Кавказский отчим. Девочка монстра

Глава 20

Письмо Камрана

Арина.

Получил твое письмо.

Ты пишешь, что не предавала меня. Может быть, так и есть. Может быть, нет. В тюрьме много времени думать, и мысли не самые светлые.

Федералы знали, где нас искать. Точно знали. Кто-то им помог. Пока что все указывает на тебя — у тебя единственной есть связи в Москве.

Не буду устраивать допрос и задавать идиотские вопросы. Если предала — твоя совесть. Если нет — время покажет.

Двадцать лет — долгий срок. Ты молодая. Жизнь у тебя впереди. Не трати ее на ожидание человека, который может и не вернуться.

Найди нормального мужика. Выходи замуж. Рожай детей. Живи, как положено женщине твоего возраста.

Про любовь забудь. Любовь — роскошь для свободных людей. А я теперь зек номер 47389.

Не жди меня. Не пиши больше. Считай, что Камрана Байрамова больше нет.

Есть только номер в списке заключенных.

К.

P.S. Если все-таки невиновна — прости. За подозрения. За боль. За то, что не смог тебя защитить.

Но это ничего не меняет. Дорога назад отрезана.

______

Говорят, что домой возвращаются с радостью. Врут. Иногда дом встречает тебя как могила — холодно, тесно и с запахом тлена.

Москва оказалась чужой. Словно я провела в горах не полгода, а половину жизни. Мегаполис давил бетонными плитами, душил выхлопными газами, оглушал бесконечным гулом машин. Каждый звук резал по нервам, каждый запах вызывал приступ тошноты.

Где горный воздух? Где тишина, нарушаемая только криком орлов?

Где он?

Первым делом я поехала к бабушкиной квартире. Той самой, которую Камран якобы продал. Сердце колотилось — а вдруг он не врал? Вдруг там действительно живут чужие люди?

Подъезд был знакомым до боли. Облупившиеся стены, запах кошачьей мочи, граффити на лифте. Всё как раньше. Как будто время остановилось.

Поднялась на третий этаж. Дверь квартиры выглядела так же — старая, деревянная, с потёртой краской. Я присела на корточки, приподняла коврик.

Ключ был на месте. Там же, где бабушка всегда его оставляла.

"Если квартиру продали, зачем здесь ключ?"

Вставила в замок, повернула. Дверь открылась.

Внутри пахло свежей краской и новой мебелью. Квартира была неузнаваемой — евроремонт, дорогая техника, современная мебель. Но планировка осталась той же. Та же прихожая, та же кухня, та же комната, где бабушка читала мне сказки.

— Девочка, ты чего тут? — раздался голос за спиной.

Обернулась. На пороге стояла соседка тётя Галя — пожилая женщина с добрыми глазами.

— Тётя Галя! Это я, Арина!

— Аринка?! — женщина всплеснула руками. — Господи, ты живая! А мы уж думали…

— Что думали?

— Да приходили тут люди, спрашивали про тебя. Говорили, что ты пропала. А потом другие приходили, делали ремонт. Я думала, квартиру продали.

— А её не продавали?

— Что ты, девочка! Кто же её продаст без хозяина? Ты же прописана здесь, наследница по завещанию бабушки.

Ноги подкосились. Я села прямо на пол в прихожей.

— То есть… квартира моя?

— Конечно твоя! Вот, кстати, тебе передавали документы. Месяца три назад приходил какой-то мужчина, оставил конверт. Сказал — отдать лично в руки Арине Соколовой.

Тётя Галя зашла к себе и вернулась с толстым конвертом.

— Держи. Я хранила, как зеницу ока.

Вскрыла дрожащими руками. Внутри были документы на квартиру — все оригиналы. Свидетельство о собственности на имя бабушки. Завещание, заверенное нотариусом: "Всё имущество завещаю внучке Арине Александровне Соколовой". И справка о том, что я — единственная наследница.

Квартира всегда была моей. Камран не продавал её. Он солгал мне.

Зачем?

Чтобы я чувствовала себя обязанной. Чтобы думала, что осталась без дома. Чтобы зависела только от него.

