Моя идеальная

Глава 16

Так мы любим

Настя засыпает ближе к рассвету, но мне отрубиться больше так и не удаётся. Всё ещё мелко потряхивает и в башке полная каша.

Когда солнце выползает из-за горизонта, поднимаюсь с постели и натягиваю первые попавшиеся шмотки. Смотрю на свою девочку, обдумывая, стоит ли сейчас её оставлять. А если проснётся, а меня нет? Да, мы оба уже давно не дети, но когда однажды теряешь, начинаешь бояться, что это случится снова.

Достаю из комода лист бумаги и ручку и пишу короткую записку, чтобы любимая не волновалась.

Выхожу из дома и с мрачным кайфом тяну прохладный, влажный, осенний воздух, тот самый, который бывает только рано утром, пока город ещё спит. В голове немного проясняется, и я подкуриваю сигарету, наслаждаясь оседающим в лёгких дымом, который слегка расслабляет натянутые до разрыва нервы и мышцы.

Быстрыми шагами направляюсь в место назначения и возвращаюсь в ещё более ускоренном темпе, по пути потаскав ещё несколько сигарет. Забиваюсь никотином на весь день вперёд, потому что не хочу курить при своей девочке. Не знаю, как это работает, но рядом с ней не то чтобы не тянет, но уходит как-то на дальний план, и курю я, только если на то есть жгучая необходимость, хотя организм периодически напоминает об острой нехватке никотина.

Походу, пора завязывать с этим дерьмом и избавляться от дурной привычки. Раньше сигареты помогали расслабиться и успокоиться, сейчас же просто стали частью ежедневного ритуала. Но теперь в моей жизни есть нечто гораздо важнее, и я не хочу гробить себя этой хренью, чтобы провести как можно больше счастливых дней вместе со своей идеальной девочкой.

Выбрасываю в урну недокуренную табачку и поднимаюсь в квартиру. Первым делом иду в спальню и убеждаюсь, что малышка спит. Записка всё так же лежит на соседней подушке. Сминаю лист и переодеваюсь в свободные спортивки и футболку. Несмотря на то, что вчера наболтал отопление, в хате свежо и даже прохладно. Слишком для конца сентября. Подтягиваю одеяло Насте до подбородка и на кухне накручиваю ещё несколько градусов. Варю кофе и оглядываю комнату.

Походу, придётся сегодня делать то, что я, сука, до трясучки терпеть не могу — заняться уборкой. Целый месяц мне как-то не до этого было, поэтому слой пыли весьма ощутимый собрался. К тому же надо прочитать материалы по учёбе и заняться конспектами, потому что завтра на пары, а я даже не думал садиться за это дело. Быстро расправляюсь с кофе, не завтракая, и принимаюсь за работу. Вымываю кухонный гарнитур и всю остальную кухню. Уже после этого захода чувствую, что подзаебался, но надо сегодня разгребстись со всеми месячными завалами.

— Доброе утро, любимый. — шуршит мне в спину тихий голос, а тёплые мягкие ладони обвивают под грудиной.

Настя утыкается лицом между лопаток, и даже сквозь ткань футболки ощущаю прикосновение её горячих губ и обжигающего дыхания. Накрываю её пальцы с особой осторожность, потому что бинты она хоть и сняла ещё вчера, до заживления разбитым костяшкам и разорванной коже ещё пиздец как далеко.

Мы ничего не говорим, просто продлевая этот момент. По венам разгоняется уже не кровь, а чистейшая горячая карамель, заряженная тоннами эндорфинов. Глажу её пальцы, которые вырисовывают круги на моей грудной клетке. Вдыхаю её аромат. Согреваюсь мягким теплом и ненавязчивыми прикосновениями.

— Очень болит? — хриплю, проводя кончиками пальцев по краю раны.

Сейчас не об этом спросить хочу, но и это не менее важно. Оборачиваюсь в капкане её рук, который она никогда не разжимает, и смотрю в глаза.

— Немного болит. Ноет.

Кладу ладонь на её живот и опускаю ниже, пока не натыкаюсь на резинку трусов под футболкой.

— А здесь сильно?

Ниже руку даже не веду, и вовсе не потому, что боюсь не сдержаться, а оттого, что реально паникую, что мог вчера дерьма натворить. Настя же задумывается на какое-то мгновение, прикусывает нижнюю губу, опускает ресницы и ведёт головой из стороны в сторону.

