Измена. Без права на дочь (СИ)

Глава 47

У мороженого был привкус горчицы.

Я смотрела на отброшенный на стол телефон и облизывала ложку с мороженым, которое хранила для Иды. Сейчас пломбир с земляникой ужасно горчил, но холод на языке, в горле, не давал мне разреветься и окунуться в панику.

Я просто бросила трубку, как только услышала женский голос по другом конце линии.

А чего я хотела?

Что Илья бросится голову себе пеплом посыпать или отрастит бороду и уйдёт в монастырь?

Я рассмеялась.

Истерично. Как-то даже некрасиво, всхлипывая в финале.

Надо быть полной дурой, чтобы ожидать, что взрослый успешный мужчина будет настолько сильно изнемогать от чувств, что вместо того чтобы заглушить горечь отказа, он поедет домой смотреть слезливые мелодрамы.

Нет.

Такой мужчина позвонит одной из необремененных моралью девиц, которые всегда в достатке у успешного и сильного, и просто отдохнёт от нескончаемой нервотрепки с проблемной барышней, которая как собака на сене или ещё хуже — русская интеллигенция: сейчас танцую, а после не танцую.

Смеха больше не было.

Всхлипы рвались из груди предвестниками механической асфиксии. Я захлёбывалась воздухом.

Отлично. Помри, чтобы недругам стыдно стало.

Я отставила ведёрко с мороженым, помыла ложку, но зачем-то продолжила держать руки под водой, которая помимо воли становилась все горячее и горячее. Я терпела до тех пор, пока кожа не покраснела и не стала стягиваться некрасивыми влажными складками. Зачем-то долго сидела на кухне и смотрела на огни ночного города.

Для чего это все?

Для чего я билась каждый божий день словно рыба об лёд, рвалась вперёд, душила себя воспоминаниями? Что мне это дало, кроме разбитого вдребезги сердца и горечи разочарования.

В детстве, когда мама меня сильно ругала, а если ещё и вины моей не было, я уходила в дальний угол комнаты или вот так же долго сидела на кухне, и меня разрывало от обиды. Тогда я сама себя накручивала мыслями, что вот не будет меня, вот ты, мама, поплачешь. Мне восьмилетней казалось, что самое страшное, что может случиться в жизни — это чертова ваза из розового дутого стекла, которая так неудачно стояла на краю трельяжа и так же неудачно оттуда упала. За что меня мать оттаскала за уши. Тогда я представить не могла, что стекло это всего лишь стекло, даже не хрусталь, и намного страшнее, когда разбивается сердце.

Или вот когда уезжаешь из родного города.

Тогда кажется, что автобус до столицы это невероятный скачок во взрослении. Одна заходишь в салон, сама платишь за проезд, а потом за окном проносятся небольшие посёлки, маленькие деревушки, и все это, пока не покажется граница города. Въезд в неё с южной стороны, и по пути замечаешь в пригороде множество заводов, скопища машин, которые встают в пробку. А потом вдруг резко и центр, и автовокзал с такими же, как ты, крадущимися «взрослыми».

Стоя тогда на остановке маршрутки, которая проезжала весь город, чтобы доехать до спального тихого района, я казалась сама себе жуть до чего взрослой. Только по-настоящему я повзрослела, когда поняла, что мама не придёт.

И тогда из проблем было как заселиться, как поступить и кем подработать. И они наряду с вазой тоже были огромными. Только вот настоящая проблема — это когда разбитое сердце не склеить ни одним клеем.

Я убрала мороженое в холодильник. Выключила свет в кухне и прошла в спальню к Аделаиде. Она растянулась поперёк кровати и продолжала бормотать во сне. Я присела на край кровати, понимая, что и взрослой и сломанной я стала только сейчас. С собственным ребёнком, с почти ипотекой, с неудавшейся личной жизнью, и отчего-то так сильно захотелось признаться матери, которой я особо никогда не нужна была, что взрослеть не хочу.

Сон не шёл.

Я лежала и смотрела в потолок, пересчитывая на нем мелкие тени, которые множились из-за неспешного танца штор. Из головы никак не могло выйти, что я своими руками разломала все, до чего только смогла дотянуться. И хоть я и не слышала звук часов, но внутри продолжало звучать мерное «тик-так», которое совпадало с ударами сердца.

И когда мне удавалось забыться тяжёлым душным сном, я все равно не спала, а возвращалась в то единственное своё свидание с Ильей, где шумела река и прикосновения были по-особенному честными. Горячими настолько, что оставались следы на коже. Тогда я резко выныривала из сонной пучины, чтобы расслышать, как гулко стучало мое сердце.

И так было всю ночь.

А немилосердное утро принесло туманы.

Город погряз в них, мешая рассмотреть, какая жизнь ждёт внизу. И я спешно вызывала грузовое такси. Ида ходила и прижимала все того же зайца к груди, не зная, куда себя деть. А потом было и обычное такси, и дорога до Валерии Ивановны растянулась в непрекращающийся хоровод мыслей о том, правильно ли я поступила. Аделаида прижималась ко мне и сонно хлопала глазами, чтобы, когда мы зашли в коммуналку, с порога начать рассказывать Валерии Ивановне, что теперь она не знает где мы будем жить. Я долго успокаивала дочь под причитания соседки, а потом призналась, что уже опаздываю на осмотр квартиры. Ида знала, что сегодня выходной в садике, и просилась в кукольный театр, но Валерия Ивановна удачно сторговалась на том, что они погуляют в торговом центре. Я оставила деньги на прогулку и, поблагодарив соседку, вызвала такси.

Квартира была маленькая, но со свежим ремонтом. На пару недель меня вполне устроило. Внесла аванс в треть стоимости месяца, и мы договорились с риэлтором, что завтра с утра я приеду на подписание договора в агентство.

На работе я продолжила бродить как призрак, и никого уже не удивляло, что я опять спутала утреннюю запись Крис. Почему-то мне сочувствовали.

Валерия Ивановна позвонила ближе к обеду и срывающимся голосом произнесла два слова:

— Ида пропала.