— Аринка, ты чего плачешь? — забеспокоилась тётя Галя.

— Ничего, тётя Галя. Просто… просто устала.

— Иди, отдыхай. А если что нужно — стучи. Я тут всегда.

Когда соседка ушла, я осталась одна в обновлённой квартире. Бродила по комнатам и пыталась понять — что я чувствую?

Злость? Обиду? Благодарность?

Он обманул меня насчёт продажи. Но сделал ремонт. Оставил документы. Позаботился о том, чтобы у меня был дом.

Даже ложь его была заботой. Странной, извращённой, но заботой.

В маминой комнате всё стояло так, как она оставила — косметика на туалетном столике, халат на кресле, тапочки у кровати. Камран не тронул её вещи. Знал, что они для меня святое.

Я села на мамину кровать и заплакала. От облегчения, от боли, от любви к человеку, который даже в своей жестокости оставался нежным.

На следующий день у двери появился нотариус. Незнакомый мужчина в деловом костюме с портфелем.

— Арина Александровна Соколова? — спросил он.

Все же я так и не стала Байрамовой. По-настоящему…Интересно, как там его жена…

— Да, а вы кто?

— Нотариус Владислав Игоревич Петров. Мне нужно с вами поговорить. О наследстве от господина Байрамова.

Сердце ёкнуло. Наследство? Какое ещё наследство?

— Можно войти?

Пропустила его в квартиру. Нотариус огляделся с одобрением:

— Вижу, ремонт уже оценили. Господин Байрамов очень тщательно подошёл к обустройству вашего жилья.

— О чём вы хотели поговорить?

— На ваш банковский счёт переведены деньги. Пятьдесят миллионов рублей.

— Что?!

— Господин Байрамов оставил вам наследство. С условием — вы можете пользоваться этими деньгами только после его ареста.

Пятьдесят миллионов. Он знал, что его возьмут. И позаботился обо мне заранее.

Я села в дорогое кресло, которое появилось после ремонта. Слёзы текли сами собой.

— У нас есть ещё один документ, — нотариус достал из портфеля толстый конверт. — Письмо от господина Байрамова. Он просил передать его лично в руки, если с ним что-то случится.

Взяла конверт дрожащими руками. На нём было написано: "Арине. Вскрыть только после моего ареста."

— Я оставлю вас одну, — тактично сказал нотариус. — Документы на квартиру и справка о счёте лежат на столе. Удачи вам.

Когда он ушёл, я долго смотрела на конверт. Что он написал? Последние слова любви или проклятие предательнице?

Вскрыла. Внутри было несколько листов, исписанных знакомым почерком:

На следующий день пришла повестка из ФСБ. "Явиться для дачи показаний по делу…" Номер дела, печать, подпись. Обычная бумажка, которая могла перевернуть мою жизнь ещё раз.

А что если скажу правду? Что если расскажу, как он со мной обращался? Какой он нежный, когда думает, что никто не видит?

Нет. Они хотят, чтобы я его сдала. А я не стукачка.

Здание на Лубянке выглядело так, как я его и представляла — серое, мрачное, пропитанное чужими страхами. Я поднималась по лестнице, и каждая ступенька отдавалась болью в груди.

Кабинет следователя был типично казённым — портрет президента, российский флаг, металлический стол. За столом сидел мужчина лет сорока с внимательными глазами и равнодушным лицом.

— Садитесь, Арина Александровна. Подполковник Серков, отдел по борьбе с организованной преступностью.

Я села на неудобный стул и сложила руки на коленях, чтобы скрыть дрожь.

— Расскажите о ваших отношениях с Камраном Байрамовым.

— Какие отношения? — голос дрожал, но я взяла себя в руки. Жертва. Ты жертва, а не любовница.

— Не играйте в дурочку. Мы знаем, что вы жили с ним полгода.

— Я была в заложниках, — сказала тихо, опустив глаза. — Он… он меня похитил.

— И что с вами делал?

Сердце колотилось как бешеное. Каждое слово давалось с болью:

— Держал взаперти. Не разрешал уходить. Говорил, что убьёт, если попытаюсь сбежать.