— Нет, Тёма, не сильно. Знаешь, — замолкает, будто слова подбирает, — раньше я не понимала, что значит это слово, но теперь, думаю, именно так можно описать свои ощущения — саднит. Да, именно так. Саднит и немного тянет, но это нормально. Так всегда бывает, когда становишься женщиной.

Выдаёт несмелую улыбку, и на скулах расцветают два розовых пятна. Легко прижимаюсь к губам в коротком поцелуе. Меня реально такой нежностью к этой девочке топит, что ни в каком словаре мира не найдётся слов, способных это описать.

— Люблю тебя, маленькая. — шепчу ей в губы.

— И я тебя люблю, большой. — отбивает и улыбается уже смелее.

— Большой? — тяну вверх брови.

— Ну, раз я маленькая, то ты большой. Во всех местах. — смеётся любимая, и я вместе с ней.

Я, блядь, нереально просто счастлив.

— Голодная?

— Как монстр!

— А почему не как зверь?

— Потому что я голодная, как самое кровожадное чудовище. — корчит страшную гримасу и сворачивает пальцы наподобие лап с когтями, наступая на меня и цепляясь этими "лапами" в плечи.

— Значит, придётся срочно кормить этого монстра, пока он не сожрал меня. — ржу в ответ.

— Неа, Тём. Сегодня монстр будет кормить тебя.

Не спорю и не сопротивляюсь. Если хочет готовить, то пусть готовит, а я подстрахую. Всегда и во всём.

Пока Настя занимается готовкой, иду в коридор и беру то, за чем выходил утром. И вдруг понимаю, что не хочу этого, но решать не мне.

Молча возвращаюсь на кухню, беру любимую за руку, отрывая от готовки, и вкладываю в ладонь таблетку экстренной контрацепции. Девушка перехватывает её двумя пальцами и внимательно рассматривает. Переводит взгляд на меня, потом на неё, снова на меня, и я, блядь, читаю в её зрачках сомнение. Но я не имею права делать выбор за неё.

Накрываю ладонью блистер поверх её пальцев и смотрю в глаза. Она тоже. Взрываемся от этого контакта. Я вообще, сука, ничего не понимаю. Ни чего ждать. Ни её реакций. Ни собственных мыслей и страхов. Я не знаю, чего хочу. А Настя… Она отводит руку с этой хренью для убийства будущего и разжимает кулак, всё ещё накрытый моей ладонью, отпуская таблетку в полёт прямо в мусорное ведро.

Шумно выдыхаю, испытывая какое-то нереальное облегчение. Ещё вчера я был уверен, что мы оба не готовы к этому, а сегодня я осознаю, что несмотря на то, что член я вынул вовремя, то шанс, что любимая забеременела, всё же есть, и я не хочу убивать этого ребёнка, пусть даже и в зародыше сперматозоида. И то, что она выкинула таблетку… Что если поняла мои сомнения? Если только из-за меня это сделала?

— Уверена? — вырываю из сжатого спазмом горла сиплым шёпотом.

Моя девочка вдыхает так, что ударяется грудью о мою грудную клетку. Прикрывает веки, громко выдыхает. Открывает глаза и возобновляет зрительную связь. Глаза в глаза. Душа в душу. Сердце к сердцу. Всё наружу.

— Да. — выдыхает одно единственное слово, но оно такими штормовыми вибрациями по всем моим нервам пролетает, вызывая приступ дрожи.

— Боишься? — спрашиваю тихо, утыкаясь лбом в её лоб.

— Боюсь. Но если это уже случилось, то я не смогу так поступить, Артём. Это же часть тебя. Часть нас. — на секунду отводит глаза и громко сглатывает. Снова цепляет, пока я перевожу тяжёлое дыхание. — А ты, Тём? Ты боишься?

— Боюсь, Насть. Шанс хоть и небольшой, но он есть. Поэтому спрошу ещё раз: ты уверена? — она опускает взгляд. — Настя?

— Уверена, любимый. Тем более, что шанс действительно минимальный, поэтому не будем сейчас кипишовать. Будь что будет, Тёма.

Согласен. Не смысла разводить панику раньше времени. Если она забеременела, то мы будем растить нашего ребёнка вместе, а если нет… Если нет, то не станем спешить с этим. Нам обоим необходимо больше времени, чтобы стать родителями. Я реально, блядь, боюсь становиться отцом, но я готов к этому и вижу, что и моя девочка страшится быть мамой, но не станет убивать нашего ребёнка.

