Не развод, а война

Глава 30: Тогда научимся вместе

Свет от уличных фонарей пробивается сквозь кухонные занавески причудливыми золотистыми узорами, которые ложатся на наши измученные лица. Я смотрю на Руслана, который сидит напротив меня за этим грёбаным столом, где мы столько раз ругались, мирились, строили планы... и разрушали их.

Господи, как же мы оба выглядим. Он — помятый, с растрепанными волосами и красными от бессонницы глазами. Я, наверное, не лучше — чувствую, как тушь размазалась под глазами, а волосы торчат во все стороны.

— Тогда научимся вместе, — говорит он, и в его голосе звучит что-то такое... отчаянное? — Ты — прощать, я — любить открыто. Вместе научимся строить отношения заново.

Я издаю звук между смешком и всхлипом. Научимся. Как будто это какой-то курс повышения квалификации.

— Руслан, тебе уже почти под сорок лет, мне не сильно меньше. Мы не подростки, которые играют в любовь.

— И что? — он наклоняется вперёд, его глаза горят каким-то лихорадочным блеском. — Значит, мы обречены оставаться такими же сломанными?

Сломанными. Точное слово. Мы оба сломанные. Только по-разному.

— А если я не смогу тебя простить? — вопрос вырывается сам собой, и я пугаюсь собственной честности. — Если буду постоянно вспоминать, упрекать, мстить?

Он долго молчит. Очень долго. Я слышу, как тикают часы на стене, как где-то на улице опять лает собака, как шумит за окном ветер.

— Будем с этим работать, — наконец говорит он. — С психологом, вместе, честно.

— С психологом? — я не могу скрыть удивления. — Ты? Руслан Громов собираешься идти к психологу?

— А что тут такого? — он пожимает плечами, но я вижу, как напрягаются мышцы на его шее. — Если это поможет нам...

— Да ничего особенного, — качаю я головой. — Просто ты всегда говорил, что психологи — это для слабаков и неудачников.

— Говорил, — кивает он. — Дурак был. Много чего дурацкого говорил.

Мне хочется спросить: "А теперь не дурак?", но я прикусываю язык. Не время для сарказма. Хотя кого я обманываю — для сарказма у меня всегда есть время.

— А если ты не сможешь измениться? — продолжаю я допрос. — Если опять станешь холодным и отстраненным?

— Тогда я буду работать над собой. Каждый день, до тех пор, пока не научусь.

Вот так просто. Работать над собой. Каждый день. А я-то думала, что характер — это навсегда.

Я встаю из-за стола, подхожу к окну. Вечерний двор наполнен тёмной тишиной. Соседи уже погасили свет в окнах. Жизнь засыпает. А мы здесь решаем судьбу нашего брака.

— Злата?

Я не оборачиваюсь. Не могу. Если посмотрю на него сейчас, расплачусь окончательно.

— Я хочу полную прозрачность, — говорю я в окно. — Финансы, планы, контакты. Никаких секретов.

— Согласен.

— Я хочу равноправие в принятии решений. Не хочу быть приложением к твоей жизни.

— Согласен.

— И я хочу, чтобы ты регулярно работал с психологом. Индивидуально, не только семейные сессии.

— Я согласен на всё.

Чёртов упорный мужик. Я поворачиваюсь к нему, и моё сердце сжимается от боли. Он смотрит на меня так... как не смотрел уже несколько лет. Как смотрел в самом начале, когда мы только познакомились.

— Ты понимаешь, что говоришь? — спрашиваю я. — Психолог будет копаться в твоих мозгах, вытаскивать наружу все твои страхи и комплексы. Ты к этому готов?

— Нет, — честно отвечает он. — Не готов. Меня от одной мысли об этом трясет. Но без тебя меня трясёт ещё больше.

Господи. Вот же мерзавец. Знает, как меня пробить.

— А что с Виолеттой? — я не могу удержаться от этого вопроса, хотя понимаю, что сама себя мучаю.

Он вздрагивает, как от удара.

— Всё кончено.

— Почему?

— Потому что я понял: я не могу заменить тебя никем. Даже если очень захочу.

Слезы наворачиваются на глаза, и я зло их вытираю. Не буду плакать. Не сейчас.

— Красиво говоришь, — бормочу я. — Жаль, что поздно.

— Ничего не поздно, — он встаёт, делает шаг ко мне. — Пока мы оба здесь, пока мы разговариваем — не поздно.

— А Савелий? — задаю я самый важный вопрос. — Что мы скажем Савелию? Как объясним ему всё это?

Руслан замирает. Вижу, как его лицо меняется, становится мягче.