— Применял физическое насилие?

Да, — хотелось крикнуть. — Насиловал меня каждую ночь своими нежными руками. Убивал поцелуями. Пытал лаской.

— Иногда, — прошептала вместо этого. — Когда я не слушалась.

— Принуждал к близости?

Слёзы брызнули из глаз сами собой. Настоящие слёзы боли — только не от того, о чём думал следователь.

— Да, — еле слышно. — Каждую ночь.

Прости меня, любимый. Прости за эту ложь.

Серков достал диктофон, включил запись:

— Расскажите подробнее. Как всё происходило?

И я рассказывала. Превращала наши ночи любви в историю о насилии. Каждое слово резало горло изнутри, каждая ложь оставляла кровоточащую рану в душе.

Как он целовал мои руки, — говорила: "Связывал, чтобы я не сопротивлялась".

Как шептал, что любит, — говорила: "Угрожал убить, если не буду молчать".

Как засыпал, обнимая меня, — говорила: "Не отпускал даже во сне, боялся, что сбегу".

— Почему не пытались сбежать? — спросил Серков.

— Боялась. Он говорил, что найдёт меня где угодно.

— Но вы же понимали — он преступник?

— Конечно понимала! — всхлипнула. — Но что я могла сделать? Я была никто против него!

Я была всем для него. Его светом. Его спасением. Его любовью.

— Вы знали о его планах? О местах, где он прятался?

— Нет, ничего не знала. Он со мной не советовался. Я была просто… игрушкой.

Игрушкой. Боже, если бы он слышал!

— А как вас нашли федералы?

— Не знаю. Он тоже не знал. Думал, что кто-то из своих сдал.

— Кого подозревал?

Меня. Подозревал меня, идиот.

— Всех подозревал. Даже меня. Думал, что я как-то связалась с вами.

— А вы связывались?

— Как? У меня же не было телефона! Он его отобрал в первый день!

Ложь за ложью. Каждая — как плевок в лицо нашей любви. Но по-другому было нельзя. Если бы они узнали правду — что я любила его, что была с ним добровольно, — меня бы посадили как соучастницу.

А кто поверит, что двадцатилетняя студентка полюбила бандита? Скажут — помогала ему из корыстных побуждений.

— Арина Александровна, — Серков наклонился ко мне через стол. — Байрамов будет вам писать из тюрьмы. Рано или поздно начнёт.

Сердце ёкнуло:

— Почему вы так решили?

— Знаем. Такие, как он, не могут забыть своих жертв. Считают их своей собственностью.

Жертв. Если бы он знал, что настоящая жертва здесь — он.

— И что я должна делать, если он напишет?

— Сообщить нам. И передавать содержание писем.

— Он не станет мне писать!

— Как только напишет — сообщите нам. Если не сообщите, тогда мы решим, что вы лжёте. Что были не жертвой, а соучастницей.

Угроза была ясной. Я кивнула, изображая покорность:

— Хорошо. Если напишет — сообщу.

Ни за что. Лучше сдохну, чем предам его по-настоящему.

— Умница. Кстати, советую сменить фамилию. Документы. Чтобы он не нашёл вас после освобождения.

— Он же получил двадцать лет…

— При хорошем поведении выйдет через двенадцать. А такие мстят. Всегда мстят.

Мстит? Мой нежный зверь? Единственное, за что он может мстить — за то, что я его сейчас оклеветала.

— Свидетельствовать о насилии и похищении будете?

— В этом нет смысла его и так посадили, а меня будут полоскать потом на каждом углу.

— Ну как хотите.

Вышла из здания на подкашивающихся ногах. На улице меня вырвало прямо у подъезда. Жёлчь и боль — вот что осталось от трёхчасового допроса.

Я его опозорила. Превратила нашу любовь в криминальную сводку. Сделала из себя жертву, а из него — насильника.

Дома рыдала до утра. Не от стыда — от боли. Каждая произнесённая ложь отзывалась в груди острым ножом.

Но по-другому нельзя было. Если бы они узнали, что я его люблю…

Они используют это против него. Или против меня.