— Я люблю тебя, родная. Люблю… Люблю… Я так сильно люблю тебя, Настенька. Так люблю… — бомблю, покрывая поцелуями всё её лицо.

Моя девочка вся трясётся, и я вместе с ней. Это спонтанное решение для нас обоих. Мы боимся, но не сомневаемся. Заряжаемся друг от друга. Живём. Дышим. Я, блядь, мир готов перевернуть. Обрушить небо на землю. Свернуть горы. С ней я всё смогу.

— Моя любимая… Моя родная… Моя нежная… Моя идеальная… Моя… Моя… Моя… — продолжаю тарахтеть, касаясь губами шеи, горла, ключиц.

Глажу руки, спину, ягодицы. Я так люблю эту девочку, что просто не знаю, как выразить эти эмоции иначе.

— Мой! — рычит Настя, сжимая грудки моей футболки и, притягивая меня ближе, жадно целует. — Люблю тебя, Тёма. Люблю тебя… Мой! — заключает так, словно приговор мне выносит.

Принимаю его с удовольствием и отбиваю:

— Твой!

Едва удаётся отлипнуть друг от друга, моя девочка возвращается к приготовлению завтрака, а я тем временем притаскиваю конспекты и наблюдаю за действиями любимой с лёгкой опаской. Яйца, сыр, колбаса, майонез… Реально стрёмно становится. Она замешивает всё это и ставит сковороду на плиту, включая газ. Оставляю учёбу и подхожу к ней, заглядывая через макушку в содержимое миски.

— И что это будет? — шиплю, не переставая сканировать будущий завтрак.

— Не знаю. — со смешком бросает Миронова.

— Не знаешь? — с хрипом задаю вопрос, когда поворачивается ко мне. — Это есть хоть можно будет?

— Не знаю. На тебе и проверим. — откровенно издевается и начинает хохотать.

— Ведьма! — рычу беззлобно.

— Если я ведьма, то ты Тёма… Ты…

— Ну и кто же я, Насть? — подначиваю её.

Козлом я был, идиотом тоже, сволочью, дебилом, кретином… Чего же ещё я о себе не знаю?

— Заносчивый засранец!

Ловлю ступор, сам не понимая от чего. Тупо пялюсь на неё и заторможенно моргаю. Перевожу дыхание.

— С какого хера я заносчивый засранец?

— С такого хера, Тёмочка, — растягивает губы в хитрой усмешке, — что ты почти два года так у меня в телефоне записан был.

— Неее пооонял…

— Ну как ты себя при первой встрече повёл, так и записала. — ржёт, а потом смотрит прямо в глаза и спешно добавляет. — Мой. Всё ещё не могу поверить, что ты мой. Что Артём Северов — самый популярный парень в академии, самый знаменитый бабник, самый жуткий беспредельщик, теперь только мой. Никогда бы не подумала, что ты когда-нибудь перестанешь таскать всех девчонок подряд. Что не будешь по поводу и без впечатывать носы в черепушки. Что… Блин! — резко обрывается и поворачивается к плите, когда от сковороды уже начинает идти дым.

Выливает содержимое миски, сбавляет газ и накрывает крышкой, только после этого снова смотрит на меня.

— Знаешь, малыш, если бы мне месяц назад сказали, что половина моего шкафа будет забита женскими вещами, а в ванне будет стоять целая куча всевозможной хренотени, то я без раздумий впечатал бы ему нос в череп. Если бы два года назад мне сказали, что идеальная девочка из академии, Настя Миронова, будет готовить завтрак на моей кухне в моей футболке и будет любить меня, то я бы покрутил пальцем у виска.

Девушка ничего не отвечает, переворачивая омлет, который, кстати, на данный момент и выглядит, и пахнет как нечто действительно съедобное.

Роняю челюсть, когда она в одно движение перебрасывает его на другую сторону и, улыбаясь, восклицает и хлопает в ладоши.

— Получилось!

И такой восторг в её глазах светится, что я и сам радуюсь этому крошечному, но такому значимому для неё достижению. В некотором плане она остаётся маленькой девочкой, которая учится элементарным вещам, и я реально, блядь, горжусь ей.

