Любовь солдата Фреда

7

После этого разговора мы с Петером Хофом сблизились. Позднее дружба с ним во многом помогла мне.

Согласно учебному плану инженерной подготовки мы отрабатывали тему «Отрывка одиночной стрелковой ячейки». Сразу же после завтрака наше отделение двинулось по намеченному маршруту. Стоял теплый день — первый после многих холодных, дождливых недель.

Мы остановились на небольшом, поросшем лесом холме.

— Вам дается пятьдесят минут для отрывки одиночной стрелковой ячейки, — сказал командир отделения унтер-офицер Виденхёфт.

Мы уже знали, что это время намного выше нормативного, но мы также знали, что унтер-офицер дал нам больше времени только потому, что мы еще неопытны. Все мы понимали, что в дальнейшем командир отделения постепенно будет уменьшать время до тех пор, пока мы не будем укладываться в норму, не снижая качества работы.

Расставив нас по склону, унтер-офицер приказал приступить к работе и включил секундомер.

Лежа на животе, я аккуратно срезал дерн и осторожно откладывал его в сторону. Потом начал углублять ячейку. Сначала шел белый песок, потом желтоватый; кое-где он был пронизан буроватыми жилками. После тридцатисантиметрового слоя глины я натолкнулся на гравий. Потом снова пошел желтоватый песок. Когда я нагибался, меня не было видно. В ячейке было прохладно, и я с удовольствием подольше побыл бы в этом положении, но времени не было. Я продолжал углубляться, вынимая и укладывая землю на бруствер.

— Осталось тридцать минут! — объявил унтер-офицер Виденхёфт. Он был от меня в третьей или четвертой ячейке. Несмотря на то что командир отделения тоже отрывал стрелковую ячейку, он успевал следить за нами.

— Рядовой Шлавинский! Не поднимайтесь так высоко!

На секунду я приподнялся и осмотрелся. Унтер-офицер Виденхёфт, закончив отрывку и маскировку своей ячейки, залез в нее, держа автомат в положении наготове. «Черт возьми, — подумал я, — а ведь он уложился вовремя! Прошло только двадцать пять минут, а он уже в боевой готовности!» Маленький Дач, в пяти метрах левее меня, тоже обогнал: он уже посыпал светлую землю темным песком и покрывал бруствер срезанным дерном.

Через десять минут я встал в своей ячейке, взял автомат наизготовку и перевел дух.

— Осталось двенадцать минут! — крикнул унтер-офицер Виденхёфт.

А где же Петер Хоф? Я стал смотреть по сторонам. Петер был шагах в пятнадцати от меня. Как он отстал!

Пока командир отделения смотрел в другую сторону, я вылез из своей ячейки и пополз к Петеру.

— Ползи в мою ячейку, она закончена, — приказал я.

— Нет, — с раздражением ответил Петер.

Я решил, что ослышался, и поэтому сказал:

— Петер, я ведь хочу тебе помочь! Ну, быстрее! Я быстро закончу твою ячейку, и все будет в порядке.

— Нет.

— Болван! — прошипел я. — Почему ты не хочешь воспользоваться помощью товарища?

Петер молчал.

В этот момент позади меня раздался повелительный голос командира отделения:

— Рядовой Беренмейер! Сейчас же отправляйтесь в свою ячейку!

После обеда, когда мы отдыхали, я потребовал у Петера объяснений.

— Почему ты не послушал меня? — спросил я.

— А кто поможет мне в бою? — спросил в свою очередь Петер.

Я молчал, так как не знал что ответить.

— Послушай, Фред, для чего мне была нужна твоя помощь? Разве благодаря ей я научился бы укладываться вовремя? Никоим образом! Значит, я должен рассчитывать только на себя. Мне ничего другого не остается, как тренироваться и еще раз тренироваться. Понятно?

В дальнейшем я понял, что Петер слов на ветер не бросает.

Через несколько дней я пригласил Петера пойти в полковой буфет выпить по кружке пива, но он отказался:

— У меня дела.

— Какие же, если не секрет?

— Пока секрет.

В буфете я спросил маленького Дача и толстого Шлавинского, не знают ли они, чем занят Петер Хоф.

— Петер? — переспросил Шлавинский. — Я его только что видел. Товарищ секретарь Союза свободной немецкой молодежи тренируется.

— Как тренируется?

— На штурмовой полосе.