Читала и рыдала. Каждое слово обжигало душу. Он любит меня. Даже подозревая в предательстве — любит.

И позаботился обо мне. Знал, что его арестуют, но думал о том, как я буду жить дальше.

Он помнил всё. Какой размер я ношу, что люблю есть, какие цвета предпочитаю. Даже мамины вещи не тронул — знал, что они для меня святое.

В спальне на туалетном столике лежала шкатулка. Внутри — все украшения, которые он мне дарил. Серьги, браслеты, кольца. И записка: "Не продавай. Это часть моей души."

Как он узнал, что я собиралась их продать?

Потому что знает меня лучше, чем я сама себя.

Через неделю пошла в университет восстанавливаться. Декан смотрел на справку о "похищении" с сочувствием:

— Конечно, восстановим. Такое горе… Вы держитесь, девочка.

— Держусь, — соврала я.

Восстановили без проблем. Даже перевели на бюджет — как жертву преступления. В документах значилось: "Арина Соколова, 20 лет, пострадавшая от организованной преступной группировки".

Пострадавшая. Если бы они знали, что единственное, от чего я пострадала — от любви.

Вечером сидела в роскошной квартире и думала о странности судьбы. Утром была нищей, к вечеру стала обеспеченной. Но богатство не принесло счастья.

Деньги не могут купить главное — присутствие любимого человека.

На банковской карточке лежало пятьдесят миллионов. Можно было жить, не работая, месяцы. Путешествовать, покупать всё, что хочется. Но зачем, если делить радость не с кем?

Камран дал мне всё — кроме себя.

Или проклинает за предательство, в котором я не виновата?

Каждый день была пыткой. Просыпалась с его именем на губах, засыпала с мыслями о нём. Мир вокруг словно потерял краски — стал серым, безвкусным, мёртвым.

Любовь — это не красивые слова в песнях. Это зависимость похлеще наркотической. Ты не можешь без человека дышать, есть, спать. Он становится твоим воздухом.

А когда воздух заканчивается, ты умираешь. Медленно, мучительно, но неизбежно.

Иногда я думала о его лжи — про квартиру, которую он якобы продал. Злилась? Нет. Скорее понимала. Он хотел, чтобы я зависела только от него. Чтобы не было пути назад.

Жестоко? Да. Но в его мире жестокость и забота шли рука об руку. Он солгал, чтобы удержать меня. Но сделал ремонт, оставил деньги, сохранил мамины вещи — чтобы мне было где жить без него.

Даже его ложь была любовью. Извращённой, больной, но любовью.

В первую же неделю после возвращения я написала ему письмо. Подробное, честное — про то, как вернулась в Москву, про допрос в ФСБ, про то, что буду ждать. Просила ответить хотя бы словом.

Отправила и начала ждать. Каждое утро бежала к почтовому ящику с замиранием сердца. Каждое утро находила там только рекламу и счета.

Ожидание — это особый вид пытки. Тебя не бьют, не режут, не ломают кости. Но убивают медленно, по капле. И самое страшное — ты сам себе палач.

Через полтора месяца пришёл ответ. Белый конверт с тюремной печатью. Моё имя, выведенное знакомым почерком.

Он жив. Помнит. Ответил.

Вскрыла дрожащими руками. Читала и чувствовала, как сердце разрывается пополам.

"Не жди меня. Не пиши больше. Считай, что Камрана Байрамова больше нет."

Письмо выпало из рук. Я сидела на полу и рыдала — до судорог, до рвоты, до потери сознания.

Он отказывается от меня. Отталкивает единственного человека, который его любит.

Но в конце было: "P.S. Если все-таки невиновна — прости."

И я поняла — он сомневается. Страдает. Пытается меня оттолкнуть не из ненависти, а из любви.

Дурак. Мой любимый дурак. Думает, что так для меня лучше.

Вытерла слезы и села писать новое письмо. Несмотря на запрет. Второе письмо — упрямое, настойчивое.

Потому что любовь не умеет подчиняться приказам.

И я докажу ему, что я не предательница. Даже если это займёт всю жизнь.