Настя выключает плиту, поднимает крышку и раскладывает омлет по тарелкам. Только сейчас соображаю про кофе, о котором мы совсем забыли, и засыпаю зёрна в кофемолку. Варю напиток, пока любимая садится за стол и без слов принимается переписывать мои конспекты. Ставлю перед ней кружку и опускаюсь напротив, не переставая улыбаться, потому что она делает это для меня.

— Ты ни о чём не жалеешь, Артём? — шелестит, вскидывая на меня взгляд и, отодвигая бумаги, притягивает к себе завтрак.

Задумываюсь всего на долю секунды и уверенно выдаю:

— Я жалею только о том, что так много времени потерял. — закидываю в рот кусок омлета и с удовольствием пережёвываю. — Вкусно, малыш. Правда, очень вкусно.

Моя маленькая смущённо улыбается и отхлёбывает кофе. Вижу, как нравится ей эта похвала.

— Что значит "потерял много времени"? — шепчет, не переставая сканировать моё лицо.

Перевожу дыхание и громко сглатываю. Какое-то время в затянувшейся тишине слышно только тиканье настенных часов.

— То, что я два года старался вырвать тебя из этого твоего кокона идеальности. Расшатать. Вывести из себя. Сделать хоть что-то, чтобы ты перестала быть такой холодной и отстранённой, но я просто не знал, как до тебя достучаться.

Пиздец, но я реально жалею, что не сделал этого раньше.

Девушка быстро закидывает в рот остатки яиц и, схватив кружку, переползает мне на колени. Крепко прижимаю мягкое тело и зарываюсь лицом в волосы.

— Надо было стучать громче, Тёма. — тяжёлый вдох. — Хотя не уверена, что я услышала бы тогда. Я всегда любила тебя, с того самого первого дня, но не то что мысли не допускала, даже в сердце не пускала эту возможность. С того самого дня я убеждала себя, что ненавижу тебя. Что меня бесит твоя самоуверенность, наглость, холодность, все эти твои кривые взгляды и косые усмешки. Только когда мы расстались, я поняла, что дело было не в злости, а в том, что я не могла получить тебя. Когда видела с другими девушками — это было не отвращение, а ревность. Когда ловила на себе твои взгляды — это не раздражение, а желание ответить так же прямо, улыбнуться в ответ. Только когда потеряла тебя, я осознала, что так ты смотрел только на меня не из-за того, что презираешь, а потому, что неровно дышишь ко мне. В тот день, Тёма, когда ты обернулся, я что-то такое в твоих глазах увидела, что смогла, наконец, принять свои чувства к тебе. Но и тогда я боялась. Боялась стать "одной из". — выдаёт всё это сбивчиво, постоянно запинаясь и словно боясь не успеть.

А я просто, блядь, теряюсь от этого признания. Впрочем, ненадолго.

Обхватываю ладонями её лицо и заглядываю не просто в глаза, а намного глубже: в самое сердце, в глубины души. Достаю туда, куда она никого не впускала раньше.

— Ты всегда была одной единственной, родная. Да я трахал всех подряд. — тяжело сглатываю, когда произношу эти слова, и пусть она и так это знает, но сейчас я просто должен. — Но только потому, что ТЫ не была моей. Потому что не мог получить единственную девушку, которую на самом деле хотел. И не просто для секса, хотя и сам это отрицал. Хотел видеть тебя в своей жизни не просто мельком, а рядом. Всегда рядом. Ты не "одна из". Ты — та самая. Единственная. Моя. Навсегда.

Глаза в глаза. Затяжной контакт. Из её вытекают безмолвные слёзы. Мои жутко жжёт.

Настя обнимает за шею и, крепко прижимаясь, тихо плачет, пока я стараюсь изо всех сил справиться со своими эмоциями. Жму крепче. Глажу настойчивее. Целую жаднее. Дышу яростнее.

Кажется, проходят часы, хотя на самом деле всего несколько минут, когда любимая отрывается от меня и тянется к своей мобиле.

Нахрена она ей сейчас?

Впрочем, ответ я получаю, когда она протягивает её мне и просит:

— Разблокируй.

И снова я, мать вашу, нихуя не понимаю. Зачем? Для чего? Что она делает?

— Я не знаю пароль. — сиплю, вглядываясь в расплывающиеся по экрану цифры.

— Знаешь. — отрезает без запинки.

— Не знаю.

— Знаешь! — обрубает с какой-то поражающей уверенностью.