— Скажем правду, — говорит он тихо. — Что папа и мама наделали ошибок, но хотят всё исправить. Что мы учимся быть лучше. Ради него и ради нас.

— А если не получится?

— А если получится?

Мы смотрим друг на друга через всю кухню. Между нами — пропасть из обид, недоверия, боли. Но что-то внутри меня говорит: может быть, эту пропасть можно засыпать. По камешку, по песчинке.

— Я не верю в сказки про счастливые концы, — вдруг говорю я.

— И я не верю, — кивает он. — Но верю в работу. В упорство. В то, что если очень захотеть, можно изменить даже самого себя.

— Даже тебя?

— Даже меня.

Я опять выхожу из кухни. Останавливаюсь в дверном проеме, оборачиваюсь. Руслан сидит за столом, сгорбившись, и смотрит на свои руки.

— Ты действительно этого хочешь? — спрашиваю я. — Не потому, что боишься остаться один, не потому, что жалко денег на развод. А именно этого — нас?

Он поднимает голову, смотрит прямо в глаза.

— Да. Хочу именно этого. Хочу проснуться утром и не бояться, что ты меня разлюбила. Хочу приходить домой и знать, что ты рада меня видеть. Хочу, чтобы наш сын гордился нами, а не стыдился.

Чёрт. Опять попал в цель.

— А если я буду сукой? — спрашиваю я. — Буду припоминать тебе каждую твою ошибку, каждое резкое слово?

— Будешь, — соглашается он без колебаний. — И я буду тем уродом, который время от времени скатывается к старым привычкам. Но мы будем работать над этим.

— Работать, — повторяю я. — Как на заводе.

— Как на самом важном проекте в жизни.

Мне хочется рассмеяться или заплакать. А может, и то, и другое одновременно.

— Ты же понимаешь, что это не будет похоже на кино? — говорю я. — Не будет красивых примирений под дождём и страстных поцелуев на фоне заката.

— Понимаю.

— Будут ссоры. Много ссор.

— Будут.

— И слёзы.

— И слёзы.

— И дни, когда мы будем ненавидеть друг друга.

— И такие дни тоже будут.

— Тогда зачем? — кричу я, и голос срывается. — Зачем всё это, если мы знаем, что будет больно?

Он встает, подходит ко мне. Останавливается в шаге, не касается, но я чувствую тепло его тела.

— Потому что без тебя ещё больнее, — говорит он просто. — Потому что четыре месяца без тебя стали для меня адом. Потому что я хочу состариться рядом с тобой, а не в одиночестве.

Я закрываю глаза, пытаюсь привести мысли в порядок. Мозг кричит: "Не верь ему! Он уже обманывал!" А сердце шепчет: "А вдруг на этот раз правда?"

— Злата, — зовет он тихо. — Посмотри на меня.

Я открываю глаза. Он стоит так близко, что я вижу каждую морщинку возле его глаз, каждую седую волосинку в волосах.

— Я не обещаю, что будет легко, — говорит он. — Обещаю только одно: я буду стараться каждый день. И если у нас не получится, мы хотя бы будем знать, что перепробовали всё.

Вот же сволочь. Как всегда, находит правильные слова именно тогда, когда я готова сдаться.

— А что, если мы просто не созданы друг для друга? — спрашиваю я. — Что, если мы слишком разные?

— Тогда мы научимся быть разными вместе, — отвечает он. — Или поймем, что не можем, и разойдемся по-человечески. Но сначала попробуем.

Я чувствую, как что-то внутри меня сдвигается. Не ломается — именно сдвигается, как тектонические плиты. Болезненно, медленно, но неотвратимо.

— Ты действительно готов на всё это? — спрашиваю я ещё раз. — На терапию, на откровенные разговоры, на то, чтобы я контролировала твои финансы?

— Готов.

— А если я захочу проверять твой телефон?

Он кривится, но кивает:

— И на это готов.

— А если потребую отчёт о каждом твоём шаге?

— Злата, — говорит он устало, — ты можешь повесить на меня GPS-трекер, если это поможет тебе мне поверить.

Я не могу сдержать смешок. GPS-трекер. Вот до чего мы докатились.

— Не GPS-трекер, — говорю я. — Но доверие придётся зарабатывать заново. С нуля.

— Понимаю.

— И это может занять годы.

— Я готов ждать.

Господи, что же мне делать? Разум кричит, что это безумие. Что люди не меняются. Что если он предал раз, предаст и снова. Но что-то другое, глубоко внутри, говорит совсем иное.

Может быть, люди и правда могут измениться. Если захотят достаточно сильно.

Я чувствую, как муж действительно готов измениться. Вижу это в его глазах, слышу в голосе. Но готовность и способность — разные вещи. Сможет ли человек, всю жизнь живший по одним правилам, кардинально перестроиться?

