама справишься.

Я отчаянно киваю и сжимаю пальцы на папке так сильно, что тонкий пластик противно хрустит.

— Спасибо, — сиплю я. — Даже не знаю, что сказать.

— Вот и не говори ничего. Спасибо достаточно. Общагу там дают. Подробности сама выяснишь.

— Конечно. Это вообще не проблема.

Он кивает и уходит обратно в дом. А я стою, прижимая папку к тяжело вздымающейся груди. На глазах собираются слезы, оттягивают нижние веки застывшей смолой — ни туда, ни обратно.

— Зойка, ну ты идешь?! — бурчит Алиска, с интересом естествоиспытателя расковыривая пальцем комариный укус.

— Бегу, — отмираю я.

Наспех скинув обувь, влетаю на кухню, хватаю телефон, сажусь за древний ноутбук, который мне за ненадобностью отдала Седка. Он буквально на ладан дышит. Долго грузится, кошмарно тупит, но это что? Это терпимо!

Яркий полуденный свет выедает глаза, превращая картинку на экране в набор нечетких расплывающихся пятен. Бесят и пятна эти, и то, как в большой комнате орет телевизор!

— Генка, ё-мое, ты можешь сделать потише? — рявкаю я, пытаясь сосредоточиться на анкете.

— Да, пожалуйста, — бурчит брат, и звуки боевика действительно становятся тише. А потом их совсем заглушает скрип давно рассохшихся половиц: — Ты чего такая нервная? Месячные, что ли?

Закатываю глаза.

— Я документы в универ подаю. Сосредоточиться надо, ясно?

— Что ж неясного? — сощуривается Генка. Ну, вот опять!

— Только бы сервер не рухнул, — бурчу я. Утыкаюсь в экран.

Заполняю поле за полем. Скан целевого уже прикреплён. Анкета заполнена. Осталось лишь нажать на кнопку «отправить». — Ну, что ты стоишь у меня над душой?! — психую.

— Куда поступаешь хоть? Баллов хватит?

— Я на целевой. Поэтому хватит, да. Считай, что уже студентка.

Замираю на секунду и вжимаю палец в тачпад. Вот и все. Оказывается, тут нет ничего сложного! Даже странно, что настолько простое действие может полностью изменить мою жизнь. Интересно, когда придет осознание, что моя взяла?

— Целевой? — допытывается Генка.

— Ну, да. Это когда учебу оплачивает будущий работодатель, а я по окончании универа обязуюсь её отработать.

— Я знаю, что такое целевой контракт.

— Тогда чего пялишься? — злюсь… Так злюсь под его не по годам мудрым, проницательным взглядом.

— Интересно, как ты контракт выбила.

Генка чешет щеку, на которой не так давно начала пробиваться редкая белесая щетина.

— Гаспарян вписался. Седка ему на уши присела — и вот, — я подхватываюсь, беспечно взмахнув рукой. — Ты на меня так не зыркай, Ген. Сама в жизни устроюсь, и тебя подтяну, может… мелких. Я же вас не бросаю.

— Ясно.

— Ты мне не веришь, что ли?! — возмущаюсь я.

— Я о тебе волнуюсь.

Я оборачиваюсь, на этот раз глядя прямехонько в глаза брата. Тело омывает волной тепла. Почему я решила, что совершенно одна в этом мире? Вот же тот, кто всегда рядом. Тот, на кого я могу, да, пусть не во всем, но все-таки положиться. Поддавшись порыву, приближаюсь к Генке и крепко-крепко его обнимаю.

— Все будет хорошо, малой. Я знаю, что делаю.

— Большая, б***, — хмыкает тот, неловко прижимая меня сильнее.

— Ну, побольше некоторых буду. Ага…

— Так это типа все? С первого сентября свалишь? — интересуется брат, когда мы размыкаем объятья, и кивает на гудящий ноутбук.

— Может, даже раньше. Мне же еще в общаге надо будет устроиться. Ну и прибарахлиться. Город — это не наша деревня, там выглядеть надо на уровне.

— Деньги-то у тебя есть?