Ввожу четыре цифры без какой-либо надежды, но телефон тут же откликается и на заставке появляется моя фотка. На неё даже не реагирую, но вот едва цепляю Настин взгляд, спрашиваю с такими хрипящими нотами, что сам свой голос не узнаю:

— Как давно он у тебя стоит?

— С девятнадцатого сентября две тысячи двадцатого. — отбивает абсолютно ровно. — А у тебя?

— С девятнадцатого сентября две тысячи двадцатого. — отзываюсь эхом и снова захлёбываюсь этим нереально одуряющим счастьем.

— День нашей первой встречи, Тёма. Я убеждала себя, что поставила эту дату, чтобы не забывать, когда началось моё падение, но оказалось… — гулкий выдох. — Это было начало моей взлётной полосы.

Концентрирую все силы на своём слетевшем к чертям дыхании и сорвавшимся с цепи мотором. Два года. Она два года любила меня, а я, как долбоёб, пытался выбить ей пробки. Нагребаю в лёгкие столько воздуха, что рёбрам становится больно, и выдаю ещё одно признание:

— Когда я вошёл в аудиторию, то сразу увидел тебя на первом ряду. Ты даже не обернулась, но я уже знал, что у тебя нереально зелёные глаза, пухлые губы. Знал, что когда ты улыбаешься, то у тебя появляются эти мозговъебательные ямочки на щеках.

— Откуда? — шепчет моя малышка и сама с трудом втягивает кислород.

— Это была не первая наша встреча. — прикладываю пальцы к её губам, когда собирается что-то сказать. — Просто дай мне договорить, маленькая. Я всё сейчас расскажу. Окей? — кивает. Ловим зрительный контакт и на очередном выдохе продолжаю. — Двадцать восьмое августа. Я заехал с Тохой, чтобы он какие-то документы декану отдал. Мы только подошли к кабинету, как дверь открылась, и оттуда вышла ты. Ты улыбалась этой своей улыбкой с ямочками, на которую я тут же залип. Ты светилась, ты сияла, ты горела. Именно тогда я понял, что влип, потому что следующие три недели занимался тем, что подмазывал нужных людей, чтобы перевестись с третьего курса айтитехнологий на первый курс в полицейскую академию. — выбиваю всё на одном дыхании и тут же стопорю его в попытке понять, как это признание подействовало на неё.

Настя опускает ресницы и долго молчит, а потом, всё так же не поднимая их, задаёт вопрос, от которого у меня всё к херам летит:

— Значит, ты не собирался становиться оперуполномоченным? Из-за меня ты бросил институт и занимаешься тем, что тебе не нравится?

Быстро прижимаюсь к губам и ближе притискиваю к себе любимую девочку. Вот как ей удаётся всё так выворачивать, что хрен потом разберёшься, с чего всё начиналось?

— Это было моё решение, родная, и ты здесь не при чём. Точнее, блядь, при всём. — добавляю, когда она вопросительно косится на меня. — Но мне никогда не нравилась профессия, на которую я учился, а когда перевёлся, я загорелся. Я захотел этим заниматься, делать что-то по-настоящему важное, понимаешь? — короткий кивок. Глухой выдох. Обжигающий поцелуй на моей щеке. — И вот в момент, когда я подошёл к тебе, чтобы дать номер, ты тоже горела, вот только совсем иначе. В твоих глазах пылала ярость, и я, блядь, снова поплыл. Но потом ты… — вдох-выдох-вдох. — Ты будто потухла. Стала холодная, отстранённая. Никогда я больше не видел в твоих глазах этого огня. И в словах его не было. Ледяная принцесса — вот кем ты была. И я всё время старался расшатать тебя, чтобы снова увидеть то пламя, но ты замкнулась, спряталась, зарылась в этот кокон идеальности и приличий. Со временем я убедил себя, что хочу тебя именно потому, что не могу получить, но я хотел огонь, а не лёд. Врал всем. Врал себе. Да что там врал, я откровенно пиздел всему миру, что это тупая похоть, желание получить недоступное. Но я, блядь, уже любил, хотя даже себе в этом не признавался. А потом… В коридоре… Я увидел… Я увидел это пламя. Я увидел чувства. Я увидел жизнь. И в тот момент я просто захлебнулся всем ураганом эмоций, что ты транслировала. Я утонул в твоих глазах. Я сдался.

