Майами

12

— Ты работаешь, папочка?

Она стояла в распахнутых дверях, шаловливая улыбка на лице, и толкала дверь вперед и назад: ярко-розовая майка с надписью «РОЖДЕНА ДЛЯ КРАСОТЫ», черные, подрезанные снизу шорты и кремовые, полосатые теннисные туфельки. В свои пять лет она была разодета так, чтобы сразить наповал своего папу.

Питер Стайн откинулся в кресле и улыбнулся.

— О, Камилла! Нет, я особенно не работаю. — Разве сидение перед пишущей машинкой можно назвать работой? Разве он писал, когда просто думал о том, что писать? Сможет ли он, наконец, устранить этот блокирующий его сознание страх при помощи психического лота? Кто знает? В конце концов кого это интересовало? Никто не просит писателя писать, и у плотников, впрочем, тоже существуют проблемы, хотя в этот момент Питер Стайн не мог вообразить, какими они могли бы быть.

— Хорошо, — сказала она. — Я вхожу. — Она подбежала к нему, а он крутнулся в кресле и обхватил ее руками, когда она прижалась, положив голову к нему на колени. На несколько секунд они замерли, наслаждаясь своей любовью друг к другу, однако он знал, что долго это не продлится. Камилла была непоседой, она всегда спрашивала о чем-то, всегда чего-то хотела… это, правда, немного напоминало его самого, но в ребенке это было так восхитительно.

— Ты пишешь книгу? — спросила она. Для Питера это прозвучало обвинением.

— Да, пишу, и это очень трудно.

— А я не задерживаю твою книгу, а?

— Нет, моя хорошая, я сам ее задерживаю.

Она захихикала.

— Ты не можешь сам себя задерживать. Это неправда.

— Да, это неправда. Ты права.

— Ты какой-то глупый, папка, — сказала она, но уткнулась в него носом, показывая, что она не думает, что он совсем уж глупый, что на самом деле он самый чудесный папа на свете.

— А Луиза позволила тебе прийти сюда? — спросил Питер с хитрецой. Громадная, толстая нэнни всегда старалась улучить немножко лишнего времени для дневных мыльных опер. Если Камилла сумела пробраться в его кабинет, строго запретную территорию, то ее обаяние могло смело гарантировать, что здесь она проведет все время, пока по телевизору идет «Санта-Барбара» и большая часть «Дней наших жизней».

— Нет, она смотрит телевизор, а там все так скучно, что я поднялась наверх к тебе. Папочка, можно мне поиграть с твоей пишущей машинкой?

«Можно я попиликаю на твоем „Страдивариусе“? Можно мне побарабанить по твоему „Стейнвею“? Можно мне поиграть в дартинг твоими скальпелями, папочка?..»

— Да, моя хорошая. Только будь осторожней. Папочка очень сильно любит свою пишущую машинку.

— Так же сильно, как и меня? — Обвинение.

— Нет, моя хорошая. Папочка любит тебя больше всего на свете. — Это было верно, но не до конца. Потому что внутри сидела книга, которая не хотела появляться на свет, книга, которая рождалась два мучительных года. Он тоже любил ее и ненавидел за боль, которую она причиняла и будет причинять, пока какая-нибудь следующая книга начисто не смоет память о ней.

Она сидела на его колене и молотила по клавишам.

«краивмслпрятть267крмтабсломанвдчбитдэшзщобманкдвь»

— Посмотри, это тебе, папочка, письмо.

Она вытащила бумагу из машинки и вручила ему с гордой улыбкой.

Он сделал вид, что читает.

— Что там написано, папочка? Прочти мне.

— Тут очень интересно написано, дочка. Я могу разобрать два слова, почти три. Это в два с лишним раза больше, чем я написал сегодня за весь день, и я думаю, какие это хорошие слова. Прятать и обман. Вот о чем сейчас все пишут.

— Что? — Она откинула головку в сторону, ее панамка съехала и едва не упала на пол. Он не мог не поцеловать ее. Господи, она была божественна.

