Не развод, а война

Глава 23: Потому что я тебя ненавижу

За окном всё больше светлеет. Серое предрассветное небо медленно окрашивается в бледно-розовые тона, а я сижу на кухне напротив Руслана и чувствую, как меня разрывает на части. Кофе в чашках давно остыл, но никто из нас не притрагивается к нему. Мы просто смотрим друг на друга, и в этой тишине клокочет такая ненависть, что воздух вокруг кажется раскаленным.

— Значит, четыре года, — повторяю я, и мой голос звучит странно спокойно. — Четыре чертовых года ты притворялся.

Руслан молчит, глядя в свою чашку. Его челюсти напряжены, а пальцы сжимают керамику так, что я удивляюсь, почему она до сих пор не треснула.

— Отвечай мне! — взрываюсь я, и моя ладонь с размаху хлопает по столу. — Четыре года я жила с призраком! С актером, который каждый день разыгрывал передо мной спектакль!

— Злата, мы уже это выяснили...

— Не смей! — перебиваю его я, вскакивая с места. — Не смей произносить мое имя таким тоном! Тоном, будто я истеричка, которая не понимает очевидных вещей!

Он поднимает на меня глаза, и в них я вижу что-то похожее на усталость. Но не раскаяние. Господи, только не усталость! Как будто я достала его своими эмоциями, своей болью, своим правом знать правду.

— Ты хочешь услышать правду? — говорит он, и в его голосе появляется та самая стальная нотка, которую я так ненавижу. — Получай.

Я замираю. В животе всё сжимается в тугой узел, потому что по его тону я понимаю — сейчас он скажет что-то такое, что окончательно добьёт меня.

— Я перестал тебя хотеть после родов, — произносит он медленно, словно смакуя каждое слово. — Когда ты располнела, когда перестала следить за собой, когда все твои разговоры стали только о подгузниках и детском питании.

Меня начинает трясти. Руки дрожат так сильно, что я вынуждена вцепиться в спинку стула.

— Продолжай, — шепчу я. — Давай, выкладывай всё до конца.

— Ты стала... удобной, — он пожимает плечами, будто говорит о погоде. — Удобной женой, удобной матерью. Но не женщиной, которую хочется.

— А Виолетта — её хочется? — вырывается у меня, и голос срывается на визг.

— Виолетта... — он задумывается, и я вижу, как в его глазах появляется что-то тёплое. — Виолетта не пилит меня каждый день. Не устраивает сцен из-за того, что я задержался на работе. Не требует постоянного внимания, как избалованный ребенок.

Кажется, пол уходит из-под ног. Я хватаюсь за столешницу, чтобы не упасть. Мне кажется, что сейчас меня вырвет прямо здесь, на кухне, где мы завтракали двенадцать лет, где я готовила ему борщ, который он так любил, где мы планировали будущее нашего сына.

— У тебя опять получается, что я во всем виновата? — спрашиваю я, и слова даются с трудом, будто я говорю через слой ваты. — Я виновата в том, что родила твоего ребенка? В том, что заботилась о семье? В том, что верила тебе?

— Ты виновата в том, — он встаёт и начинает ходить по кухне, — что превратилась в домохозяйку. В серую мышь, которая думает только о быте.

— Серую мышь? — я хохочу, но смех получается истерическим. — Серую мышь, которая содержала дом, пока ты строил свою империю? Которая вставала ночами к ребенку, чтобы ты мог выспаться перед важными встречами?

— Я не просил тебя жертвовать собой! — взрывается он, и его голос гремит по кухне. — Я не просил тебя становиться мученицей!

— Нет, ты просил меня стать удобной! — кричу я в ответ. — А когда я стала такой, какой ты хотел, оказалось, что я тебе не нужна!

Он останавливается у окна, поворачивается ко мне спиной. Его плечи напряжены, руки сжаты в кулаки.

— Может, нам стоит остановиться? — говорит он устало. — Мы только раним друг друга.

— Раним? — я смеюсь, и это смех сумасшедшей. — Руслан, ты уже убил меня! Убил окончательно и бесповоротно! Так что продолжай, добивай!

Он оборачивается, и я вижу в его глазах что-то похожее на жалость. И это ещё больнее всех его слов.

— Злата, я не хотел...

— Что ты не хотел? — перебиваю я. — Ты не хотел причинить мне боль? Тогда почему молчал четыре года? Почему не сказал сразу, что я тебе противна?

— Ты мне не противна, — он качает головой. — Ты просто... другая. Не та, в которую я влюбился.

— А какой я была? — спрашиваю я, и слезы, наконец, прорываются наружу. — Напомни мне, какой я была, когда ты в меня влюблялся?

Он молчит, глядя на меня с какой-то растерянностью. И в этом молчании я понимаю самое страшное — он не помнит. Он не помнит, какой я была. Для него я всегда была удобным приложением к его жизни.

