Девушка в черно-белом

— Вот почему шлюхи остаются шлюхами? — спросила она, ее ресницы упали на щеки, когда она пыталась отдышаться.

Она хотела поговорить прямо сейчас? Классическая Каламити. Я был близок к тому, чтобы сойти с ума; моя кровь так быстро неслась по венам, что я почувствовал головокружение.

— Потому что, если это на что похоже, мне, возможно, стоит задуматься о профессии.

Да, только через мой гребаный труп. Я сомневался, что многие мужчины падали на колени перед шлюхами в любом случае; хотя, если Каламити была бы шлюхой, о которой шла речь, они, несомненно, стали бы. Жар ревности пробежал по моему позвоночнику, и я стряхнул его. Все в ней делало меня иррациональным, в чем не было необходимости, потому что она была в моей постели, и ни в чьей другой.

Девственница, — мне приходилось напоминать себе снова и снова, чтобы я не облажался окончательно.

— Покончить с неприятной частью быстро или медленно? — я стиснул зубы.

— А?

Но затем она повернула голову и, наконец, посмотрела на меня, ясность наполнила ее темные, бездонные глаза. Она нерешительно сглотнула.

— Насколько сильно это будет больно?

Неужели она думала, что я лишал девственности девушек ради развлечения? Вероятно.

— Я не могу тебе сказать, — ответил я.

— Что ж, тогда, полагаю, я хочу покончить с этим раз... — ее слова оборвались болезненным всхлипом, дыхание прервалось.

Черт, и мои тоже. Мокрые. Такая тугая. Слишком, блядь, идеально.

Искры пробежали по моему позвоночнику, и как только я полностью скользнул внутрь, я со стоном уронил голову.

Каждая клеточка моего существа кричала о большем, о том, чтобы закрыть ей рот рукой, чтобы я мог видеть только эти широко раскрытые темные глаза, и просто заставить ее принять это, но... Никто другой не обладал ею. И одна эта мысль послала по моему телу прилив собственнического тепла, достаточный, чтобы придать мне сил остановиться. Она рефлекторно толкнула меня в грудь, выгнула спину и попыталась вытолкнуть меня. И темная часть меня получала удовольствие от каждой минуты этого. Теперь она была моей. Она не могла сказать мне "нет".

Когда туман перед моим взором рассеялся, я заметил, что пара слезинок скатилась по ее щекам. Мне нравилось, когда она сопротивлялась мне. Я не испытывал трепета от ее боли. Но мысль о том, что какой-то другой мужчина забрал бы это у меня, причинил бы ей такую боль, вызвала у меня в голове всевозможные идеи о как можно более медленной смерти.

— Я вообще не думаю, что хочу быть шлюхой, — выдавила она из себя всхлип.

— Хорошо, — сказал я, наклоняясь и целуя ее невероятно мягкие губы, ощущая вкус соленых слез, — потому что тебе не суждено стать такой.

— На самом деле, я думаю, что навсегда останусь девственницей.

У меня вырвался хриплый вздох веселья.

— Думаю, для этого уже слишком поздно.

Сильнейшее давление вокруг моего члена сказало мне об этом. Теплое удовлетворение пронзило меня, и я снова поцеловал ее, прежде чем потерял контроль и взял бы ее точно так же, как шлюху, о которой она продолжала говорить.

Оставаясь неподвижно внутри нее, я провел руками по ее бедрам и животу. Ее кожа была невероятно гладкой, нежнее, чем я когда-либо представлял. Я прикоснулся ладонью к ее груди — и оказался прав: вся она не поместилась бы у меня в руке. Это была моя самая продуманная тайна со времен Камерон, и каждый раз, когда я сидел напротив нее у костра, фантазируя об этой девушке, гнев пульсировал у меня в животе. Если бы она задрала платье и велела мне встать на колени, я не думаю, что смог бы сказать "нет". Мысль о том, что какая-то нелепая деревенская девчонка имела на меня такое сильное влияние, вызвала негодование и иррациональность, разлившиеся по моим венам.

