— Привет, вот мы и встретились снова.
Он пришел к столу рано, в надежде, что и она придет тоже пораньше, ему не хотелось, чтобы их вторую встречу разбавляли посторонние.
— Питер Стайн! Ну, привет! Какое чудесное совпадение. Из всех людей на свете уж тебя я меньше всех ожидала встретить в Палм-Бич.
Они стояли, лицом к лицу, по разные стороны стола.
Он глядел на нее, медленно пил ее. Времени на это не будет, когда начнется беседа. Он почему-то знал, что это потребует всей его концентрации. Она была еще красивей, чем вспоминалось ему. Он старался догадаться, почему. Дело было не только в превосходном расположении ее черт. Причиной была ее энергия. Казалось, что ее окружают кипящие, бурлящие пузырьки. Он хотел подумать «лучистая», однако это было вовсе не так. Она была трогательной. Она была «девушкой из соседней двери», если тебе действительно повезет. Ты просто не сможешь не заметить ее. Иногда такие встречались. Может, дело в какой-то невидимой ауре? Феромонах? Или это искусная смесь сигналов тела, одежды и жестов, которая свидетельствовала о повышенной уверенности в себе, целеустремленности и душевном здоровье, что и притягивало его в ней. Она стояла, положив руки на спинку золоченого стула, и улыбалась ему. Она была довольна, что видит его. Это было очевидно. И она была широко распахнута для всего, что может случиться. Все в ней говорило об этом — улыбка, вырез ее черного миниплатья для коктейлей, камелия, небрежно приколотая к лифу.
— Палм-Бич одно из моих самых любимых мест.
Его робкая полуулыбка сказала, что он говорил наполовину саркастически.
Она впитывала его в себя. Боже, он был привлекателен. Тут не только скалистая красота. Дело было в его поведении. Он держал себя на грани робости; казалось, это выбрано им намеренно, чтобы создать чувство беспокойства. Это выбивало вас из равновесия, но в то же самое время это и удерживало вас на цыпочках. Его острые, глубоко посаженные глаза подчеркивали неустроенность души, в то время как кудрявые волосы, спутанные и едва ли когда-нибудь расчесывавшиеся, добавляли впечатление опасной анархии. Какая доля из ее чувств была подсознательно набрана из его репутации, из воспоминаний об его выступлении на книжной ярмарке в Майами, из «Пулитцера», который сидел на его плече, словно невидимый попугай? Сказать было трудно, однако ей хотелось знать. Вскоре она это выяснит. Боже, его глаза были удивительными. Погоди-ка! Они напомнили ей кого-то. Но кого?
Он наклонился и взял со стула карточку с именем, зажав между большим и указательным пальцами, словно ее можно было испачкать.
— Ты притянула меня к себе, — сказал он. — И еще кого-то по имени Стенфорд Вандербилт.
Его голос был ровным, но в нем послышался намек на насмешку, когда он произнес имя Вандербилта. Он ухитрился сделать вид, что смеется над миром, над людьми, пришедшими на прием, и над тем, кто ухитрился иметь такое имя, как Стенфорд Вандербилт.
— Я училась в школе вместе со Стенфордом, — улыбнулась Криста. — Он очень величественный. — Она засмеялась, чтобы показать, что не слишком-то впечатлила величественность Вандербилта, что ее больше интересовали успехи в литературе, которые представлял Питер. «Не беспокойся, я буду разговаривать с тобой», таков был ее подтекст.
— Да, звучит величественно, правда? — сказал Питер.
Что это? Признак неуверенности в себе? — подумала Криста. Вандербилты не ладят со Стайнами. Как и, в целом, люди, которые ходили в школу вместе с Вандербилтами, хотя они и могли быть готовы посмеяться над «величественностью» Вандербилта. На земле существовали группы людей, которых совершенно не впечатляла мощная интеллектуальная репутация. К таким группам относилась и ВАСП — «белые англо-саксонские протестанты». Криста обошла вокруг стола. Она тоже подняла карточку.
— Боже, ты сидишь рядом с Лайзой Родригес.
— Той самой Лайзой Родригес?
— О да, мягкий вариант. — Она засмеялась, поддразнивая его. Он не будет чувствовать себя уютно рядом с любимицей масс. Ее замечание очень тонко высветило это.
Он тут же подхватил ее тон. Его глаза сверкнули один раз, затем снова перескочили в состояние чуть менее беззаботного спокойствия. Боже, он был чувствителен. Она вовсе не хотела уколоть его.
