(не) Моя доярушка

Глава 27

Иду я до магазина уже в волшебном настроении, периодически даже подпрыгиваю от радости. Снег всё продолжает идти, мягко ложится на ресницы и тает на щеках. Захожу, покупаю хлеба, а на обратном пути не удерживаюсь — плюхаюсь на чистый участок у дороги, где летом расстилается поле. Размахиваю руками-ногами, смеюсь и вывожу ангела, как в детстве. Тесемка с хлебом лежит у меня на груди, а я, запрокинув голову, смотрю в белое небо, чувствую, как холодные крупинки щекочут кожу.

— Маш, вставай, простынешь же, — раздаётся знакомый голос с дороги.

Я прикрываю глаза, делаю вид, что не слышу, но через мгновение над собой вижу Игоря. Он поднимает тесемку, потом наклоняется, берёт меня за руку и тащит вверх, отряхивает снег с моей спины и рукавов.

— Ну нашла где валяться. Земля-то холодная, совсем себя не бережёшь, — ворчит, отряхивает меня со всех сторон. Брови хмурит, точь-в-точь как его бабка Катька, когда сердится.

Останавливается, смотрит на меня, поправляет на мне платок и спрашивает:

— Чего молчишь? Можешь хоть слово скажешь?

Я вздыхаю, забираю тесемку и иду дальше, не глядя на него.

— Маш! — догоняет, что шаги по снегу хрустят. — Я в армию иду… а потом, может, по контракту…

— Иди. Удачи тебе.

— Маш, ну ты это… Маш, погоди! Ну прости меня… — голос дрожит. — Знаю, плохо поступил. Ты ж понимаешь, как я себя корю всё это время… И тогда… тогда тоже… когда в первый раз с тобой расстался…

Останавливаюсь, поворачиваюсь. Смотрю спокойно.

— Прощаю тебя, Игорек.

Разворачиваюсь — и снова в путь. А он замирает, словно в землю врос. Видно, не ожидает. Да и чего злиться? Уже всё давно отпустила.

— Маш… так быстро? — наконец выдавливает.

— Господь сказал: убогих надо прощать, — кричу через плечо.

— Ну ты сама-то чего? — бежит следом. — Всё ждёшь свою Италию? Вон как исхудала, лица на тебя нет... Бабка только и причитает, что ты вообще собралась в монастырь идти. А Марко твой где? Сбежал, даже не разобравшись. Ты ради кого себя мучаешь?

Резко оборачиваюсь, сверлю взглядом.

— Игорек…

Он сразу смолкает, руки разводит.

— Да, прости… знаю, виноват.

— Отстань, иди куда шёл. С Богом!

— Маш… — голос срывается. — Может, я тебя до сих пор люблю… Вот здесь, — стучит кулаком в грудь.

— Разлюби.

— А можно я на Новый год к вам загляну?

— Нет.

— А я всё равно приду! Хочу тебя ещё раз увидеть перед отъездом…

Я продолжаю идти, игнорируя его. Парень шагает рядом, размахивая руками.

— Ну хочешь, я ему скажу, что соврал? Что не хотел, чтоб ты ему досталась…

Резко останавливаюсь. Он в меня носом утыкается.

— Игорь, — говорю тихо, но чётко. — Ничего не надо. Что было — то прошло. Я тебя простила и отпустила. И ты живи дальше. У тебя всё получится. Ты меня не любишь — если бы любил, не делал бы так больно. Пока, бабушке привет.

Разворачиваюсь — и шагаю прочь.

— Машка! — не сдаётся. — Я, может, только когда потерял, понял, какая ты баба хорошая. Выходи за меня!

Смеюсь, не оборачиваясь, кричу в ответ:

— Поздно спохватился, я-то теперь знаю, какой ты бываешь нехороший.

Да уж, вот это день. Интересно, кого ещё встречу из прошлой жизни? Приближаюсь к дому и не могу поверить своим глазам. Стоит мой Николай Степанович, а козёл его тянет за полушубок, да ещё и рогами подталкивает, словно погоняет.

— Отстань, Марко. Не пойду к ней. Это ты со своей козой с ума сошёл, решил, что все должны жениться. Мы уже старые, нам не до этого, — ворчит дед, отмахиваясь.

Козёл отходит, подбирает с земли охапку сена и суёт деду в руки.

— И чё, думаешь, если я ей это сено скормлю, она сразу, как твоя коза, всё простит?

Подхожу ближе, руки в боки:

— Дед, у тебя тут что творится?

Козёл мне в ответ: «Ме-е-е!» — и снова легонько бодает старика. А я гляжу вдаль — баба Катя маленькой фигуркой семенит, платок набекрень. Спотыкается, но продолжает быстро идти.

— Опять поругались?

— Ой, да ну эту старую, — дед машет рукой. — Говорит, живём во грехе, тащит меня под венец. А я уже был женат, хватит с меня.

— Это не то, что я должна знать… — закрываю глаза ладонями. — А козёл тут при чём?

— А он, видишь ли, поборник морали. Тащит меня жениться. Говорит, один сопьюсь.

— Что? Ты что, с козлом разговариваешь? Дыхни-ка, я сейчас как вызову отрезвитель, достали уже зенки свои заливать. А Митяй где? — злюсь я.

— Вообще-то Митяй его тоже понимает, — бурчит дед, поправляя свои усы. — Это вы, бабы, никакой животины не понимаете и ничего не знаете.

— Ой, разбирайтесь сами, — машу рукой. — А баба Катя права: как блины её есть — так ходишь, а как ответственность взять — так в кусты. Ишь какой проныра нашёлся. Тебя бес в ребро клюнул на старости лет. Горе мне с вами со всеми, — завываю я, причитая, как моя покойная бабка. Потом думаю, что слишком переигрываю, и на одном воздухе выдыхаю: — Вот и живи с козлом. У всех деды нормальные — на лавочке сидят, палочкой кружочки рисуют, а у меня какой-то альфа-самец.

Разворачиваюсь и иду в хлев. Подхожу к своей козочке Мэри — лежит, сено жуёт, животик круглый. Глажу её по шелковистой шёрстке:

— Мэри, ты представляешь, что твой учудил? Дедка жениться заставляет, а сам-то давно к тебе заходил, козлище? Я ему рога пообломаю!

Мэри аккуратненько блеет и тычется мордочкой мне в ладонь. Глажу её, а потом сама начинаю смеяться:

— Вся в деда… Тоже с козлами разговариваю. Одной крови.