Тут я понял все. При преодолении штурмовой полосы Петер Хоф всегда отставал, потому что не мог преодолеть штурмовой лестницы с первого, а иногда и с четвертого раза.

Только теперь я понял, куда он уходит каждый вечер и через полчаса возвращается весь мокрый от пота.

Через неделю, когда мы собирались ложиться спать, Петер подошел к моей кровати и сказал:

— Отныне вам больше не удастся обогнать меня на штурмовой полосе.

Да, таким был Петер Хоф. И сегодня я могу признаться, что во многом брал с него пример.

На штурмовой полосе впервые привлек мое внимание Дач. Ему было восемнадцать лет, но выглядел он совсем школьником: худой, небольшого роста, большая угловатая голова, широко раскрытые глаза. Гладкий подбородок говорил о том, что к нему еще не прикасалась бритва. Голос его звучал по-мальчишески звонко. Дач был приветлив и всегда всем помогал.

Однако, несмотря на маленький рост, Дач был очень вынослив и ловок. Его время преодоления штурмовой полосы было чуть хуже, чем у унтер-офицера Виденхёфта, казавшегося нам недосягаемым по всем военным дисциплинам.

Занятия подходили к концу. Мы сидели на краю штурмовой полосы. Сняли стальные каски и расстегнули поясные ремни. Вдруг унтер-офицер спросил:

— Товарищ Дач, как получается, что вы всегда отстаете от меня ровно на пять секунд?

Дач чертил палочкой на песке. От смущения его большие уши порозовели.

— Каждый раз, — продолжал командир отделения, — я думаю: ну, сегодня Дач обгонит меня. Неужели вы не можете поднажать?

— Можно было бы… — пробормотал Малыш.

— В чем же дело?

— Я не хочу.

— Вы хотите сказать, что умышленно отстаете?

— Да.

— Объясните!

— Это обязательно?

— Да.

Мы все обратились в слух.

Дач покачал кудрявой головой и почти нараспев сказал:

— Только из-за авторитета.

— Какого авторитета? — спросил унтер-офицер Виденхёфт.

— Вашего, товарищ унтер-офицер.

— Моего?!

— Так точно, вашего авторитета.

— Но почему же?

— Да я, товарищ унтер-офицер, решил, что командиру будет неприятно, если подчиненный окажется лучше его самого. К тому же я подумал, что наш командир будет рад, если останется лучшим в преодолении штурмовой полосы…

Мы рассмеялись, а толстый Шлавинский сказал:

— Малыш, тебе придется сначала доказать, что ты лучший!

Виденхёфт тотчас же встал, пошел к штурмовой полосе и приказал:

— Рядовой Дач, за мной!

— Бедный Малыш! — Шлавинский засмеялся. — Тебя поймали на слове!

Через минуту унтер-офицер и маленький Дач, как две борзые, выскочили из окопа и устремились к первому препятствию — проволочному заграждению. Виденхёфт оказался там первым, но за тридцатиметровым заграждением первым поднялся маленький Дач! Как ласка, понесся он дальше.

На бревно они влезли одновременно, а перед штурмовой лестницей унтер-офицер снова был впереди.

— Наш командир бегает лучше, — заметил Петер Хоф.

— Зато Малыш лучше преодолевает препятствия, — возразил я и оказался нрав: Дач перепрыгивал через окопы, заборы, стенки, как маленькая пантера. Перед стеной дома он опередил Виденхёфта почти на пять метров. Потом мы обоих потеряли из виду.

— Дело ясное, — сказал Петер Хоф, — победителем будет Дач.

— Да, — добавил я, — он лишил нашего командира пьедестала почета.

Время, зафиксированное двумя секундомерами, говорило само за себя: Малыш на две секунды опередил унтер-офицера.

— Дружище, — обратился немного погодя Виденхёфт к Дачу и, обессиленный, бросился на траву. — Ну скажите, как вам это удалось?

— Сам не знаю, товарищ унтер-офицер. Я срываюсь как с цепи и успеваю опомниться лишь у цели.

Унтер-офицер вытер лоб носовым платком и причесал волосы.

— Вы, наверно, всю свою жизнь лазали и бегали, — сказал он.

Все засмеялись.

— Товарищ Дач, кто вы по профессии?

— Я ухаживал за животными, товарищ унтер-офицер.

— А если точнее?

— Работал в зоопарке с пони и ослами. Чистил, кормил и тому подобное…

— А в свободное время, наверное, занимались допризывной подготовкой?

— Нет. Я никогда ничем подобным не занимался.