Моя кожа вибрировала от осознания того, что я наконец-то был здесь, внутри нее, в положении, которое я отложил на полку как недостижимое в своем сознании, чему я бы ни за что не поддался. Потому что, как только я это сделал, я не думал, что смог бы вернуться.

Мое сердце колотилось от удовлетворения, когда я играл с ее грудями, посасывал соски, пока ее дыхание не стало поверхностным, а бедра не задвигались в малейших движениях. Наконец-то это, блядь, случилось, и мое сердце забилось в неуверенном ритме.

Я застонал, наконец-то поддаваясь туману, и пошевелился. Ее бедра напряглись, маленькие ручки обхватили мои предплечья; ее груди коснулись моей груди, и сладкий жар охватил меня изнутри нее. Черт. Черт. Черт.

Я двигался медленнее, чем когда-либо прежде, пока она не привыкла к этому. Мое дыхание было грубым и неровным, когда я навис над ней, касаясь ее только там, где мы были соединены, потому что я внезапно подумал, что больше не смог бы этого выносить. Моя кожа яростно вибрировала прямо под поверхностью, крича мне двигаться быстрее, жестче.

Картина подо мной только делала это более жестоким: ее дыхание вырывалось прерывистыми рывками между приоткрытых губ, ее широко открытые глаза смотрели на меня. Я не знал, как вообще могло существовать такое совершенство. Но эта нелепая девчонка была самой красивой женщиной, которую я когда-либо видел.

Ее бедра двигались вместе с моими маленькими кругами, тихий стон срывался с ее губ.

— Хорошо? — спросил я с хриплым стоном. Это был мой способ спросить: "Ты в порядке?". Но я даже не мог сформулировать все слова, настолько она была чертовски напряжена.

— Ммм. Хорошо. Щиплет... Но я чувствую себя такой... наполненной.

Ах, черт. Я застонал, не в силах удержаться от поцелуя в ее глупо честный рот. Я крепко поцеловал ее, мой язык двигался в унисон с медленными движениями моих бедер.

Я больше не мог заниматься этим медленным дерьмом. Это была пытка, простая и понятная.

Я отстранился, всплеск вожделения проник прямо в мою кровь, когда я получил полную картину того, как она, как мы соединены, как я скользил внутрь и наружу. Это было самое глупое решение, которое я когда-либо принимал, потому что я был близок к тому, чтобы сорваться, острые мурашки в основании моего позвоночника вот-вот прорвались бы наружу. Поэтому я полностью остановился.

Она моргнула.

— Что ты делаешь? Дело не в этом, не так ли?

Я мог бы рассмеяться, но влажный жар, охвативший мой член, не позволил даже ее искренней наивности показаться забавной.

— Наслаждаюсь видом, — грубо сказал я, не желая признавать, что она была самой красивой женщиной, которую я когда-либо трахал в своей жизни, и я был так близок к тому, чтобы потерять контроль внутри нее.

— Ну, может быть, ты сможешь сделать это в движении?

Я покачал головой, меня захлестнуло какое-то ироничное веселье. Из девственницы превратилась в требовательную маленькую шлюшку. Черт возьми, она была идеальна.

Я снова лег на нее сверху, пощелкивая языком в ее маленьком упрямом ротике. Когда я скользнул рукой вниз между нами, поглаживая чувствительную часть у нее между ног, она судорожно вздохнула. Медленно двигаясь внутри нее, я терся о нее медленными круговыми движениями, в то время как она запрокидывала голову, выгибала спину, издавая тихие стоны, которые звучали лучше, чем я когда-либо мечтал.

Она посмотрела мне в глаза, этот темный взгляд пронзил мою грудь насквозь, прежде чем стон сорвался с ее губ, ее ногти впились в мои бицепсы, в то время как я почувствовал, как ее тело так крепко сжалось вокруг меня. Пот струился у меня по спине, пока я был неподвижен, пытаясь удержать себя от того, чтобы просто не отпустить.