— Ты не помнишь, — шепчу я. — Ты не помнишь, что я была художницей. Что у меня были мечты, планы, амбиции. Что я жила своей жизнью, а не была просто твоей тенью.

— Помню, — говорит он, но неуверенно.

— Врёшь! — взрываюсь я. — Ты помнишь только то, что я была молодая и красивая! И готова была подчиняться твоим желаниям!

Я хожу по кухне, как зверь в клетке, и мне хочется что-нибудь разбить. Хочется схватить эти чашки и швырнуть их в стену, чтобы они разлетелись на мелкие осколки — как моя жизнь, как мои мечты, как моя любовь.

— Знаешь, что самое гнусное? — говорю я, останавливаясь напротив него. — Самое гнусное, что ты заставил меня поверить в то, что я плохая жена. Что я не умею делать тебя счастливым. Что это моя вина, что между нами всё рухнуло.

— Я никогда этого не говорил...

— Не говорил? — я смеюсь горько. — А твои взгляды? Твоё раздражение, когда я пыталась рассказать о своих работах? Твоё равнодушие ко всему, что касалось меня?

Он отводит глаза, и я понимаю, что попала в точку.

— Ты убил во мне творчество, Руслан, — продолжаю я, и голос становится тише, но от этого не менее злым. — Ты убил во мне женщину. Оставил только домохозяйку, которая должна была тебе служить.

— Это неправда...

— Правда! — кричу я. — Когда ты в последний раз спрашивал о моих картинах? О том, что я чувствую, о чём думаю? Когда в последний раз посмотрел на меня не как на мебель?

Он молчит, и это молчание говорит больше любых слов.

— Отвечай! — требую я. — Когда?

— Я... я не помню, — признаётся он, наконец.

— Не помнишь, — повторяю я. — Конечно, не помнишь. Потому что для тебя я давно перестала существовать как личность. Я стала функцией. Женой-функцией, матерью-функцией, домохозяйкой-функцией.

Я сажусь на стул, потому что ноги больше не держат. Руки дрожат, сердце бьётся так часто, что кажется, вот-вот выпрыгнет из груди.

— А теперь ты нашёл себе новую игрушку, — говорю я тихо. — Молодую, красивую, которая восхищается тобой. Которая не требует внимания, потому что ещё не успела в тебе разочароваться.

— Виолетта не игрушка, — возражает он.

— А что тогда? Любовь всей твоей жизни? — я смотрю на него с ненавистью. — Скажи мне, Руслан, а когда она забеременеет, когда станет усталой и требовательной, ты и её бросишь? Найдёшь себе следующую?

Он не отвечает, но по его лицу я вижу, что вопрос попал в цель.

— Я права, да? — продолжаю я. — Ты просто не умеешь любить взрослых отношений. Тебе нужен легкий флирт, безответственность, игра. А когда начинаются настоящие чувства, настоящая близость — ты сбегаешь.

— Хватит, — говорит он сквозь зубы.

— Не хватит! — я встаю, и меня снова начинает трясти. — Я молчала двенадцать лет! Двенадцать лет глотала обиды, оправдывала твоё поведение, пыталась быть удобной! Но сейчас я скажу всё!

Он смотрит на меня с каким-то удивлением, будто видит впервые. И это ещё больше меня бесит.

— Ты эгоистичная, бесчувственная скотина! — кричу я, и голос срывается. — Ты думаешь только о себе! О своих потребностях, своём комфорте, своих желаниях! А на то, что чувствую я, тебе наплевать!

— Это не так...

— Это так! — перебиваю я его. — Ты никогда не интересовался моими чувствами! Никогда не спрашивал, счастлива ли я, что мне нужно, чего я хочу!

Я хожу по кухне, размахивая руками, и слова льются потоком, как будто прорвало плотину.

— Ты решил, что я должна сидеть дома с ребенком — и я сидела! Ты решил, что твоя работа главнее — и я смирилась! А когда решил, что я тебе больше не нужна, даже не подумал со мной посоветоваться!

— Злата...

— Молчи! — ору я. — Ты лишил меня права голоса в собственной жизни! Превратил меня в бессловесную куклу, которая должна исполнять твои желания!

Слезы льются по щекам, но я их не вытираю. Пусть он видит, до чего довел. Пусть видит, что осталось от его жены.

— И знаешь, что самое страшное? — продолжаю я сквозь слезы. — Самое страшное не то, что ты разлюбил. Самое страшное, что я позволила тебе это сделать. Я позволила тебе превратить меня в домашнее животное. Покорное, благодарное за кормежку, не требующее ничего, кроме крыши над головой.

Руслан бледнеет. Эти слова попадают в цель, и я вижу, как он сжимается, будто получил физический удар.

Он стоит, опустив голову, и молчит. Долго молчит. А я смотрю на него и чувствую, как ненависть медленно перетекает в пустоту. Такую страшную, выжигающую все изнутри пустоту.