— Тогда вы для меня загадка.

На другой день все прояснилось. Во время перерыва между занятиями Виденхёфт потребовал от Дача:

— Расскажите-ка товарищам, где вы работали до того, как стали ухаживать за животными.

Наступило молчание. Все с нетерпением ждали ответа.

— Раньше? Раньше я был в цирке! — И пока мы, разинув рты от удивления и восхищения, рассматривали его, Дач произнес:

— Ну что вы уставились на меня?

Итак, мы узнали, что наш Дач, этот милый и скромный юноша, оставшись сиротой, воспитывался в бродячем цирке, где был и конюхом, и клоуном, и канатным плясуном, и наездником на слоне, и акробатом, пока предприятие не лопнуло и он не нашел постоянной работы в зоопарке.

— Ну тогда не удивительно, что Малыш умеет лазать, как обезьяна, — прокомментировал Шлавинский.

Теперь несколько слов о Шлавинском.

Шлавинский, в сущности, не был толстым. Просто он был очень неуклюж. И в этом нет ничего удивительного: до призыва в армию Шлавинский работал на почте, где целыми днями сидел за окошком. Он был медлительным и спокойным человеком. При малейшем физическом напряжении потел. Любил поспать. На первый взгляд он производил впечатление неинтересного и безобидного увальня, что, однако, не соответствовало действительности. Шлавинский был образованным парнем. Он умел подмечать и с сарказмом выставлять напоказ недостатки товарищей, за что его многие недолюбливали.

Моя ошибка состояла в том, что я, судя только по внешнему виду, недооценил в нем этого качества. И поэтому мне было не до шуток, когда объектом его насмешек в нашей комнате стал я.

Шлавинский задевал меня лишь по мелочам, но и этого было достаточно, чтобы я выходил из себя.

Например, если в строю я шел не в ногу, что случалось редко, Шлавинский не упускал возможности заметить:

— Вся батарея идет не в ногу. Только Беренмейер идет в ногу.

На занятиях по топографии, когда мы с помощью стереотрубы измеряли углы на местности, я однажды ошибся на целых сто делений. Шлавинский тут же с серьезным выражением лица заметил:

— Да, Беренмейер, ничего не поделаешь, если здесь пусто. — При этом он постучал себя по голове.

Но больше всего Шлавинский потешался над моей фамилией. Он с особым удовольствием искажал ее, так как в первое время я имел глупость рассердиться на его шутку, после чего он со злорадством называл меня Мейербером или даже Мейерберхеном.

Все это, естественно, обостряло наши отношения.

Я, в свою очередь, торжествовал, когда Шлавинскому в чем-либо не везло, как, например, на двадцатикилометровом марше. Около четырех часов утра мы выступили с полной выкладкой: автомат, каска, противогаз и набитый до отказа вещевой мешок. Пройдя десять километров, сделали привал. Я очень удивился, когда увидел, как Шлавинский, хромая, отошел в сторону, чтобы его не увидел командир взвода, снял сапоги и стал рассматривать стертые ноги. «Это тебе так не обойдется, толстяк», — со злорадством подумал я. И действительно, уже на двенадцатом километре Шлавинский с перекошенным от боли лицом вышел из колонны и забрался в грузовик, предназначенный для таких, как он, пострадавших. После происшествия на марше Шлавинский на два дня оставил меня в покое.

Я никогда не забуду состязания с ним на стрельбище в один из последних дней прохождения курса одиночного солдата. Был момент, когда мы впервые должны были стрелять из автоматов.

Стрельбище, куда мы пришли в тот день до восхода солнца, располагалось сразу за нашим городком, в том месте, где начинался кустарник. Мы остановились на огневом рубеже; далеко впереди, едва различимые невооруженным глазом, стояли зеленоватые грудные мишени.

Должен признаться, что перед стрельбой я волновался, хотя и считал, что теорией стрельбы овладел неплохо. У меня была твердая рука и верный глаз; и то и другое я испытал на ярмарке, когда из пневматического ружья стрелял для Анжелы по бумажным цветам и мишкам. Но разве можно сравнить пневматическое ружье с автоматом Калашникова!

…Стрельбой руководил капитан Кернер, командир нашей батареи — высокий, стройный пожилой мужчина. Он был строг, но мы его любили. Именно за строгость. Кернер умел коротко, но в то же время ясно и понятно выражать свои мысли.