Замолкаю, давая нам обоим передышку. Любимая тоже молчит, но, как и на протяжении всего признания, смотрит прямо в душу.

— Тогда ты понял, что влюбился? — шелестит, задевая мои губы своими.

Закрываю глаза и сам стараюсь понять, когда именно это произошло.

-

Я влюблялся в тебя снова и снова, Насть. Тогда. В спортзале, когда ты послала меня на хрен. — усмехаюсь, когда она пристыженно опускает взгляд. — Возле раздевалок, когда почти позволила себя поцеловать. Когда ударила возле бассейна. Когда отвечала на поцелуй около ворот. Но самое главное… — коплю все ресурсы, чтобы продолжить эту странную исповедь. — Когда я привёз тебя домой в тот день. На то, чтобы остыть и отпустить лишние эмоции, у нас была дорога, и когда ты сказала, что не хочешь уходить… Когда понял, что не хочу отпускать тебя… Именно в тот момент я окончательно осознал, что люблю тебя. По уши. По самое "нехочу" в тебе.

— Почему ты не сказал тогда? Ты ведь это хотел сказать, да?

Выдыхаю.

— Да. Но что бы ты тогда ответила? Слишком быстро всё происходило, слишком много эмоций. И я… Я испугался. Не смог. Когда-то я поклялся себе, что никогда ни к кому не привяжусь. Никого не впущу в себя. Никогда не скажу "люблю". А потом… Потом я сказал и потерял тебя.

— Прости. — надрывно шепчет, а из глаз слёзы водопадом льются.

Ловлю губами каждую.

— Я простил, родная. Я готов был простить тебя каждый день, что тебя не было рядом. Готов был простить, когда увидел под дождём бегущую мне навстречу. И я простил, когда ты кричала, что любишь меня. Кричала, перекрывая шум дождя и ветра. Так, словно хотела, чтобы не только весь район услышал, а весь грёбанный мир об этом знал.

— Я и раньше говорила это. — вбивается в раздутый до опасных размеров мозг её тихий шёпот. Поднимаю глаза. Сцепка. Всё наружу. — В то утро, когда ты отвёз меня домой, я сказала тебе, что люблю. Когда папу увезли в больницу, я кричала это дому. Я повторяла снова и снова, весь день и каждую ночь, но знала, что ты никогда не услышишь, поэтому кричала тебе в спину, чтобы ты знал. Потому что боялась, что ты уйдёшь и так и не узнаешь, как сильно я тебя люблю, Артём. — теперь и моя девочка дышит через раз, открывая не только душу, но и вываливая наружу все страхи. Принимаю и забираю каждый. Разрываю в клочья. Нам было необходимо выговориться, но я даже не представлял масштабов, насколько сильно и как много надо было произнести вслух. — И я сказала это родителям в то утро, а потом у отца случился приступ. Я была уверена, что смогу это пережить, что справлюсь, но когда на следующий день он вернулся, то я поняла, что не выходит. Едва удалось выйти из дома, как я сдалась. Я плакала. Я кричала. Я говорила тебе, что люблю. Я звала тебя. А потом пришла мама, и я и ей это сказала. Не называла имени, но они и так знали, что у меня кто-то есть. Поняли, когда увидели засос. А потом я рыдала у неё на плече от этой самой любви, потому что просто не могла держаться.

Настя уже натуральным образом захлёбывается слезами. Давится, кашляет, глотает их, шмыгает носом, но упорно продолжает говорить. Прижимаю палец к её губам и опускаю голову на плечо, нежно поглаживая по волосам. Самого коноёбит так, будто я, сука, всю её боль и тактильно, и физически ощущаю. Глаза с такой силой режет, что приходится зубы до скрежета сжимать, чтобы самому, блядь, не разреветься от такого количества дерьма, боли, горя, страданий, через которые прошла моя любимая хрупкая девочка.

— И что мать? — цежу сквозь стиснутые челюсти, потому что, блядь, просто не могу не спросить.

Моя малышка вздрагивает и отрывается от плеча, но взгляд отводит, словно стыдится. Не настаиваю и снова толкаю на себя, прилепляя к себе дрожащее тело.

— Сказала, — всхлип, — что это всё глупости. — всхлип. — И потащила меня в дом, потому что должен был приехать Кирилл. — сдираю с зубов эмаль при звуке этого имени.