Ее ноги обмякли, руки мягко легли на мои, когда она перевела дыхание. Ее лицо повернулось ко мне, это до смешного красивое лицо.

— Значит, это все? — пробормотала она.

Я покачал головой.

— Нет, теперь моя очередь.

Она моргнула.

— Твоя очередь...

Но я уже сильно вонзился в нее, вышел, сделал это снова. Трахал ее жестко и быстро, как я всегда мечтал, с наслаждением, скручивающим мой позвоночник. Она была моей, которую я мог трахать, которой мог пользоваться, и хотел, чтобы она знала это. Я трахал ее так же, как она трахала меня месяцами, вкладывая в этот момент весь свой гнев, все свое разочарование. Как бы сильно я не хотел заботиться о том, как она это восприняла бы, я заботился; я ждал, что почувствовал бы запах ее страха, напрягся, ожидая этого, хотя и не был уверен, что смог бы остановиться, как только почувствовал бы. Но этого так и не произошло. Она стала только влажнее, громкие стоны срывались с ее губ, когда ее ногти впились в мои руки.

В тот момент, когда я понял, что этой гребаной девчонке нравился жесткий секс, я взорвался глубоко внутри нее. Потерял видение, чувство времени, направления. Я был так возбужден для этой женщины, так долго, что сильная дрожь пробежала у основания моего позвоночника, распространяясь по всему телу, зажигаясь в крови.

Гребаный ад.

Я медленно опустился, удерживая себя, прежде чем рухнул на нее. Я оперся на предплечья над ней, склонив голову, пытаясь отдышаться. Я почувствовал тревогу в глубине своих глаз, знал, что, когда я поднял бы взгляд, она заметила бы. И поэтому я ждал много минут, пока не взял себя в руки.

Кто знал, сколько времени спустя, когда туман рассеялся перед моими глазами и дыхание выровнялось, она появилась в поле моего зрения. Ее дыхание было мягким и неглубоким, ресницы веером касались щек, выражение лица умиротворенным.

Она, блядь, подо мной.

Она крепко спала, пока я натягивал штаны, проводил руками по волосам и стоял перед балконом, пытаясь унять бешено бьющееся сердце.

Я знал, что мне не следовало этого делать. Что таков был бы результат: мои руки практически дрожали, когда я схватился за верхнюю часть дверного косяка, ведущего на террасу. Я склонил голову, сосредоточившись на том, чтобы прогнать собственнические чувства по отношению к ней; эгоистичные, сводящие с ума мысли, из-за которых мне хотелось выбить свое имя на ее теле, и мысли, которые лишали меня остатков здравомыслия.

Она не понимала, что это означало, что я потерял бы свою человечность, иначе она не уронила бы свое платье к моим ногам. Я пообещал себе, что не стал бы этого делать, что это не мое, чтобы брать, что это могло подтолкнуть меня к краю пропасти — ощущение, что она моя, только когда наступила бы реальность, и я понял, что это не так. Вовсе нет. Она собиралась выйти замуж за своего гребаного кузнеца, другого выхода просто не было.

В противном случае, как только моя человечность исчезла бы, исчезла бы и моя симпатия, и все защитные чувства, которые я испытывал к ней, кроме гнева, похоти, собственничества. Меня охватило отвращение к тому, что она могла разозлить меня — мне потребовался всего один раз, чтобы наброситься — и снова ее безжизненные глаза смотрели на меня.

Я сжал челюсти, разочарование просочилось под кожу, когда я сильнее вцепился в дверной косяк. Я не был хорошим человеком. Я и так не испытывал сочувствия, и меня не волновала жизнь какой-то простолюдинки, по крайней мере, так я говорил себе. Но когда я увидел ее окровавленное тело, лежащее на песке, ее пустой взгляд, зная, что она больше не произнесла бы ни одного упрямого слова, что-то щелкнуло внутри меня. Это был момент, когда я узнал, что паника существовала: болезненная хватка в груди, скручивание живота, боль, распространяющаяся по моему кровотоку.