— А что с твоей гордостью? — спрашиваю я внезапно. — Ты же всегда говорил, что мужчина должен быть главным в семье.

Он морщится, как от зубной боли.

— Моя гордость чуть не убила нашу семью, — говорит он медленно. — К чёрту гордость.

— Легко сказать.

— Ты права, — кивает он. — Легко сказать, трудно сделать. Но я попробую.

Я отворачиваюсь, иду к холодильнику, открываю его и тупо смотрю на полки. Молоко, яйца, остатки вчерашнего ужина. Обычная жизнь в обычном холодильнике. А мы здесь решаем, будет ли у нас будущее.

— Знаешь, что меня больше всего бесит? — говорю я, не оборачиваясь. — То, что я всё ещё тебя люблю. После всего, что ты мне сделал.

— А меня больше всего бесит то, — отвечает он, — что я чуть не потерял единственного человека, который меня действительно знает.

Я закрываю холодильник, поворачиваюсь к нему.

— Знаю? Да я тебя вообще не знаю, оказывается. Думала, знаю, а ты раз — и с любовницей.

— Злата...

— Нет, — перебиваю я. — Давай сразу расставим точки над "и". Я не святая. Я злопамятная, мстительная сука, которая может припомнить тебе каждую мелочь через десять лет. Я буду проверять твои карманы, читать сообщения, сомневаться в каждом твоём слове. Ты к этому готов?

Он молчит долго, и я вижу, как напрягаются мышцы на его лице.

— Готов, — говорит он, наконец. — А ты готова к тому, что я буду периодически закрываться от тебя? Что буду говорить резкие слова, когда злюсь? Что не сразу научусь быть... таким, каким ты меня хочешь видеть?

— А какой я тебя хочу видеть?

— Живым, — отвечает он без колебаний. — Не каменным истуканом, который боится показать чувства.

Точно. Именно этого я и хочу.

— Руслан, — говорю я тихо, — я устала воевать. Так устала, что уже не помню, зачем мы начали эту войну.

— Я тоже устал, — кивает он. — Устал притворяться, что мне всё равно. Что я могу жить без тебя.

Мы смотрим друг на друга через кухню, и в этой тишине слышно всё: тиканье часов, шум ветра, биение наших сердец.

— Если мы попробуем, — говорю я медленно, — то сделаем это по-честному. Без игр, без манипуляций, без попыток переделать друг друга.

— Согласен.

— И если не получится — расстаёмся цивилизованно. Без войны, без попыток уничтожить друг друга.

— Согласен и на это.

— И Савелий превыше всего. Что бы между нами ни происходило, мы не втягиваем в это ребенка.

— Само собой.

Я делаю глубокий вдох. Кислород обжигает легкие, как будто я долго задерживала дыхание.

— А с чего мы начнём? — спрашиваю я. — С семейной терапии?

— Можем и с неё, — кивает он. — А можем просто попробовать разговаривать друг с другом. Честно разговаривать.

— О чем?

— О том, что нас бесит друг в друге. О том, чего мы боимся. О том, чего хотим.

Разговаривать. Честно разговаривать. Звучит просто, но я знаю, что это самое сложное.

— А если я скажу, что меня бесит твоя привычка решать за меня? — спрашиваю я.

— А я скажу, что меня бесит твоя привычка делать из мухи слона, — отвечает он спокойно.

— Видишь? Уже начинается, — смеюсь я, и смех выходит истерическим. — Мы не можем даже минуты поговорить без взаимных претензий.

— Ну, так давай учиться, — пожимает он плечами. — У нас есть время.

— А есть ли? — спрашиваю я. — Может, мы уже слишком много всего друг другу наговорили, чтобы это забыть?

— Забыть не получится, — соглашается он. — Но можно простить.

Простить. Вот оно, ключевое слово. Смогу ли я простить? И смогу ли простить себя за то, что снова верю ему?

— Руслан, — говорю я, и голос дрожит, — а что, если через полгода ты поймешь, что это было ошибкой? Что тебе снова хочется свободы?

— А что, если через полгода ты поймешь, что не можешь меня простить? — отвечает он вопросом на вопрос.

— Тогда мы честно друг другу об этом скажем.

— Вот видишь. Значит, есть смысл попробовать.

Я обхватываю себя руками, мне холодно, хотя в кухне тепло.

— А знаешь, чего я сейчас больше всего боюсь? — говорю я.

— Чего?

— Что поверю тебе снова. Открою сердце, стану уязвимой. А ты снова меня предашь.

Он делает шаг ко мне, ещё один. Останавливается в двух шагах.