— А если нет? Подкинешь? — смеясь, луплю Генку в живот. Пресс у этого гада стальной. Брательник с лица спадает. — Да шучу я! — хмыкаю. — Собрала, конечно, на первое время. Целый год же к этому готовилась, что ты…

И ведь не вру. Я действительно скопила приличный запас. Но все же я надеюсь, что он останется нетронутым. И к универу меня приоденет любовник. Без заначки жить как-то стремно.

— Ну, если что — звони-пиши.

— Да я пока никуда не собираюсь! — снова хохочу я, потому что у меня просто великолепное настроение! Генка вновь закатывает глаза и возвращается к своему боевику. А я принимаюсь собираться в больницу. Складываю в рюкзак новую ночнушку, трусы, халат, нахожу сменную обувь — старые кроксы, которые потеряли былую белизну ещё при царе Горохе. Неуверенная, что больничную еду можно есть, наливаю в банку остатки вчерашнего супа и тянусь на остановку. А потом целый час трясусь в душном насквозь пропитанном бензином автобусе. К обеду, ясное дело, не поспеваю. Но ближе к трем захожу в палату матери. Выглядит она не намного лучше, чем накануне. Сердце болезненно сжимается… И ведь понимаю, что это уже не моя мать, что алкашка изменила ее личность необратимо, но сердце болит даже за эту чужую, по сути, опустившуюся женщину.

— Ну как ты?

— Плохо, Зоечка. Но врач говорит, могло бы быть гораздо хуже, если бы не вы… — из глаз матери льются пьяные слезы. Дальнейший сценарий мне знаком наизусть, поэтому я просто киваю, когда она опять начинает божиться, что больше никогда… Что вот теперь-то она точно завяжет! В безнадёжной ситуации с матерью есть лишь один положительный момент — она давно перестала отрицать свою проблему. Жаль, что ей не хватает воли, чтобы с ней справиться. И не хватит. Тут я не питаю иллюзий.

Чувствую на спине любопытные взгляды теток с соседних коек. Невольно веду плечом, будто сбрасывая их с себя…

— Ну, а ты как, доченька? Как младшие?

— Сегодня документы в вуз подавала, — знаю, дурость! Но так хочется похвастаться, и этим сучкам, что на нас пялятся с такой брезгливостью, утереть нос.

— Ох, а когда узнаешь, поступила ли?

— Да я же на целевой. Поступила, считай.

Мама что-то еще говорит. Радуется, плачет, естественно. Порой я даже завидую, что для нее это, как, блин, с горы катиться. Я же и вспомнить не могу, когда в последний раз лила слезы. Есть ощущение, что те зацементировались внутри меня, и теперь только скребут изнутри, не в силах выплеснуться наружу.

— Вот ты молодец у меня, девочка… Учиться будешь. Умной станешь, — продолжает бубнить мама, вытирая лицо краешком больничной простыни. — А там и братьям-сестрам поможешь.

— Я уже умная, — хмыкаю, прикрываясь шуткой, как бронёй, а внутри такая злость взвивается! Вот какого хрена она на меня опять перекладывает ответственность?! Это же ее дети!

— Зоенька… А Арман Вахтангович… — мама мнётся, сглатывает, и я уже понимаю, к чему она клонит. — Это ведь он помог?

— Ну, помог, — киваю, стараясь не показывать, как у меня внутри всё сжимается. — На него тетя Ануш с Седкой насели — ну и…

— Ага. Ты береги его, доченька… Такие мужчины — они… — глаза у матери делаются почти трезвыми, даже голос меняется. — Они на дороге не валяются. И не смотри так. Я всё понимаю. Всё вижу.

— Хватит, мам, — прошу я чуть резче, чем надо. — Лечись. Думай о себе. А не о мужиках!

— Да я же не об этом совсем! Скажешь тоже. Просто… Ты у меня хорошая. Правда. Я — никудышная мать, Зоенька. Но ты… Ты не повторяй мою судьбу. Поняла?

И вот тут в горле встаёт ком. Такой плотный, что мне приходится отвернуться. Чтобы не поддаться. Не сорваться. Не сказать, что она не оставила мне, мать его, выбора не беречь! Чтобы не повторить, ага… Чтобы вырваться из этого замкнутого круга!