Это была всего лишь ее манера говорить разные благоглупости, легкая болтовня высшего класса во время приемов. Однако это подчеркивало, что она все знала заранее. Беседа с Питером Стайном окажется сложным делом. Уже сейчас это показалось Кристе в некотором роде опасным удовольствием.
— Окруженный моделями, — сказал он. Был ли здесь малейший намек на неодобрение, скрывавшееся в его последних словах?
— Большая разница с интеллектуалами?
— На самом деле большинство моих друзей рыбаки, — сказал он. Потом поглядел на нее, все еще улыбаясь, но только чуть-чуть. «Рыбаки», казалось служили козырной картой против Вандербилта и моделей.
— Рыбаки? Это звучит крайне любопытно, — сказала Криста, поддерживая тему.
Оба сознавали, что их беседа текла сама собой. Никто не управлял ею. Оба, казалось, были рады пустить ее на самотек, и все же чувствовалось беспокойство с обеих сторон. Они очень хотели понравиться друг другу, добавить глубины во взаимную притягательность. Получится ли это?
Криста обошла вокруг стола, читая имена своих будущих соседей по трапезе.
— Энн Винтур, редактор из «Вога». Для меня. Ее муж, профессор Шеффер. Он детский психиатр в Колумбийском. Для тебя. Мери Уитни. Думаю, для меня. И Роб Санд. Твой. Он аквалангист и теннисный профи, что, как я полагаю, не на миллион миль удалено от рыбаков.
— Так мы сидим друг напротив друга за столом, так? — Питер Стайн улыбался ее игре. Она не боялась его. И это было приятно. И она была очень, очень симпатичной, бойкой, напористой и все-таки чуть-чуть лукавой.
— Только если ты хочешь, чтобы так было. — Она ободряюще улыбнулась. Он стойко выдержал ее взгляд. Не отвел глаза. Большинство не смогли бы справиться с этим. — Так где же я могла видеть эти глаза прежде? — думала Криста.
— Вот и чудесно, — сказала Мери Уитни, появляясь у стола с гладким Стенфордом Вандербилтом на буксире. — Вы уже встретились. Двое моих самых лучших друзей. А теперь тебе нужно показать Питеру, как наслаждаться жизнью, Криста. А тебе, Питер, нужно показать Кристе, как стать немного более милосердной. Она только что довела меня до инфаркта при совершении сделки.
Она уселась, схватила льняную салфетку и энергично потрясла ею.
— Где все? — спросила она, не обращаясь ни к кому конкретно.
— Я думаю, Лайза и Роб все еще осматривают дом, — предположила Криста.
— О, я нашла их. Они приводят себя в порядок.
— Что ты думаешь о своей новой «девочке от Уитни»? — спросила Криста, удивляясь, какого черта Мери имела в виду, сказав «приводят себя в порядок». Ее желудок пару раз перевернулся.
— Я думаю, что у нее ужасающее будущее на теннисном корте.
О, Господи! Конечно же нет! Цел ли контракт?
Мери прочитала ее мысли.
— Не беспокойся, дорогая. Сделка совершена. Однако ты не станешь возражать, если я потребую включения в контракт условий договора на тридцати страницах, а? Ах, вот и Шефферы.
Энн Винтур, холодная, с лицом феи, редакторша журнала «Вог» и паладин в области моды, бочком подошла к столу, ее супруг сел рядом. Питер Шеффер читал «Детскую игру». Он прямо направился к Питеру Стайну.
— А вот, наконец, и дети, — провозгласила Мери Уитни.
Появились Лайза и Роб. Они выглядели не столько вычищенными, сколько вымытыми. Криста бросилась к ним.
— Лайза, ты встретилась с Мери. Как чудесно! Роб, ты хорошо смотрел за моей звездой? — Она произнесла это быстро, прекрасно чувствуя те течения, что бурлили вокруг стола. С другой его стороны Питер Стайн глядел на нее, и она это видела.
— Давайте-ка все присядем и закусим, — предложила Мери Уитни.
Она решительно уселась на место. Все проделали то же самое.
Официанты налетели с шампанским.
— Что за удовольствие, — произнесла Мери Уитни и издала такой мрачный смех, какой никогда еще не звучал за столом.
— Я почувствовал плохие вибрации, — сказал Питер Кристе. Он даже не потрудился понизить голос.
— Да нет, — возразила Криста, сознавая, что цвет ее щек разоблачал ее ложь. — Лайза новая сотрудница в моем модельном агентстве, и мы собираемся работать для Мери Уитни. Все просто восхитительно.
Вот это было правдой.
Он поглядел на нее. Его брови выгнулись другой.
— Звучит ужасающе, — сказал он с намеком на улыбку.
