Бывшая моего брата. Я ненавижу ее... (СИ)

Глава 65

Я стою перед родительским домом, не понимая, какого черта мне пришло в голову явиться сюда. Знаю же наперед, что ничего хорошего из этого не выйдет. Но все равно пересекаю ступени широкого деревянного крыльца и без стука толкаю дверь. Разуваюсь в прихожей и перекладываю торт в другую руку, испытывая желание развернуться и уйти. И я бы определенно так и сделал, если бы не принял для себя решение двигаться дальше. Только прежде я хочу разобраться с тем, что много лет тянуло меня на дно. Больше не хочу тащить за собой этот груз, даже если сгорю дотла на пути к свободе в виде новой жизни. Наверное, именно это мне и необходимо.

Не выдавая своего присутствия, я прохожу кухню, коридор и застаю маму за глажкой белья в гостиной. Половица скрипит под моим весом, вот только она совершенно не реагирует. Игнорирует мое присутствие, демонстрируя мне и без того очевидную вещь: я не желанный гость — я чужой в этом доме.

— Мог бы для приличия постучать в дверь, прежде чем входить.

— Привет, мам, — произношу с тошнотворным ощущением в горле, понимая весь крах моего плана по спасению души, которую я много лет назад продал лично в руки дьяволу.

— Здравствуй, Хаким.

Она даже не смотрит на меня, продолжая гладить белье. Будто я утром вышел за хлебом и вернулся обратно. Ни единой эмоции. Холодная, как статуя Рут Бейдер Гинзбург. Последний раз я сюда приезжал пару лет назад, но не как сын к родителям, а скорее как управляющий к владельцу бизнеса по рабочим вопросам, и то только потому, что тот сломал тазобедренный сустав. Травма отца была настолько серьезной, что в период восстановления он не мог даже до туалета добраться самостоятельно. Но время и медицинская помощь сделали свое дело, и сейчас отец передвигается с поддержкой одной только трости.

— Если ты к отцу, его нет дома, — холодный голос матери вырывает меня из мыслей.

Киваю.

— Я подожду. Мне нужно поговорить с вами обоими.

Резким движением мама отставляет утюг в сторону и, сложив выглаженную простынь, берет отцовскую рубашку, избегая встречаться со мной взглядом.

— Он сейчас в Москве на парламентских слушаниях, потом сразу летит в Петербург. Его не будет минимум неделю.

Перевожу: «Уходи, тебе здесь не рады».

Прочищаю горло, перед тем как сделать попытку разрядить обстановку.

— Ладно. Понял. Пошли тогда с тобой кофе попьем.

Мама фыркает и бросает косой взгляд на торт, который я держу в правой руке.

— Мои угощения уже не подходят? Обязательно тащить в наш дом химию из магазинов?

Я провожу рукой по волосам и выдыхаю как можно спокойней:

— Мам, это просто торт.

— Нет, это не просто торт. Это неуважение к матери!

Она с хлопком ставит утюг и берется за новую рубашку.

— И я не думаю, что отец захочет вести с тобой диалог после того, как ты без его ведома выкупил совершенно никому не нужную фирму. — Она водит утюгом по рубашке так, словно ненавидит ее. — Ты должен быть благодарен отцу, что он дал тебе кусок золотой жилы, а не раскидываться деньгами налево и направо. Вот где твоя благодарность? У тебя не было никакого права вольничать. — Наконец она отставляет утюг в сторону и поднимает на меня взгляд поверх оправы очков на тонком носу. — И из-за чего? Глупый! Мало та девка крови у нашей семьи выпила? Думаешь, я не знаю, почему ты рванулся туда? Зря он поверил в тебя. Зря помог тебе! Ты только позоришь его имя! Он обеспечил тебя такой поддержкой, дал тебе такой фундамент, о котором другие и мечтать не смеют, а ты снова все загубил! Ладно бы справился, так ты вбросил кучу денег и все профукал! Потому что ты не за бизнесом поперся в тот проклятый город, а за ней! Снова! Может, тебе напомнить, что она сделала с твоей жизнью? Что бы ты делал, если бы не отец? Спился? Или ты забыл, кто протянул тебе руку помощи? Это он вытащил тебя из грязи. Он…

— Хватит! — рявкаю и тем самым вынуждаю мать подпрыгнуть на месте. Блядь! Сжимаю пальцами переносицу, а потом продолжаю сдержанней: — Да, я виноват, но я все еще жив. Ваш сын жив, и он хочет жить. Я устал… Устал задыхаться этой болью и чувством вины. Я хочу отпустить все это. Я устал разрушать и мстить. Устал быть изгоем в собственной семье! Я устал, черт возьми! Чертовски устал!