Пиздец, какими же надо быть бездушными мразями, чтобы так мучать собственного ребёнка? После того, как дочь рыдала на груди у своей недоматери от разбитого сердца, которое они же сами и расхуярили, чтобы, блядь, настаивать в тот же день на встрече с человеком, которого она ненавидит? Как эти ебаные подобия родителей могли заставлять её идти под венец после, сука, всего?

— В тот момент я думала, что всё умерло. — долетает до перекрытых рёвом крови ушей дрожащий, срывающийся шёпот. — Но когда увидела Кира, когда он попытался поцеловать, когда обнял, я поняла, что во мне ещё что-то осталось. Все чувства обратились в ненависть. Такую тёмную, жгучую, яростную ненависть. И они видели её. Они знали. Они понимали, что я их ненавижу, но делали вид, что всё в порядке. Даже когда я ни слова не произнесла. Когда выпила четыре бокала вина. Когда молча ушла. Они всё равно продолжали строить планы, как ни в чём не бывало. — шёпот перерастает в тихий скулёж, когда Настя добавляет. — А потом я включила телефон. Я столько тебе наговорила… Совсем не того, что хотела. Я сделала тебе больно просто потому, что не знала, как поступить. Я…

Прижимаю кулак к губам, чтобы самому не завыть. Уже даже не пытаюсь сдерживать соляную кислоту, что выжигает закрытые веки и глазные яблоки. Я не знаю, что сказать, что сделать, как успокоить, как вырвать из неё всю эту боль? Но одно я точно могу. Уничтожить это ебаное чувство вины передо мной. Громко дышу, вгоняя в лёгкие сейчас такой необходимый кислород. Убираю кулак ото рта и им же зло вытираю слёзы. Вынуждаю рыдающую Настю посмотреть на меня. Знаю, что она замечает, как блестят мои глаза и видит мокрые полосы на щеках, но мне похую. Это её боль, и я не просто разделяю, я перенимаю её всю.

— Я понимаю, Насть. Я понял, почему ты так поступила. Когда на следующее утро после встречи ты всё рассказала… — голос срывается и предательски дрожит, но я продолжаю, с трудом выталкивая из себя необходимые слова. Не только потому, что должен что-то говорить, а потому, что это моё признание и моя правда. — Когда просила не молчать, я не смог ничего сказать, потому что мне надо было больше времени, чтобы всё проанализировать и принять, а потом я услышал, как открывается входная дверь, и до меня, блядь, дошло, что мне похую на всё, что случилось. У тебя не было выбора. И ты всё сделала так, как должна была. Ты была права во всём: я бы не отпустил тебя, нам обоим было бы больнее, если бы мы продолжали тайно встречаться. Когда я понял, через что ты прошла, то просто не мог отпустить тебя. А за минуту до того, как я схватил тебя у выхода, я… — не могу договорить, горло таким спазмом скручивает, словно все связки стянули в узлы и продолжают тянуть, пока они не разрываются на хрен.

Я убью её предков, если увижу. Я, блядь, на куски их разорву не за то, что они сделали с НАМИ, а за то, что они сделали с МОЕЙ маленькой любимой девочкой. За весь тот Ад, через который она прошла. Я просто их убью.

— Что за минуту, Тёма? — сипит, изучая эмоции на моём лице.

Знаю, что она там видит, но сейчас не в силах это спрятать.

Ярость. Ненависть. Боль. Желание убивать.

Опускаю веки, шумно выдыхаю и, когда снова смотрю в блестящие зелёные глаза, высекаю ровным тоном:

— А за минуту до этого я заново влюбился в тебя, Настя. В твою силу, в твою сталь, в твою нежность, в твою слабость, в каждую частичку твоего тела и души. Я люблю тебя, малыш, до смерти. Навсегда. Больше, чем космос.

— И я тебя люблю, Артём, выше облаков.

И я целую её со всей этой облачно-космической любовью. Без сексуального желания, без похоти, без страсти, но со всей, сука, доступной мне нежностью. Одними губами. Любимая отвечает тем же.

Никаких больше слов нам не надо.

Так мы уничтожаем всё недоверие и страхи.

Там мы разрываем все рамки и недосказанности.

Так мы стираем всю боль и отчаяние.

Так мы прощаем друг друга и сами себя.

Так мы любим.

— Я люблю тебя. — шепчем в унисон и смеёмся искренне, открыто, от всей души, без груза на плечах и давления в груди.

Так мы упиваемся своим счастьем.