— Да-а, о'кей, действительно. — Криста тоже улыбнулась. Он был востер, как нож. Мало что ускользает мимо него незамеченным. Интересно, отчего? Благодаря его писательскому таланту или его собственной натуре?
— Что ужасающе? — рявкнула Мери Уитни.
— Работать на тебя, как мне кажется, — ответил Питер, абсолютно не смущенный агрессивностью в голосе хозяйки. Криста снова поглядела на него. Он не был запуганным человеком. Он сам привык пугать. Она всегда предпочитала мужчин с мягкой душой. Но ведь никакие законы не запрещают менять свои вкусы.
— Да что ты вообще об этом знаешь, Питер? Ты ведь за всю свою жизнь никогда ни на кого не работал.
Его хладнокровный ответ не замедлил себя ждать.
— Ты ведь тоже не работала, Мери.
— Нет, и слава Богу, — согласилась Мери. — Работа это проклятье мыслящих классов. Она слишком ценная, чтобы тратить ее на кого-либо еще.
Она рассмеялась, чтобы показать, что они не ссорились.
— Вот уж и не собираюсь работать ни на кого, — заявила Лайза Родригес.
— Ну уж, если ты делаешь обложку «Вога», то ты работаешь на Энн, — прозвучал зуавский голос Стенфорда Вандербилта.
Энн Винтур, одержимая культом всего изящного в искусстве, уставилась в пространство.
— Что касается меня, — сказала Лайза, — то я все делаю только для самой себя.
— Ты не права, — внезапно вмешался Роб. — Мы должны делать все для Бога.
За столом воцарилось неловкое молчание.
— Ну, для меня было большим удовольствием созерцать, как ты работал во славу Его сегодня вечером, — проговорил ледяной голос Мери Уитни.
— Бог создал природу, — парировала Лайза, широко улыбаясь. Она с силой сжала ноги под столом. Глубоко внутри нее продолжало жить эхо недавнего.
— А дьявол искушает людей, — сказал Роб Санд. Его лицо казалось пораженным ударом. На тарелке перед ним лежала нетронутая икра. Все тело излучало отчаяние.
Кристе хотелось подняться, обнять его за плечи и успокоить. Здесь он был словно кит на мелководье, голос простоты и порядочности изощренных софистов, и сколько бы он ни молился, в этой компании молитва не действовала. Он заставил ее почувствовать к нему материнские чувства — теплоту, желание защитить, глубокую озабоченность. Что бы там ни произошло, сейчас он подвергался наказанию. Криста готова была держать какое угодно пари, что ему не за что было стыдиться.
— Ах, — сказал Питер. — Манихейская ересь. Как редко в наши дни можно ее услышать, когда дьявол так устарел, а его место заняли душевные болезни.
— Но ведь это так, — сказала Криста. — Манихеи верили, что Бог и дьявол независимые друг от друга и не связанные между собой силы. Они не согласились бы со взглядом Роба, что Бог создал дьявола, чтобы искушать людей.
— Что? — переспросил Питер Стайн. Его рот хотя и не открылся от изумления, однако неоновый знак на его лбу сказал, что он был близок к этому.
— Ты абсолютно права, Криста, — сказал профессор Шеффер. — Манихеи развивали идеи Зороастра. Их дьявол равновелик Богу, а не Божье творение.
— Какая ты умная, что ты знаешь такие вещи, — сказал Питер Стайн Кристе. Он говорил это как комплимент. Это было умно. Он был изумлен, что такая красивая женщина, как Криста, может обладать подобной информацией. К несчастью, покровительственный ход его мыслей не был спрятан в тоне его слов.
— Я научилась читать еще ребенком, — парировала она. — И теперь могу это делать, даже не шевеля губами.
Криста ничего не могла с собой поделать. Это вырвалось у нее помимо воли. Он понял ее слабую насмешку. Он ведь не сделал это специально, но это едва ли что-то могло изменить. Ее психическая кровь была пролита. Она остро ощущала, что была ниже него по интеллекту. И теперь, ненамеренно, он дал ей понять, что тоже так считает. Как же это так, недалекая блондинка и вдруг знакома с религиозной философией — вот какая мысль пробежала у него в мозгу. Его слова дали ей это почувствовать. Ладно, черт побери, она не училась в колледже, но это еще не означает, что ей не позволено знать самые разные вещи. Сарказм ее ответной акции повис в воздухе.