Мама расправляет плечи и вздергивает подбородок, но молчит.

Некоторое время мы сверлим друг друга взглядами, и я готов сдохнуть от того, с каким уничижением на меня смотрит родная мать.

Облизнув пересохшие губы, я разворачиваюсь, чтобы уйти, но останавливаюсь и шагаю в сторону матери.

— Я приехал, чтобы попытаться наладить то, что разрушил много лет назад. Но сейчас понимаю, что зря. Бесполезно. Вам проще винить во всем меня, хотя чем вы-то лучше? Если бы не отослали меня как в ссылку и не разлучили нас с братом, может, и не было бы ничего! Это вы заставили меня отказаться от него! А я, дурак, повелся! Не нужно было. Рустам бы все понял. В отличие от вас, он бы понял. Может, не сразу, но я нашел бы для него слова, если бы только не уважал вас настолько, что позволил себе отказаться от брата во благо. Только где это благо? Где оно, мама? — Мой голос срывается на сдавленный шепот, и я тут же прочищаю горло. Она не услышит моей уязвимости. Я не позволю. — Но в одном ты права. Все, что я сделал, это из-за нее! И, чтоб ты знала, я люблю Алевтину.

— Не произноси имя этой дряни в моем доме, — шипит мать, а я жестом руки закрываю ей рот.

— Алевтина моя женщина, и она носит под сердцем моего ребенка! — Бью себя кулаком в грудь, а мать отшатывается, хватаясь за сердце.

Моргает. Часто-часто и несколько секунд открывает и закрывает рот, пытаясь выдавить хоть слово.

— Господи, ты совсем из ума выжил…

— Нет, мама, это вы выжили! — цежу сквозь зубы. — Вы так увязли в ненависти, что готовы уничтожить родного сына в ней же! Но я, блядь, не позволю! Слишком долго молчал! Хватит!

— И что ты предлагаешь? Ты… Нет! Даже не смей мне говорить, что женишься на этой девке! Господи, слышал бы это твой отец! — Мама сотрясает воздух руками. — Беременна! Как ты мог! После всего, что… Пока я жива, этой дряни не будет в нашей семье! И выродка ее тоже!

Порываюсь вперед, вынуждая мать отступить с испуганным лицом.

— Закрой свой рот. — Тычу в нее пальцем. — И больше не смей так говорить о ней и моем ребенке.

— Не смей так разговаривать со мной, Хаким, — дрожащим голосом отчитывает мать. — Я говорю на полном серьезе: их не будет в нашей семье. Никогда!

Взъерошиваю волосы и заставляю себя отступить. Играя желваками, хожу взад и вперед, а когда какая-то часть самообладания возвращается ко мне, останавливаюсь и произношу мрачным тоном:

— Тогда и меня не будет. Я принял решение. И не изменю его. Хватит лезть в мою жизнь. Я достаточно прожил в агонии вины. Теперь я хочу пожить для себя, ради себя. И, с кем я пройду свой путь, выбирать только мне.

Бросив эти слова, я разворачиваюсь и ухожу прочь. От греха подальше. Это был последний разговор, и я не жалею о своей попытке, какой бы неудачной она ни была. Больше я в этот дом не вернусь. И стучаться в двери, где меня считают чужим, не буду. Хватит. Достаточно я прожил в унижении, которым меня кормила родная мать.

Останавливаюсь возле урны и только сейчас обращаю внимание, как сильно сжимаю ручку от упаковки торта. И, не задумываясь, выкидываю коробку в мусор, оставляя на ладони призрачный жгучий след.

Это все, на что я мог рассчитывать, направляясь сюда с намерением получить благословение отца и матери. Только, как оказалось, человек вроде меня не заслуживает второго шанса. Может, и так. Но если родители не готовы предоставить его мне, я сделаю это сам.

Я устал убегать. Устал прятаться и искать то, что под силу изменить только мне самому. Я устал скрывать свои чувства к Алевтине как какой-то грязный секрет. Она больше не такая. Не грязная. И не секрет. А тот факт, что внутри Алевтины развивается мой ребенок, дает мне полное право послать всех к чертям и начать все сначала. Именно то, что она и сама мне предложила, а я не смог принять и решиться сделать шаг. Тогда не смог. Но мне предоставили время подумать, оставив в напоминание разорванные трусики. И игнор.

Этого оказалось достаточно.

Достаточно, чтобы понять, насколько я действительно нуждаюсь в этой девушке. И, как бы там ни было, позволить себе любить эту девушку кажется самой правильной мыслью за все мое существование. Я хочу ее так сильно. И это желание причиняет мне боль. Желание почувствовать то, в чем я себе отказывал много лет.