— Ты права, — говорит он, наконец, и голос звучит хрипло. — Я действительно воспринимал тебя как... как данность.

— Как служанку, — поправляю я. — Как бесплатную прислугу, которая должна была обеспечивать твой комфорт.

Он поднимает на меня глаза, и я вижу в них что-то похожее на осознание. Но уже поздно. Слишком поздно для прозрений.

— Я не хотел...

— Не хотел? — я вытираю слезы тыльной стороной ладони. — Ты не хотел или не думал? А в чём разница, Руслан? В чём, чёрт возьми, разница?

Он делает шаг ко мне, протягивает руку, но я отступаю.

— Не смей, — шиплю я. — Не смей меня трогать. У тебя больше нет на это права.

— Злата, может быть, мы можем...

— Что можем? — перебиваю я его. — Начать сначала? Притвориться, что ничего не было? Что ты не потратил четыре года моей жизни на ложь?

Я сажусь обратно на стул, потому что ноги подкашиваются. Голова кружится от всех этих эмоций, от всех слов, которые, наконец, вырвались наружу.

— Знаешь, что больше всего убивает? — говорю я тише, но голос всё равно дрожит от злости. — То, что я сама во всём виновата. Я позволила тебе обращаться со мной как с вещью. Я согласилась быть удобной.

— Это не твоя вина...

— Моя! — кричу я снова. — Моя, потому что я была дурой! Потому что верила в твою любовь, когда её уже не было! Потому что продолжала жить иллюзиями!

Руслан садится напротив меня, кладёт руки на стол. Его пальцы дрожат, и это меня удивляет. Неужели у него тоже есть чувства?

— Я не знал, как тебе сказать, — говорит он. — Как объяснить, что...

— Что я тебе противна? — заканчиваю я за него. — Что ты меня больше не любишь? Что предпочитаешь более молодую?

— Ты мне не противна, — он качает головой. — Никогда не была.

— Тогда что? — я наклоняюсь к нему. — Объясни мне, что со мной не так? Почему жена, которая родила тебе сына, которая двенадцать лет была рядом, вдруг стала тебе не нужна?

Он молчит, уставившись в столешницу. И в этом молчании весь ответ.

— Понятно, — говорю я. — Ты просто устал. Устал от ответственности, от семьи, от меня. Захотелось свободы, новизны, острых ощущений.

— Может быть, — соглашается он, и эта честность бьёт больнее любой лжи.

— Значит, я была права, — я встаю и подхожу к окну. — Ты просто не умеешь любить по-взрослому. Тебе нужны только конфетно-букетные периоды.

За окном уже совсем светло. Где-то там, в этом мире, люди просыпаются рядом с теми, кого любят. Готовят завтрак, планируют день, строят планы на будущее. А я стою на обломках своего брака и пытаюсь понять, как дальше жить.

Господи, как хорошо, что я вчера отправила Савелия к родителям, зная, что предстоит не лёгкий разговор с Русланом.

— А что теперь? — спрашиваю я, не оборачиваясь. — Ты уйдешь к своей Виолетте и будешь счастлив? До тех пор, пока и она тебе не наскучит?

— Я не знаю, — отвечает он честно.

— Не знаешь, — повторяю я. — Конечно, не знаешь. Ты никогда ничего не знаешь, когда дело касается чувств других людей.

Я поворачиваюсь к нему, и он выглядит... сломленным. Постаревшим. Но мне всё равно. Пусть страдает. Пусть хоть немного почувствует то, что чувствую я.

— Ты спрашиваешь, почему я тебя ненавижу? — говорю я, и голос становится совсем тихим. — Потому что ты украл у меня тринадцать лет жизни. Потому что заставил меня поверить в то, что любовь — это когда женщина должна растворяться в мужчине.

Он пытается что-то сказать, но я продолжаю.

— Потому что ты лишил меня себя самой. Превратил в тень, в приложение к твоей успешной жизни. И самое страшное — я позволила тебе это сделать.

Слезы снова наворачиваются на глаза, но я их сдерживаю. Хватит. Хватит слез. Они ему не нужны, а мне уже не помогают.

— Знаешь, Руслан, — говорю я, подходя к двери. — Может, ты и прав. Может, я действительно стала не той, в которую ты влюблялся. Но знаешь, кто меня такой сделал?

Он молчит, глядя на меня.

— Ты, — отвечаю я за него. — Ты сделал меня такой. Своим равнодушием, своими требованиями, своими ожиданиями. Ты убил во мне ту женщину, которую любил, а потом обвинил меня в том, что она умерла.

Я останавливаюсь в дверях и оборачиваюсь к нему в последний раз.

— И это я тебе никогда не прощу. Никогда.

Выхожу из кухни и останавливаюсь, слышу, как он зовёт меня. Но я не оборачиваюсь. Все уже сказано. Но почему тогда я не ухожу?