— Пойду я. Младших еще ужином кормить, кур закрыть. У тебя всё нормально? Всего хватает?

— Хватает, — кивает она и внезапно тихо добавляет: — Спасибо, что пришла.

Когда выхожу, солнце уже садится. Оранжевый свет режет глаза. И, может, именно от этого они предательски щиплют.

Еще час тряски до дома да приготовленный наспех ужин выматывают так, что я валюсь в кровать, когда и восьми нет. Среди ночи просыпаюсь, как от толчка. Прислушиваюсь к себе. Внутри зудит смутное беспокойство. Ворочаюсь с бока на бок, а потом понимаю, что таки забыла закрыть курятник! А у нас ласка промышляет. В прошлом году Сидоровым всю птицу передушила.

Вскакиваю с кровати так резко, что одеяло спадает на пол. Ноги с глухим шлепком касаются пола, и я, матерясь себе под нос, выскакиваю на улицу, готовая к кровавому экшену. Но там на удивление тихо, только стрекот кузнечиков, да редкое уханье совы доносится откуда-то с окраины.

Сбегаю по ступенькам босиком, едва не навернувшись. Калитка предательски скрипит, и я злюсь — наверное, проще сказать, что в этом доме не требует починки! Но сейчас не до этого.

У курятника темень — хоть глаз выколи. Подхожу, хлопаю ладонью по двери, слышу испуганное шебуршение внутри — живы, слава богу. Проворачиваю щеколду, подпираю дверь обломком кирпича, радуясь, что все обошлось, и вдруг слышу странные глухие звуки, доносящиеся с соседнего участка. Один, второй, третий… Подхожу ближе, и к этим звукам примешивается то ли свист сорванного дыхания… то ли из последних сил сдерживаемые рыдания.

Сердце оступается. Я приподнимаюсь на цыпочки, всматриваясь в темноту. Задний двор Гаспарянов как на ладони, хоть и в полутьме. Свет давно уже не горит. Даже обычно подсвечивающиеся дорожки темные.

Пробираюсь ближе, пригибаясь, словно воришка. И вижу его. Арман Вахтангович в одних низко сидящих трениках, потный, разгоряченный и злой молотит кулаками по подвешенной на старой липе боксерской груше. Рядом на табурете валяется наполовину опорожнённая бутылка коньяка. И ни стакана тебе, ни закуски…

— Сука-сука-сука, — сипит он и смачно бьет с правой. Груша взвизгивает на цепи и раскачивается обратно. Арман Вахтангович перехватывает её и, отдышавшись, бьёт снова, но уже левой. Плечи его ходуном ходят. Спина мокрая от пота. На костяшках кровь — он даже не удосужился надеть перчатки!

— Ты, сука, не сдашься, слышишь… Встряхнись! — выдыхает он, и я не сразу понимаю, к кому обращены слова. То ли к груше, то ли к себе. То ли к тёте Ануш.

Я его никогда таким не видела. И этот приступ ломающего отчаяния бьет меня кулаком под дых. Нужно уйти! Это слишком интимный момент. Слишком личный… Но когда я уже решаюсь отступить в тень, Арман Вахтангович обхватывает руками грушу и со всей дури бьёт лбом по мешку — глухо, с грохотом, так, что я вздрагиваю, и, задыхаясь, опускается на колени. И тогда я делаю ровно противоположное — подбегаю к нему. Ну, не могу я оставить его вот так — одного, в траве, ставшей свидетельницей его бессилия. Он ведь даже не плачет. Просто сидит, запрокинув голову, и дышит, как выброшенный на берег карась.

Решительно распрямляю плечи и подхожу ближе. Арман Вахтангович замечает меня не сразу, хоть я совсем не таюсь. Вскидывает голову, лишь когда я опускаюсь рядом и тихонько зову его: «Эй!». Лицо его мокрое — то ли от обильного пота, то ли от скупых мужских слёз. Влажные от испарины волосы собрались в крупные кольца, щеки налились кровью.

— Ты чё тут делаешь? — сипит он, впиваясь в меня колючим, абсолютно бешеным взглядом.