Она вытерла щечку после поцелуя ладошкой, но была довольна таким проявлением отцовской нежности.

— А ты прячешь и обманываешь, папочка?

— Да, я сижу тут весь день многие годы, а потом иногда выбираюсь в такие места, как Майами, и все устраивают вокруг меня шумиху, а я разъезжаю на длинных автомобилях, пью шампанское, и все мне говорят, какой я умный.

Она проникла в самую суть.

— Это не твои слова. Это луизины слова.

— Но это и мои слова, а также и слова Луизы, мне кажется, — Он засмеялся, вспоминая жабообразную служанку.

— А ты мне не мог бы почитать свою книжку, когда я лягу в кроватку? В ней написано что-нибудь про животных?

Она схватилась за отвороты его рубашки и глубоко заглянула ему в глаза, размягчая его сердце.

— Ох, моя хорошая, как бы мне хотелось это сделать, но я думаю, что она покажется тебе очень скучной.

— Как луизины фильмы по телевизору?

— Нет, не как луизины телепередачи. Скучные в другом смысле. Скучные для маленьких девочек, но не для взрослых.

Господи, беседы с маленькими детьми всегда так пугают. Они проливают истинный свет на значение вещей. А может, его книга должна быть скучной для взрослых и захватывающей для детей? Это зависело от взрослого. Это зависело от ребенка. Дьявол, а есть ли какая-нибудь разница между ними вообще, за исключением опыта, то есть названия, которое люди дают своим ошибкам?

— Как она называется?

— Она называется «Грезы, что пригрезились мне».

— Почему?

— Потому что мне попалась строчка в повести одного человека по имени Виктор Гюго. Она гласила: «Жизнь убила грезы, что пригрезились мне». Вот о чем моя книга. Это нелегко объяснить, однако грезы это такие вещи, которые нас волнуют, и мы вынуждены делать вид, что они реальны, иначе жизнь потеряет всякий смысл. Но в конце концов, мы видим, что грезы нереальны, и действительность убивает их, и когда они умирают, нам становится очень грустно.

— И мы плачем.

— Да, если можем, то плачем.

— Из-за того, что наши грезы умирают?

— Да, и оттого, что действительность сокрушает наш дух.

— О-о-о. Я не хочу, чтобы меня сокрушили перед ужином…

Он засмеялся. Она вывела его из меланхолии, которая нависла над ним словно мрачный покров.

— А что у нас на ужин?

— Рыбные палочки в микроновой.

Питер Стайн сделал гримасу.

— Микроволновой, — поправил он рассеянно. Мысленно он взвешивал свои обстоятельства. Он просидел за столом три часа. Не нашел ни единого слова, не говоря уже о фразе. Ему следует сделать перерыв на денек. Извинительные мотивы складывались в его мозгу. Но ведь ты никогда не знаешь, когда слова внезапно обрушатся на тебя, словно дождь. Если бы ты сидел за машинкой, то был бы готов к встрече со словесной бурей. А если окажешься где-то в другом месте, драгоценный момент будет упущен.

Решение пришло само по себе, как и всегда.

— Пойдем, Камилла. Папочка сейчас приготовит тебе обед. Хорошо? И мы устроим один из наших знаменитых обедов при свечах на две персоны.

Она завыла от восторга.

— Я надену красивое платье.

— Сначала все приготовим. Ну-ка, пошли поглядим, что у нас имеется.

Вместе они протопали вниз по лестнице из красного дерева в этом старом доме-ракушке.

— Ты повар лучше, чем момми, — сказала она, беря его за руку.

— Я больше стараюсь, когда готовлю, чем мамочка. А она в других вещах больше старается, и у нее они получаются лучше.

— В чем, например?

Питер Стайн подавил в себе желание перечислить следующее:

Одевается.

Тратит деньги.

Изменяет.

Все время проводит в развлечениях.

Веселится.

Чувствует себя счастливой.

— О, мамочка теплей и добрей, чем я, и она для тебя лучшая мамочка, чем я папочка. — Была ли это уловка?