Лицо Питера зарегистрировало выговор, и его реакция оказалась молниеносной. Он неправильно воспринимал Кристу Кенвуд. Оказывается она была просто хитрой, обидчивой наблюдательницей, которая скользила по жизни благодаря своей сексуальной привлекательности, и в ту миллисекунду, когда люди останавливались, восхищенные ею, она становилась гадкой. О'кей, его реплика могла показаться крайне покровительственной, но ведь это вышло случайно, он не хотел этого. Он намеревался сказать комплимент. Знание гаек и болтов манихейской ереси было-таки уделом умных людей. Люди, которые заправляли модельными агентствами, экс-модели, бывшие актрисы, по своей занятости не могли разбираться в этом. Отсюда и его замечание. Если оно случайно и прозвучало высокомерно, то она теперь была намеренно грубой. Откуда он мог знать, что энергичная корова, сдающая напрокат девушек в глянцевитые журналы, по счастливому совпадению имела еще и высокие баллы по философии. Это едва ли делало из нее Эйнштейна. И действительно, она скорей всего ухватила эту информацию в «Ридерс Дайджест», сидя на унитазе. Это, вероятно, единственное время за весь день, когда она не так погружена в свои поверхностные дела.
— Знать, что нужно читать, вероятно, полезно для дела, если играешь в Тривиальные Гонки, — заметил он.
Голова Кристы откинулась назад. Ей захотелось стукнуть по столу. Она-то думала, что он впадет в сконфуженное молчание, чтобы увидеть себя в скором времени прощенным. Вместо этого он предпринял контратаку, которая снова требовала едкого ответа.
— О, я нахожу Тривиальные Гонки просто детской игрой. Не ты ли написал когда-то книжку о детстве?
Брови Питера Стайна встретились. Его лоб превратился в концертино, когда морщины недовольства исказили его.
— Это «книжка» получила «Пулитцера», — прорычал он сквозь стиснутые зубы. — Ты читала ее?
— Нет, однако я полагаю, что Джон Травольта и Кирсти Алли, видимо, читали. Они продолжают стряпать все эти забавные киношки на детскую тему.
Питер Стайн зловеще улыбнулся. Это уже война, и он в ней победит. Он всегда побеждал, особенно если противником оказывалась женщина; особенно, если оружием, предлагавшимся для поединка, были слова. Его злость переросла в жестокое предвкушение победы. Слезы станут сигналом ее поражения. Он заставит ее заплакать прямо на виду у всех, и эти ужасные оскорбления, нанесенные его драгоценной работе, будут отмщены.
— Я полагаю, — заявил он с презрительной усмешкой, — что фильмы и журналы образуют пределы твоего мира.
— И манихеи, — последовал ответный выстрел. Он оказался нейтрализующим. Еще несколько минут до этого он делал комплименты ее уму. Теперь говорил про ее толстолобость. Она указала на несоответствие.
Он внимательно уставился на нее. У девушки оказались коготки. Она была быстрой в реакции, по-уличному находчивой, вероятно, с тех самых времен, когда приходилось работать локтями в толпе. Но, Господи, она потрясающе выглядела и сейчас стала еще более реальной. Ее личность наполнялась содержанием на его глазах. Черт! Нравилось ему это или нет?
— Если бы ты читала «Детскую игру», ты поняла бы, что нет ничего более яркого, чем говорящий ребенок. Это познавательное и, мне хочется думать, очень оригинальное описание того, каково на самом деле быть ребенком. Дети, испытывая недостаток в словарном запасе, затрудняются сами это объяснить. Взрослые, по своей забывчивости, тоже не могут этого сделать. Трудно как придумать мысли, так и вспоминать их, если у тебя нет приличного словарного запаса. Виттгенштейн — автор этого проницательного высказывания.
Он изменил тактику. Теперь он выбрал неторопливые, терпеливые объяснения учителя туповатому классу. Он откинулся назад, на спинку стула, и его сердитые глаза сделались мягче. Он намеревался снизить накал страстей. Вместо того, чтобы отправлять противника в нокаут, он решил не торопиться. Его оружием станут насмешка и сарказм. В долгом поединке Криста сдастся перед мощью его интеллекта. И так он получит больше удовольствия, играя с ней в кошки-мышки. Впрочем, девушка обнаруживала поразительную способность нападать и парировать удары в словесной дуэли.
— Очень трудно представить тебя ребенком, — заявила она. — А что, твое детство было тяжелым? — Переход на личности означал эскалацию борьбы. Концентрация ее стала теперь тотальной. Они намеревались прощупать слабые места друг друга.