Я даже не помню, когда я жил настоящим моментом… до встречи с Алевтиной. Точнее, с ее взрослой версией, которая оказалась раздражающей красной тряпкой для меня. И если той самой ночью, когда ко мне в комнату зашла юная и наивная влюбленная дурочка, я сорвался из-за алкоголя, то сейчас это чисто рациональный выбор. Я бы назвал все это иррациональным, но спорить с очевидными вещами больше нет смысла.

Больше нет.

У каждого из нас есть временной интервал жизни, который мы предпочли бы сжечь, а пепел развеять по ветру. Жаль, что в моем случае это невозможно. Я пытался, правда пытался, но останки тлеющего прошлого не поднимались ветром в воздух, а забивались тяжелой сажей в самый темный угол моего сознания. И больше всего на свете я не любил встречаться с этим лицом к лицу. Но сталкивался каждый раз, когда видел родителей, взгляд которых образовывал в моей груди зияющую дыру. Каждый гребаный раз. В какой-то момент я даже поверил, что, если бы у меня действительно была эта дыра, они бы просто стояли и смотрели с равнодушными лицами, как я истекаю кровью. Я действительно в это верю, потому что мои родители преуспели в ненависти ко мне.

Но сегодня я понял одно. Прошлое должно остаться в прошлом и прекратить быть аргументом в моем настоящем.

Именно поэтому я здесь. Впервые. На могиле брата.

Я сижу на гранитном выступе скамьи, потирая ладони и разглядывая плитку под ногами.

Все еще не осмеливаюсь посмотреть ему в глаза. Рядом стоит бутылка. Но я борюсь с желанием открыть ее. Недавно я уже чуть было не сорвался в то самое ощущение, где нет места ни мыслям, ни чувствам. Свобода и алкоголь. Соблазн вернуться в то состояние был велик. Если бы Алевтина не пришла ко мне той ночью, я бы упал в самое болото. Но она спасла меня от срыва. И я благодарен ей за это. А сейчас я должен сам отказаться от легкого пути. Отказаться притуплять чувства алкоголем. Я хочу поговорить с братом, будучи трезвым. Ему бы это понравилось. Он не переносил пьяных людей.

Глубоко вздохнув, я провожу ладонью по волосам и сжимаю их в кулак. Пытаясь не задохнуться от удушливого смешка.

— Ты бы не одобрил, — сглатываю и, сжав бутылку крепче, отставляю в сторону. — Прости, что принес с собой алкоголь. И вообще… — Качаю головой. — Прости меня за все.

Я ощущаю настолько разрушающую боль, что мои зубы едва ли не крошатся от того, как я их сжимаю.

Запрокидываю голову и смотрю на звездное небо, совершенно не чувствуя холода осенней ночи.

— У тебя вся жизнь была впереди… — Голос тяжелый, царапающий горло, словно каждое слово это крючок, который я вытаскиваю из себя. Наверное, я мазохист, потому что продолжаю: — Лучшие твои годы. Как ты мог отказаться от всего, что у тебя было?

Что-то ложится на мое плечо, а потом сжимает его, словно пытается поддержать. Кадык дергается. Наверное, я схожу с ума, но, возможно, мне именно это и нужно для разговора с братом. Я тяжело сглатываю и прикрываю глаза, когда слышу его голос.

— Да, наверное, я чертовски облажался. Но не я один, старичок. Свои лучшие годы ты тоже упустил. А их больше не вернуть. Зачем ты занимаешься самоуничтожением? Что тебя так угнетает?

Старичок.

Так он всегда меня называл.

Я задыхаюсь от того, насколько весело звучит его голос в моей голове. Как раньше. Будто он и правда прямо сейчас сидит по левое плечо и улыбается широкой улыбкой. Ему она шла. Всегда веселый и беззаботный, горящий жизнью, словно бенгальский огонь, по крайней мере, таким он был… как же все так изменилось…

Стискиваю край гранитной скамейки до побеления костяшек, а потом провожу рукой по волосам, пытаясь подобрать слова. Но на ум ничего не приходит.

— Я видел родителей.

Желваки на моих скулах напрягаются. Я хочу услышать его голос еще раз.

— Как они?

Больная улыбка растягивает мои губы, и я опускаю голову, отчаянно покачивая ей.

— Не могут забыть тебя.

— Передай им, что у меня все хорошо.

Улыбаюсь, а у самого глаза жжет от тяжести слез, которая давит на веки.

— Ты сам-то как?

— Не знаю. Все изменилось. Вроде все так же, но все изменилось.