— Я думаю, что вы оба очень любите меня, — сказала Камилла с абсолютной искренностью очень маленького ребенка. — Как бы мне хотелось, чтобы вы жили вместе. Мамочка говорит, что ты больше не хочешь жить вместе, потому что ты холодный. — Она стиснула его руку. — Но я ведь чувствую, какой ты теплый. Наверное, мамочка ошибается.

— Не думаю, что мамочка говорила о моей температуре. Она говорила о моей натуре.

— Твоей микстуре? Ты ведь не горький.

Он расхохотался.

— Некоторые люди не согласятся с тобой.

Кухня была строгой, просторной и готовой для действий, как стопки опрятной белой бумаги, лежащие возле пишущей машинки Стайна. Приготовление блюд, как и писательский труд, было занятием серьезным. Требовалось найти правильный подход. Питер открыл дверцу холодильника и вытащил оттуда креветки, купленные на рынке в семь часов утра. Еще достал серебристую упаковку с надписью «рыба-сабля», на которой стояло вчерашнее число. Он поставил рядом блюдо с креветками и рыбой-саблей. После этого вымыл руки, высушил их с торжественностью жреца перед жертвоприношением, и затем начал выгружать вещи, которые ему потребуются, на выскобленную, безукоризненно чистую кленовую разделочную доску. Камилла не отрываясь глядела на него, завороженная ритуалом, по опыту зная, что помогать папочке готовить означало глядеть на него.

— А можно я накрою на стол? — Он никогда особенно не интересовался этим, а вот мамочка любила это делать. Девочка схватила несколько ножей и вилок. — Это очень просто, когда я живу у тебя, потому что у тебя нет друзей, — сказала она, важно направляясь в столовую.

Питер улыбнулся. Да, он был один. Собственно, он не добивался этого специально. Просто так случилось. И верно, что у него не было множества друзей, потому что друзья были работой, причем обманчивой, в основном глупой, что особенно трудно было простить. Они занимали время и хотели от тебя разных вещей, а он никогда не мог вспомнить ничего толкового, что бы они ему дали взамен. И кроме всего прочего, они были частью действительности, врага фантазии, и как таковые несли с собой опасность для его драгоценного творчества. Друзья любили запутывать грезы, что пригрезились тебе.

Он работал быстро, подобно хирургу, спасающему чью-то жизнь. Оливковое масло, уксус, дижонская горчица, перец, каменная соль, немного мелко нарубленного чеснока для винегрета. Немного листьев эндивия, тонких ломтиков редиса, тонких, как бумага, ломтиков помидоров, чтобы украсить блюдо с устрицами. Куски жареной рыбы-сабли, слегка намасленные и посоленные, положены бок о бок на гриль. Салат был бескомпромиссно зеленым. Французский батон, свежий, с утреннего рынка, подогревался в духовке. Молодой картофель, тугой и влажный, заправлен маслом и посыпан садовой мятой. В холодильнике стояла банка с майонезом собственного приготовления, а в морозилке бутылка «Монтраше». Последнее, что он сделал, но не последнее по важности, это «домик Ширли», как любила Камилла.

Луиза вышла из гостиной с глазами, полными мыльной неверности и поблекшей страсти.

— О, вы стряпаете ужин для Камиллы?

— Нет, завтрак для попа.

— Вот уж и не знала, что вы это могете.

Он предположил, что она имеет в виду ужин. С луизиными мозгами никогда не знаешь точно, что она хотела сказать.

— Папочка, ты ведь готовишь ужин, — захихикала Камилла.

— Я пытался пошутить с Луизой, но мне кажется, что она еще не вернулась домой из Санта-Барбары, — сказал Питер с вялой усмешкой. Он терпеть не мог эту мясистую гору, которая присматривала за Камиллой, но с няньками нельзя было обращаться слишком грубо, а то они возьмут и уйдут.

— Послушайте, Луиза, поскольку я уже сделал основную работу, то, может, вы пойдете и соберете все к завтрашнему дню, а я уложу Камиллу спать, после того как мы поедим.