— Я бы отказался от ярлыков «счастливое» и «тяжелое», — сказал он, пребывая где-то между снисходительностью и удивлением от такого поворота в диалоге. Он помолчал. Да, его детство было жалчайшим. Она правильно угадала, и это была тема, которой он всегда избегал во время бесед в присутствии публики. Так что ее выстрел, сделанный наугад, попал точно в цель. Или она была такой подлинно восприимчивой? Несчастные дети склонны вырастать в несчастных взрослых, и агрессия любимая маскировка для несчастной души. Могла ли она знать подобные вещи? — Я полагаю, если уж на то пошло, что бывает и более радостное детство, чем у меня, — ответил он.
Питер Стайн мрачно улыбнулся. Обычно он не преуменьшал. А сейчас сделал это. Формально, на бумаге, его детство показалось бы идиллией, но лишь писатели сознавали, что бумага ничего не знает. Агония имела один источник. Его отец. Даже теперь одна только мысль о нем могла вызвать разлитие желчи. Юлиус Стайн всегда делал умные вещи, и одной из таких было бегство вместе со всей семьей из Варшавского гетто перед его славным и трагическим восстанием. Питер, которому не было еще и года, абсолютно не помнит весь этот ужас, однако его отец носил на себе шрамы геноцида и, как казалось Питеру, всю остальную свою жизнь старался перенести их на него. Отец был одним из наиболее уважаемых психиатров в Европе, психоаналитиком и другом Фрейда, однако он так и не выучил английского и, когда приехал в Америку, понадобились долгие, горькие годы, прежде чем он оказался способен вести практику в таком объеме, который позволял бы ему зарабатывать себе на жизнь. Холодный, расчетливый интеллектуал, стальной хирург чужого сознания, веривший, что поведение взрослых закладывается в детстве, Юлиус Стайн так и не научился любить. Он обращался со своим сыном так, словно тот был приводящим в замешательство, непредсказуемым экспериментом, постоянно не подтверждавшим ожидавшихся надежд. В раннем возрасте Питер научился, как запутывать отца, который был уверен, что слишком умен, чтобы его кто-то мог запутать. И в результате он получил диагноз закоренелого неврастеника с неизлечимым нарциссизмом личности. Считаться пациентом у собственного отца — не самое твердое основание для тесных уз между отцом и сыном, и все это усугублялось по мере взросления. Позже, по какой-то странной причине, его отец, сноб и интеллектуал с классическим европейским образованием, утвердился в своей выдумке, что сын туповат.
Чем более умным проявлял себя Питер, тем тверже становилась отцовская иллюзия о его интеллектуальной неполноценности. Никакие успехи в школе, никакое количество учительских наград, ни одно даже самое убедительное свидетельство того, что юный Стайн был наделен огромными интеллектуальными способностями, не могли разубедить Юлиуса Стайна в том, что он вырастил идиота. И это стало плеткой, которой он хлестал сына. И опровержение ложного отцовского тезиса стало оружием, которым Питер терзал отца. Взаимная ненависть росла и росла, пока в жизнях обоих не осталось ничего другого. Мать Питера была пешкой в смертельной мужской игре. Юлиус Стайн снисходительно и свысока глядел на свою красивую, но с птичьими мозгами жену. Питер Стайн поместил ее на пьедестал и перенес свою любовь к ней на весь ее пол. И наоборот, мужчины всех очертаний, размеров и форм превратились во врагов. И через все это, как бесконечный и обязательный припев, проходило отчаянное желание стать блестящим, чтобы все признали его несомненный талант, и это желание не имело предела насыщению и было обречено на постоянную неудовлетворенность. Теперь его отец мертв, однако продолжало жить отцовское наследство. «Я полагаю, что можно найти и более счастливое детство!» Ха! О, да, можно. Он никогда не голодал; никогда ему не отказывали в возможности учиться; никогда не мерз; никогда не страдал от жажды; никогда не отказывали в возможности приобщаться к культуре, в карманных деньгах. Однако он не мог вспомнить, чтобы к нему отнеслись с любовью. А ведь это единственное, о чем хочется вспоминать.
Он очнулся от своих мыслей. Красота Кристы снова сфокусировалась перед его глазами. Она что-то говорила ему. Что же?
— Я могу себе представить, что писательский труд это вроде экзорсизма. Духи тревожат тебя. И ты зажигаешь свечу, пишешь книгу и звонишь в колокольчик во время устных выступлений на встречах с читателями — абракадабра! — они улетели.
Он рассмеялся вопреки желанию. Она снова удивила его. Она не просто схватывала суть вещей. Она понимала ее. И раз она была способна думать о труде писателя — страсти и святая святых Питера — тогда у них больше общего, чем он мог мечтать. И все же ее оскорбительные выходки пока еще не получили прощения — хотя было бы даже приятно найти подходящий повод, чтобы ее простить.