— А по мне, ты все тот же ворчливый старик.

Губы натягиваются до боли в скулах, и я не выдерживаю — прыскаю со смеху. Кажется, мы это делаем одновременно.

— Я так скучаю по тебе, — сдавленно выдыхаю и вжимаю ладони в острые выступы за неимением возможности обнять его. — Все бы отдал, чтобы вернуть тебя, — Втягиваю носом воздух и с трудом проглатываю горький ком в горле. — Я так и не смог заменить тебя родителям. — Смеюсь. Так громко, что ловлю себя на истерике. — Заменить, — поджимаю губы и качаю головой. — Разве это возможно вообще… Какой же я идиот, — провожу ладонями по лицу и давлю подушечками пальцев на веки.

— Ты должен простить себя, брат, и жить дальше.

Сжимаю челюсти до зубной боли.

— Думаешь, я не пытался?

— За что ты винишь себя?

— За все, — на одном выдохе.

— Она всегда любила тебя, Хаким. Я видел это.

— Это не давало мне права делать то, что я сделал. Я все испортил. Я виноват перед тобой, Рус. За то, что переспал с твоей любимой девушкой. За то, что исчез. За то, что игнорировал, когда ты так нуждался во мне. За то, что не пришел попрощаться. — Тяжело сглатываю и чувствую вкус слез, которые все же ускользают из моих глаз. Но я раздраженно стираю их с лица. — Если бы ты знал, как я жалею об этом. Все бы отдал, чтобы вернуться и все изменить.

— А я не хочу, чтобы ты возвращался. Я хочу, чтобы ты жил дальше.

Киваю, чувствуя, как дергается мое горло.

— Вы даже говорите с ней одинаково.

— У нас бы все равно ничего не вышло. Она слишком скучная. Тебе в самый раз.

Представляю, с каким веселым выражением он говорит эти слова.

Но ничего не отвечаю. Больно — пиздец.

— Ты любишь ее?

Молчу.

— Если любовь можно описать как многолетний процесс гниения, то да. Люблю. И, кажется, я уже дошел до стадии разложения.

— Не знал, что ты романтик.

Мои плечи сотрясаются от тихого смеха, а потом я говорю то, чего, наверное, не стоило произносить вслух:

— Она беременна. — Сжимаю волосы на затылке. — Видел бы ты, в каком она состоянии из-за меня, воскрес бы только для того, чтобы двинуть мне по роже.

— Думаю, Паша с этим справится за меня.

Киваю несколько раз, ощущая, как губы кривит болезненная улыбка. А потом в горле нервно перекатывается кадык, и я дергаю челюстью.

— Я был слишком жесток с ней. А теперь не знаю, как все исправить.

На несколько минут я погружаюсь в тишину ночи, нарушаемую лишь шелестом листьев.

— Пообещай мне кое-что.

Я набираюсь смелости и поворачиваю голову, позволяя тупому удару размозжить место, где раньше было мое сердце. Потому что прямо сейчас я вижу брата, смотрю на него и хочу сделать все, лишь бы этот момент не заканчивался. Плевать, даже если это галлюцинация.

— Что угодно, брат.

Говорить тяжело из-за охватившего горло жжения.

— Не пей больше никогда. Я хочу, чтобы ты прожил долгую счастливую жизнь, Хаким. Проживи ее за меня. Люби ее и вашего ребенка. Люби и не оглядывайся на прошлое. Важно только то, что впереди. Ты ведь знаешь… Я люблю тебя.

Горькая усмешка застревает в горле, и, прикрыв глаза, я отворачиваюсь и позволяю горячим слезам процарапать мои щеки.

— Обещаю, — сдавленно хриплю я. — Я обещаю, Рус.

А когда я открываю глаза… больше не вижу его. Пустота.

Резко втягиваю большое количество воздуха и задерживаю его в легких, пока их не начинает жечь. Шумно выдыхаю и растираю лицо ладонями. После чего поднимаюсь на ноги и кладу ладонь на гранитную плиту, чувствуя холод, когда медленно вожу по ней, смотря на застывшее лицо брата. Он улыбается. Всегда улыбался.

— Я тоже люблю тебя, сопляк.

Похлопав по плите, я разворачиваюсь и ухожу в глубину ночи, осознавая простую истину.

Мне не нужно было ее прощение. Или родителей. Я должен был сам простить себя. И, кажется, я в верном направлении… Хотелось бы в это верить. Но нужно сделать еще одну вещь, прежде чем я вернусь за Алевтиной, чтобы отвести ее на свидание.

Свидание.

Думаю, я действительно схожу с ума.