— О, папочка, я не хочу уезжать завтра. Можно мне остаться в Ки-Уэсте вместе с тобой? — Она подбежала к нему и прилипла к ноге.

Он почувствовал, как у него защемило в груди, в том месте, где считал, что ощущает сердце. Она была единственной, кто когда-либо прикасался к его сердцу и когда-нибудь сможет прикоснуться. Никогда до этого он никого не любил. Это было довольно просто. Женился он с энтузиазмом ученого-социолога, выполняющего практический эксперимент, и когда пришло время для развода, расставание было дружеским, словно между двумя сокурсниками, которые жили в одной комнате, а теперь разъезжаются в разные стороны. Он вовсе не имел ничего против любовных связей жены. Учитывая его затворнический образ жизни, и что вся его страсть была сосредоточена на работе, ему казалось это самым разумным. Его обидело, что она сбежала от него к психиатру. Это показалось незаслуженным и оскорбительным, особенно потому что парень занимался практикой психоаналитика, помогая несчастным людям в их погоне за более понятным несчастьем. Хорошо еще, что Камилла была слишком мала, чтобы быть посвященной в тайны сыновней зависти к отцу и комплекса Электры. Однако, если ужасные слова из научного жаргона когда-нибудь слетят с ее губ, он затеет серьезный разговор с торговцем словами из Пасадены, забравшем его жену.

— Ну, моя хорошая, запомнишь наш ужин? Ты теперь такая большая девочка. Давай зажигать свечи.

За столом она старалась вести себя как можно тише, но это ей не очень-то удавалось. Она ела немного, но перепробовала все, и старалась быть такой же серьезной, как и он. Время от времени она залезала к нему на колени и просила, чтобы он кормил ее, а она нашептывала ему на ухо, что любит его, и еще удивлялась, почему от этого его глаза подергивались влагой.

— А у тебя все в порядке, папочка? — вдруг спросила она.

Он засмеялся сквозь слезы, застилавшие ему глаза. Как могла такая малышка задать подобный вопрос?

— Да, конечно, у меня все прекрасно. Я просто счастлив, вот и все.

— А что ты будешь делать, когда я уеду?

— Я собираюсь поехать в Палм-Бич навестить своего друга. У меня ведь есть немного друзей.

— А кто это? — Камилла поглядела на него с подозрением. Ей хотелось, чтобы ее папочка был только с ней.

— Очень старый друг по имени Мери Уитни. Она устраивает прием, и я собираюсь поехать туда на лодке.

— А ты любишь ее? — О, вероломный отец.

— Нет, конечно, нет. Это просто моя знакомая, вроде как твои подружки для тебя. Она очень забавная и часто смешит меня.

— А на этот прием придут красивые леди в красивых платьях?

— А может, мне пора уложить тебя в постельку и рассказать историю про красивую маленькую девочку, как она обнаружила волшебную стену, которая могла оживлять игрушки, если прижмешь их к ней?

Это подействовало. Папочка был сильным. Он отнес свою дочку на руках. Постелька и длинная, интересная история звучали ужасно заманчиво. Он отнес ее наверх и уложил спать. Поглаживая ей спинку, он придумывал для нее историю. Теперь он не чувствовал никакой блокировки. Сейчас все казалось просто, потому что не было судей, ни в лице его самого, ни со стороны мира. Пожалуй, вся писательская работа должна проходить вроде как для забавы, а не для славы или денег. Для того, чтобы люди засыпали счастливыми и видели золотые сны.

Она ушла. Она не дождалась драматического конца со старательно закрученным сюжетом. Она оставила его симпатичных героев и бесстрашную героиню висеть в разреженном воздухе и покинула всех их ради тихой радости сна. И теперь ее маленькая грудная клетка вздымалась и опадала, и сладкое дыхание текло сквозь ее приоткрытые губки.

Питер Стайн поправил одеяло, нагнулся и поцеловал ее в лобик.

— Я люблю тебя, Камилла, — пробормотал он. — Если бы не ты, не знаю, как бы я жил.