— Обычно говорится, что писательский труд является формой самоанализа, психотерапии. Ты избавляешься от своих конфликтов, излагая их на бумаге, размещая их в нужном тебе порядке, и в конце концов распыляешь их, поливая холодной водой рассудка. Однако психиатры являются просто жрецами мирской религии, так что, как я полагаю, твоя аналогия не противоречит народной мудрости.
Он засмеялся, и в этом смехе Кристе снова почудилось чувство превосходства. Она не переставала удивляться на себя, какой гиперчувствительной она может становиться. Ее внутренний монолог все продолжался. О, огромное спасибо, мистер Стайн. Так значит то, что говорю я, пустая болтовня, услышанная от кого-то. Ты это хочешь сказать? Это так ты обо мне думаешь? Что за гнусный, маленький шовинист сидит внутри этого либерального, блестящего, пронзительно красивого экстерьера. Тебе нравится бить по моим девушкам, мистер Стайн. Почему? Что в этом из мамочкиного наследства? Играла ли она роль Девы Марии при твоем Боге в твоем «нерадостном» детстве? Ты когда-нибудь возвращал свои долги тому месту, из которого однажды вынырнули на свет твои милые детские кудряшки? Черт побери, упрямец; берегись, малыш! Я намерена размазать тебя по всей икре из Каспийского моря.
— Один из моих друзей как-то сказал, что твои книги невероятно угнетают психику, но читатель после их чтения ощущает, что они содержат ответы на все вопросы. То же я чувствую после встреч с тобой. Подавленной, но знающей ответ.
Он не мог удержаться.
— Какой же ответ?
— Что ты самый заносчивый, эгоистичный и бесчувственный человек, каких я имела несчастье встретить.
Его глаза сверкнули огнем, когда она это говорила. Она поняла натуру Стайна. Он был маккиавеллистом. Он преследовал свои страшные цели, скрываясь за дымовой завесой из фраз. За камуфляжем своего интеллекта он делал залпы по миру, и маскировка давала ему возможность ускользнуть. Да, Криста знала его теперь. Она не верила словесам. Она доверяла лишь своим чувствам. Если она ощущала себя униженной, оскорбленной, если чувствовала снисходительное к себе отношение, значит, это было то, что и намеревались с ней сделать, сколько бы этот торговец словами ни отрицал этого. Он мог сколько угодно кричать про «конфликт», «преувеличенную реакцию», «паранойю», однако все напрасно. Она видела его насквозь.
— «Заносчивый», потому что я намекаю на то, что твои мысли не абсолютно оригинальны? «Самовлюбленный, бесчувственный», поскольку я не падаю на спину, не болтаю лапками в воздухе, когда знаменитая модель-актриса направляет лучи своего передержанного самообладания на меня? Пожалуйста! На этом свете есть люди, которые принимают мыслительный процесс всерьез. Они не просто включают свой мозговой фонтан на приемах, чтобы освежать своими глупыми мыслишками собравшуюся компанию. Меня волнуют искусство и литература, а также предназначение человека. А тебя — задницы и сиськи, а также сумма, за которую ты их продашь. Вот в чем разница между тобой и мной. Пожалуйста, найди в себе немного здравого смысла, чтобы согласиться с этим.
Вот так! Это должно задеть ее. Эта девица сомнительного поведения уверовала, что за ее внешней красотой у нее есть мозги. Но он проткнул вертелом ее самонадеянность. Ее вернули в будуар, где ей и место, сумасбродной мещанке. В конце концов она врезалась в кирпичную стену.
Он наклонился в ее сторону, словно дерево в бурю, и впился в нее взглядом. Его слова отдавались в ушах Кристы. Его глаза прожигали дыры в ее мозгу. И тут, совершенно внезапно, она узнала его. Он был тем самым ныряльщиком на дне океана. Тем самым парнем, который пронзительно завизжал во время бегства. Тем самым человеком, чью жизнь она спасла. Те глаза за стеклом маски были глазами, которые она теперь видела перед собой. Та же ярость, тот же страх. Не оставалось и тени сомнения.
Улыбка появилась сначала на ее губах, а потом разлилась торжествующим светом по лицу. Крупный выигрыш в лотерею показался бы ей ничтожным по сравнению с этим открытием. Мистер Питер Стайн, язвительный и яростный оппонент, сейчас получит такой удар, какого никогда еще не знавал.
— А не занимались ли вы подводным плаваньем несколько дней назад, мистер Стайн? — поинтересовалась она.