Я чуть не убил своего брата. Избил его до полусмерти в безумной ярости, которую я никогда раньше не испытывал. Тогда он понял, что натворил, что отнял у меня, и почти не сопротивлялся. Именно его нежелание остановило меня, не позволило моему клинку вонзиться в его сердце. Когда мой взгляд остановился на девушке на песке, ярость сменилась тем, что они называли паникой, чувством, которое я никогда бы не смог описать до тех пор.

Ее смерть была моей самой большой неудачей, моим самым большим сожалением.

Это заставило меня признаться себе, что я слишком сильно заботился о жизни той девушки. Я не смог спасти ее, и это чувство всегда преследовало меня. Но теперь, когда она жила, моя прошлая вина гарантировала это.

Я знал, что мне с самого начала не следовало приходить сюда, что от нее невозможно было избавиться. То, что она была обузой, которую я не мог себе позволить, сбивало меня с толку.

Но я должен был увидеть ее сам, просто чтобы стереть образ ее безжизненного тела из своей памяти и заменить его чем-то лучшим: ее длинные пшеничные волосы, распущенные по спине, белое платье, напоминающее мне о том, какой невинной она всегда была, когда стояла перед вольером для бабочек. Она словно впервые увидел цвет: ее шелковистые волосы, форму тела, то, как нежно она держала бабочку на кончике пальца.

Я никогда не сомневался, что это была она; ее манеры были слишком совершенны. То, как тяжело билось мое сердце в груди, напоминая мне о моей неудаче, было инстинктом, который я не мог игнорировать. И хотя невинный, легкий аромат, который у меня всегда ассоциировался с ней, больше не был таким невинным, а стал более зрелым и слегка темноватым, я не мог отрицать, что это был кто-то другой.

Увидев ее, я сказал себе, что мне просто нужно услышать ее голос. Всего один раз, и я смог бы забыть о ней.

Но мысль о том, что она была так близко, о том, как легко было бы найти ее, была единственной мыслью в моей голове. Я понял, что не мог с этим справиться, когда увидел ее с каким-то мужчиной на параде. Да, было чертовски эгоистично просить ее уйти, но у меня здесь были дела, и я не привык, чтобы кто-то нарушал мои планы.

А потом она дразнила меня в той таверне, и я понял, что у меня ноль самоконтроля, когда дело касалось ее. Гребаный ноль. Как только она оказалась в моих руках, я понял, что не забыл бы ее, когда моя человечность исчезла бы — я стал бы одержим ею. От одной этой мысли у меня в животе скрутилось беспокойство, по спине выступил холодный пот. Это изменило мои планы — найти капитана и команду, не связанных с "Титаном", чтобы переправить все мое имущество на северо-восточную землю, которую я купил, к гребаной Элиан.

Если бы она была здесь, и я был бы здесь, я бы нашел ее. И я не собирался снова допустить, чтобы ее смерть была на моей совести.

Она была всего лишь наркотиком. Мне просто нужно было дистанцироваться от этого. Забыть о его существовании, и я бы не проводил свои дни в тоске по нему.

Я услышал вздох позади себя. Она просыпалась. Я закрыл глаза, переводя дыхание. Когда я открыл их, она должна была возненавидеть меня. Она пришла сюда, чтобы отдать мне свою девственность, черт возьми. Она не ненавидела меня, сколько бы пунктов ни было в ее списке. Но она собиралась это сделать через мгновение, потому что ей нужно было забыть меня. Ей не нужно было ронять платье к моим ногам или смотреть на меня с таким мягким выражением лица, как будто она чего-то от меня хотела.

Я открыл глаза, и, черт возьми, я уже пожалел о том, что мне пришлось бы сделать.