Это не любовь

60

Декана у них не любили, и, наверное, было за что. Волобуев слыл редкостным самодуром, но к Анваресу почему-то, не скрываясь, благоволил. Анечка, секретарь декана, и вовсе встречала Анвареса как родного. Хотя со многими – видел он не раз – обращалась с ледяным высокомерием, какого и у декана не встретишь.

Волобуев пригласил его зайти по делу, обсуждали грядущий симпозиум в Сиэтле.

Почему-то после разговора с деканом настроение неожиданно улучшилось. Эта поездка сулила серьёзный взлёт в карьере. Затем впереди – докторская. Вот о чём нужно думать, а не о всяких глупостях.

Приободрённый, Анварес вышел из кабинета Волобуева как раз в тот самый момент, когда Анечка говорила по внутреннему телефону:

– Ещё Аксёнову ждём в деканате. Должна предоставить объяснительную по пропускам.

– …

– Так вопрос уже об отчислении стоит. А староста жалуется, что не может дозвониться…

Сердце судорожно дёрнулось. Анварес на миг остановился, совершенно непроизвольно, бездумно. Встревоженно взглянул на Анечку, но та ответила ему цветущей улыбкой, затем скроила на миловидном личике сожаление, показав на телефонный аппарат, мол, прошу прощения, занята сейчас.

Он кивнул – да, всё понимаю, и вышел. Ну не стоять же над ней, слушая чужой разговор. Однако в груди заколотился… страх – не страх, но что-то вязкое, тянущее, неприятное.

"Допрыгалась! – ругался он про себя. – Дура!".

Чего и кому она доказала?

До начала семинара оставались считанные минуты, но он вдруг свернул в небольшой холл, уставленный кадками с фикусами и монстерами. Подошёл к окну, привалился плечом к откосу.

Отсюда, с третьего этажа, открывался вид на пустынный двор и заснеженную крышу столовой. Календарная зима ещё не наступила, а снег валил вовсю.

Время для Анвареса вдруг остановилось. Глядя на падающие хлопья, он мало-мальски успокоился. Во всяком случае, мог рассуждать, даже спорить с самим собой.

Говорил себе: она не маленькая, понимала, чем чреваты прогулы. Если ей это не надо, то почему он должен беспокоиться? Да, его по непонятной причине тянет к ней, но тогда, может, это и хорошо, что её отчислят? Уедет она в свой затрапезный городишко с концами, и для него всё закончится. Закончится эта изнуряющая борьба с самим собой. Пусть не сразу, но, как говорится – с глаз долой, надо только подождать. Он сможет сосредоточиться на действительно важных вещах. Вплотную займётся наукой. Не будет искушений и соблазнов. Не будет навязчивых образов и порочных желаний. Ничто не будет грозить его карьере, его будущему, противоречить его принципам. Всё будет правильно, будет так, как должно быть.

Но почему же от одной лишь мысли, что она исчезнет из его жизни, сердце болезненно сжималось и спазмом схватывало горло? Почему вообще нельзя избавиться от чувств и эмоций, которые тебе не нужны, которые причиняют боль, вред, которые мешают жить? Как можно после такого рассуждать о воле и разуме человека, когда от этой воли на самом деле ни черта не зависит?

Вот он хотел бы избавиться от этой унизительной зависимости, хотел бы выкинуть её из головы – да никак. Разве это нормально? Притом, что это никакая не любовь. Любовь – это уважение, восхищение, это желание быть вместе всегда. Как там говорят? Жить вместе долго и счастливо и умереть в один день. У него нет такого желания! Как нет ни уважения, ни восхищения. А что есть – так это лишь влечение, дикое и необузданное, перед которым он вдруг оказался совсем беспомощен. Нет, это не любовь.

И всё же, если её отчислят, то, возможно, они больше не увидятся. И от этого противно холодело внутри вопреки собственным увещеваниям.

Может, тогда просто стоило уступить желанию? Последовать совету Уайльдовского Генри Уоттона? Может, и вправду единственный способ избавиться от соблазна – уступить ему?

Но Анварес, содрогнувшись, тотчас отверг эту преступную мысль. Лучше уж мучиться какое-то время, чем поддаться пороку, замарать честь и достоинство и потом всю жизнь с этим жить. Так что нет. Нет, нет и нет!

Однако и отринуть её и все мысли о ней он не мог. Даже не потому что не хотелось. Просто в этих её неприятностях была его вина. Да, она глупа и беспечна. Творит ошибку за ошибкой. Пускает свою жизнь под откос. Но подтолкнул её к этому он. Пусть невольно – ведь он не просил, не хотел и не ждал того признания. Да он даже не сразу и поверил. Но оправдывать себя этим – не по-мужски. Мелко и малодушно. Не мог он остаться в стороне, как бы ни говорил себе, что так будет лучше.

Ни с того ни с сего всплыл эпизод, о котором он давным-давно позабыл. Случай из детства. Тогда, в том далёком ноябре, к ним в класс пришёл новенький. Болезненный, тщедушный мальчик, Венька, который, на беду, ещё и жил по соседству. Веньку невзлюбили сразу. Дразнили лишайным, потому что у того за ухом была какая-то болячка, прижжённая зелёнкой. Водиться с ним считалось зазорно. Хотя ясно, что не будь болячки – нашёлся бы другой повод. Просто у Веньки практически на лбу было написано «Я – жертва!».

Мама же, сдружившись с матерью Веньки, навязывала своему десятилетнему сыну дружбу с ним, не зная, чем это чревато. Маленький Анварес не хотел этого, не нравился ему этот Венька. К тому же в классе это считалось «предательством». А предателя наказывали сурово и не только всеобщим презрением. Но и ослушаться мать он не мог. Поэтому шёл по пути наименьшего сопротивления: во дворе общался, в школе – нет, ну либо украдкой.

Одноклассники Веньку порой поколачивали, без особых травм, потому его родители долго пребывали в неведении. А сам Венька молчал. И Анварес молчал. Потому что привлекать взрослых – это распоследнее дело, это попросту "стукачество".

Когда пацаны из класса договаривались, что сегодня будут бить Веньку, он оставался в школьной библиотеке, чтобы не метаться между давними друзьями и навязанным новоиспечённым товарищем. Пока сидел в тишине читального зала, представлял, как тощий Венька выходит за школьную ограду, как шагает по дороге, сворачивает в переулок, где его уже поджидают. Внутри так и свербело, прямо до тошноты. И чувство это – гаже некуда.

Так он остался раз, два. На третий – не выдержал. Поплёлся следом, вступился, выхватил по полной программе, стал таким же отщепенцем, но тогда впервые почувствовал себя хорошо. Да и родители, узрев побои, всё это безобразие быстро прекратили.

К чему всё это вспомнилось – Анварес и сам не мог сказать. Ситуации разные, мотивы – тоже. Однако в груди сейчас копошилось то же тошнотворное чувство, что и тогда, когда отсиживался в библиотеке.