— Что? — Он заморгал. Она подмигнула. — Что ты имеешь в виду? — добавил он, однако его глаза уже утратили твердость. Рука непроизвольно протянулась к голове и взъерошила черные, беспорядочные волосы.
Криста захлопала в ладоши, изображая дурашливое воодушевление.
— О, слушайте все, — звонко воскликнула она. — Это уж-ж-а-асно забавно. Послушайте. Нет, вы должны послушать, — выкрикивала она до тех пор, пока внимание всего стола не обратилось на нее.
Вот какой была ее аудитория: насмешливая Мери Уитни приготовилась услышать что-то забавное; Вандербилт томно улыбался; Шеффер демонстрировал добросовестную заинтересованность; Роб Санд тоже был увлечен, он наклонился вперед, ловя каждое слово Кристы; Лайза Родригес с раздражением уступила сцену другой женщине; даже Энн Винтур на миг вернулась со своего приватного Марса, на котором находилась с визитом. Один лишь Питер Стайн не был готов к этой речи. Он покраснел от ярости и неожиданности. Сверхмощный компьютер, его мозг, прокручивал программу. Криста Кенвуд, персона, которую в этот момент он ненавидел больше всего на свете, значит и была той красивой русалкой, что спасла ему жизнь.
— Я только что вспомнила, где видела мистера Стайна недавно. Роб и я встретили его, когда опускались на дно океана, и я спасла ему жизнь.
Питер с трудом сглотнул. Тут у него не нашлось ответа. Его румянец сменился бледностью. Во второй раз за эти несколько дней этот дьявол из преисподней унижает его. Он стиснул под столом кулаки и огляделся вокруг. Может, найдется путь к отступлению? Увы, нет.
— Ты спасла его жизнь? — Мери Уитни издала восторженный смех.
— Как же это ты сделала, скажи на милость? — спросила Лайза Родригес. Обе женщины настроили свои антенны на предстоящий скандал, сгорая от нетерпения.
— Расскажите им, мистер Стайн, — попросила Криста.
Питер откашлялся. Он воткнул палец за свой, внезапно ставший тугим, воротничок. На груди он чувствовал пот — гадость, которую не хочется показывать никому.
— Ну, не могу ничего сказать насчет «спасения жизни», однако я, что совершенно глупо, нырнул один…
Он иссяк, обернулся к Кристе и сказал:
— Я и не представлял себе, что это была ты.
— Давай. Питер, расскажи нам подробности. Какая блестящая история, — сказала Мери Уитни, хрустя кусочком яблока, словно ящерица тараканом. — Ты нырнул в океан и… — она требовала продолжения.
— Я решил нырнуть в одиночку, это глупо… — старался объяснить Питер. Он слышал свои слова, будто эхо в мозгу сумасшедшего. Сколько их еще можно повторять?.. Он продолжал. — Моя нога застряла в расщелине. Действительно, я застрял.
— А твой кислород кончался? — допытывался Стенфорд Вандербилт.
— Ну, вообще-то, на мне не было акваланга.
— Он нырнул без аппарата на шестьдесят футов, — сказал Роб Санд. Он был поражен, узнав, кто был тот таинственный идиот, нарушивший все правила подводного спорта. Теперь он наклонился через стол, и на его лице лежала маска праведного негодования, когда он вливал сарказм в свои слова.
— Не слишком ли это глубоко для ныряния без акваланга? — спросила Лайза Родригес, почувствовав обвинительную нотку в утверждении Роба. Она умела читать язык тела. Писака был на дыбе, Криста в нирване. Лайза видела все четко. Питер Стайн, бледная тень самого себя, искал пути отступления из этой истории. Лайза была знатоком человеческого дискомфорта и считала своим долгом усиливать его, если где обнаруживала.
— Я иногда… случайно, забавы ради сбрасываю акваланг вниз, а потом ныряю и нахожу. Конечно, глупое занятие… — Он оглядел сидевших за столом. Все они кивали, соглашаясь с глупостью Питера Стайна. Они улыбались снисходительно и с сознанием собственного превосходства, потому что уже уловили суть этой беседы. Этот умник едва не окачурился, а красотка спасла его. И сейчас герой словесности оказался под судом, и они были судьями, жюри и палачами. Он обнаружил себя в забавной ситуации.
— Впрочем, если сократить эту длинную историю…
— О, не нужно этого делать, — сказала Мери. — Мы все ждем длинной истории от такого рассказчика, не так ли? Масса мотиваций, лепка характеров, психологические портреты. Давай, Питер, побалуй нас. — Она откинулась назад, на спинку стула. Это был ее вечер. Она могла быть хитрой, когда этого желала.