Когда мы находились на исходном рубеже, капитан Кернер взял у одного солдата автомат и, обращаясь к личному составу батареи, сказал:

— Солдат должен верить в свое оружие. Мне хочется доказать вам, что вы вполне можете доверять своему оружию!

После этих слов он отделил магазин, не глядя, ловко и уверенно снарядил и присоединил его, затем подошел к огневому рубежу, и, прежде чем мы успели опомниться, вскинул автомат, и дал три короткие, гулко прозвучавшие очереди. Почти в то же мгновение мы увидели, как впереди упали три зеленоватые мишени.

— Черт возьми! — воскликнул кто-то позади меня.

Возвращая оружие солдату, капитан Кернер сказал:

— Итак, товарищи, вера в оружие и вера в самих себя!

Он пожелал нам успеха в стрельбе и пообещал лучшему стрелку добавить к очередному отпуску один день.

Однако попасть в мишени было не так-то просто. Лишь немногие из нас поразили все три мишени. Поскольку мы стреляли тремя очередями по три патрона, то принималось во внимание и общее число попаданий, в силу чего многие претенденты на первое место сразу же отсеялись.

Подошла моя очередь.

У меня сильно билось сердце, когда я лежал на огневом рубеже. Была подана команда: «Огонь!» Мне хотелось быстро прицелиться и, затаив дыхание, нажать на спусковой крючок.

— Не торопитесь, товарищ Беренмейер, — услышал я голос капитана Кернера.

Я вдохнул, слегка выдохнул и затаил дыхание. Прицелившись в первую мишень, медленно нажал на спуск. Послышался резкий звук. У меня даже зазвенело в ушах. Впереди упала первая мишень.

— Хорошо, — заметил капитан Кернер.

Похвала командира подбодрила меня.

Покинув огневой рубеж, я, гордо выпятив грудь, доложил:

— Рядовой Беренмейер поразил три мишени; восемь попаданий из девяти возможных!

Пока это был лучший результат, и, ликуя, я думал: «Кто же меня опередит?»

Но меня никто не опередил. Толстый Шлавинский, уйдя одним из последних с огневого рубежа, доложил унтер-офицеру Виденхёфту:

— Рядовой Шлавинский поразил три мишени, восемь попаданий из девяти!

И у Шлавинского и у меня было одинаковое количество попаданий.

— Ну, Мейербер, — сразу начал подсмеиваться Шлавинский, — ты рано начал радоваться. Тебе хотелось одному насладиться славой, а ее приходится делить пополам.

Я подумал, что было бы лучше, если бы победил кто-нибудь третий, один, а не мы со Шлавинским.

В этот момент к нам подошел капитан Кернер.

— Ну, товарищи, что же делать? Я обещал лучшему стрелку дополнительный день отпуска. Кто же из вас лучший? — Кернер пожал нам руки.

— Пусть они перестреляют, товарищ капитан, — предложил Виденхёфт.

Все в знак одобрения зашумели. Итак, и мне и Шлавинскому пришлось еще раз выйти на огневой рубеж. Однако теперь условия стрельбы были сложнее: расстояние оставалось прежним, но мы стреляли не лежа с упора, а стоя без упора.

Должен признаться, что во второй раз я волновался еще больше. А так как условия стрельбы были усложнены, я стрелял отнюдь не самым лучшим образом: поразил только две мишени — четыре попадания.

Шлавинский, выйдя на огневой рубеж, сначала протер очки, затем, уже изготовившись к стрельбе, вдруг опустил автомат и почесал шею. Потом выстрелил. Его результат был гораздо лучше: три мишени и пять попаданий.

— Итак, Мейерберхен, — небрежно бросил он, — все-таки я тебя опередил.

Мне не оставалось ничего другого, как приветливо улыбнуться и поздравить его, хотя, в сущности, своим результатом я тоже мог гордиться.

Вечером перед строем батареи было объявлено: Шлавинскому — дополнительный день отпуска, а мне — увольнение в городской отпуск до подъема.

Потом Петер Хоф спросил меня:

— Фред, ты не злишься, что у тебя уплыл лишний день отпуска?

— Нет, Петер, — спокойно ответил я, — что мне с ним делать? У меня все равно пока нет особого желания ехать домой. Кстати, на увольнение до подъема мне тоже наплевать. Ну скажи, куда в этой глуши можно пойти?

— Ну-ну, Фред, как знать, — с улыбкой заметил Петер.

И он оказался прав! Увольнение до подъема мне было кстати…