— Криста появилась… к счастью… и дала мне немного воздуха, и я смог подняться на поверхность, не пострадав. — Вот так. Это произошло так же быстро, как и мой рассказ об этом.
— Однако я не могу понять вот чего, — вмешался Вандербилт. — Как это ты не узнал Кристу. Я могу понять, что ты мог не узнать ее под водой, в маске и акваланге, но когда вы оба поднялись на поверхность и ты поблагодарил ее за все, тогда уж ты точно не смог бы забыть ее.
Питер поглядел на Кристу. Будет ли она милосердной? Нет, не будет.
— К тому времени, когда я поднялась на поверхность, мистер Стайн усвистал прочь на своем катере.
— Но ведь ты дала ему воздух, — упорствовал Стенфорд Вандербилт. Верхние слои общества не беспокоились ни о чем, за исключением манер, которыми они поддерживали существующий имидж. Они с удовольствием перережут тебе глотку, если ты окажешься у них на пути, но будут безукоризненно вежливыми, делая это.
— Да не может быть, — протянула Мери Уитни.
— Он так и не поблагодарил ее должным образом, — отметил с горечью Роб. Одно дело, что спасена твоя жизнь. Но уж совсем другое, если ее спасла такая красавица, как Криста. Неблагодарность Стайна не укладывалась у Роба в сознании.
— Ты не поблагодарил ее за то, что она спасла твою жизнь? — переспросила Лайза Родригес и ее голова склонилась набок. Она никогда не благодарила женщин ни за что и не станет, однако коварство было ее натурой, вторым излюбленным пороком.
— Я уверен, что у мистера Стайна имелись на это свои причины, — вмешался профессор, демонстрируя солидарность интеллектуалов.
— Я жажду их услышать, — сказала его жена.
— Это был неприятный момент, — сказал наконец Питер, — однако угрозы для жизни в нем не было. Вся история несколько драматизирована. Кстати, я поблагодарил Кристу. — Он извивался как червяк на своем стуле. Он никогда и никому не отвечал. Вся его жизнь строилась вокруг необходимости избегать этого. И вот здесь он подвергался допросу, и его вот-вот признают виновным. Это было невыносимо. И это должно иметь конец. Однако он знал, что его последние слова не успокоят их. Он произнес две вещи, которые явно противоречили друг другу. Если она не спасла ему жизнь, какого же черта ему нужно было благодарить ее? О'кей, адвокат мог бы уладить этот явный парадокс, но за этим столом не было адвокатов. Тут сидели победители, которые мыслили лишь крупномасштабными планами.
— После небольших уговоров он написал «спасибо» на моей доске. И потом умчался прочь, — пояснила Криста с веселым смехом. — Должна признаться, что ожидала бы чего-нибудь намного более отвратительного, если бы знала, что это мистер Стайн. Ведь его книги изрядно скучны и многословны.
— Я считаю, что ты должен сказать «спасибо» сейчас, — произнес Роб Санд. Это звучало подозрительно похоже на ультиматум.
Молчание. Никто не произнес ни слова. Все уставились на него.
Питер Стайн поднялся. Он положил свою салфетку на стол. Это была персональная епифания. Его довели до ручки.
Когда он заговорил, то его голос дрожал от ярости.
— А пошли вы к такой-то матери, поодиночке и все вместе, — сказал он. Потом оттолкнул назад стул, повернулся и вышел вон.
Он мчался мимо столов на полной скорости к выходу, изгибаясь, словно слаломист. Кто-то потянулся к его рукаву, надеясь представиться. Он отбросил прочь умоляющую руку. Больше никто не пытался препятствовать его бегству.
— Ого, Криста! — ахнула Лайза. — Ты уж точно, как дьявол, подожгла его фитиль. — Казалось, она ревновала к тому обстоятельству, что кто-то похитил у нее роль главного поджигателя фитилей.
— Меня никогда еще так не оскорбляли за всю мою жизнь, — пыхтел Стенфорд Вандербилт. С высокомерием своей породы он уже забыл, что слова Стайна были направлены и на других, тех, кто сидел рядом с ним.
— Он нуждается в нашем прощении, — сказал мягко Роб.
— Ну, я могу только сказать, что если ненависть обернется любовью, то зазвонят свадебные колокола, — засмеялась Мери Уитни, ничуть не огорченная отбытием ее гостя-звезды.
Криста ничего не сказала. Она пребывала в шоке. Ее терзала удивительная причуда. Ей хотелось увидеть этого ублюдка снова.