— А я боюсь, что не смогу стать таким, каким ты меня хочешь видеть, — говорит он тихо. — Что разочарую тебя снова.

— Значит, мы оба боимся, — констатирую я.

— Значит, мы оба живые.

Мы молчим. Долго молчим. За окном уже почти ночь, скоро наступит новый день, приедет Савелий от бабушки с дедушкой и нужно будет делать вид, что у нас всё нормально. Хотя, что такое нормально в нашей ситуации?

— Это будет трудно, — говорю я, наконец, и это не вопрос, а утверждение.

— Знаю, — кивает он. — Но без тебя будет ещё труднее.

Мы так и просидели до ночи. За окном уже давно стемнело, где-то загорались и гасли огни в домах наших соседей, а мы всё говорили и говорили. О том, что было. О том, что могло бы быть. О том, что будет.

Кофе давно остыл в чашках, я даже забыла, когда в последний раз пила или ела что-то. Голова гудит от усталости и эмоций, но останавливаться нельзя. Слишком важен этот разговор.

— Злата, — говорит Руслан, потирая покрасневшие глаза, — нам нужно поговорить с Савелием.

Я киваю. Конечно, нужно. Мальчик за эти месяцы нашей войны пострадал больше всех. Видел, как мы ругаемся, как ненавидим друг друга, как пытаемся перетянуть его на свою сторону.

— Он стал таким... замкнутым, — говорю я тихо. — Раньше всё время что-то рассказывал, делился новостями из школы. А теперь приходит, здоровается и сразу к себе в комнату.

— Я знаю, — кивает Руслан.

Моё сердце сжимается от боли. Мой мальчик, мой умный, чуткий мальчик. Что мы с ним сделали?

— А что мы ему скажем? — спрашиваю я. — Что папа и мама помирились? Что теперь всё будет хорошо?

— Нет, — мотает головой Руслан. — Скажем правду. Что мы наделали ошибок. Что причинили друг другу и ему боль. Что хотим всё исправить, но не знаем, получится ли.

— Он же ребенок ещё.

— Ему одиннадцать, Злата. Он всё понимает. Может быть, даже лучше нас понимает, что происходит.

Я встаю, подхожу к окну. Во дворе горят фонари, и в их свете я вижу качели, на которых Савелий качался совсем недавно. Теперь они пустые, покачиваются от ветра.

— Помнишь, как он спрашивал, почему мы не разговариваем друг с другом? — говорю я. — А я ему соврала, сказала, что у взрослых бывают сложные периоды.

— Сложные периоды, — повторяет Руслан с горечью. — Четыре месяца ада — это сложный период.

— А что, если он нам не поверит? — поворачиваюсь я к мужу. — Что, если скажет: "Я уже не верю, что вы можете не ругаться"?

Руслан молчит долго, потирает лоб рукой.

— Тогда докажем ему делом, — говорит он наконец. — Не словами — делом.

Я возвращаюсь к столу, сажусь напротив него. Мы оба выглядим ужасно — измученные, с красными глазами, помятой одеждой. Но впервые за месяцы смотрим друг на друга без злости.

— Руслан, я очень устала, — признаюсь я. — Так устала, что уже не могу думать. Давай завтра поговорим с Савелием, когда он приедет. А продолжим утром, когда мозги проснутся.

Он кивает.

— Конечно. Ты права, нам нужно выспаться перед таким разговором.

Я встаю, но тут же понимаю проблему. Руслан живёт отдельно уже четыре месяца. А сейчас... что сейчас? Он остаётся? Уезжает?

— Ты... — начинаю я и замолкаю.

— Что?

— Ты можешь переночевать в гостевой, — выпаливаю я быстро. — Если хочешь. То есть не обязательно, если тебе неудобно, то...

— Злата, — перебивает он мягко. — Спасибо. Я бы хотел остаться.

Мы поднимаемся по лестнице молча. На втором этаже я останавливаюсь возле двери в гостевую комнату.

— Белье в шкафу, полотенца в ванной, — говорю я, как администратор в отеле. — Если что-то нужно...

— Злата.

— Что?

Он стоит совсем близко, и я чувствую знакомый запах его тела, смешанный с запахом усталости и сигаретного дыма.

— Спасибо, — говорит он просто. — За то, что даёшь нам шанс.

— Не благодари пока, — отвечаю я. — Может, завтра проснёшься и поймёшь, что это была ошибка.

— Не пойму, — качает он головой. — Ошибкой было потерять тебя. А не пытаться вернуть.

Я отворачиваюсь, чтобы он не видел слёз, которые снова наворачиваются на глаза.

— Спокойной ночи, Руслан.

— Спокойной ночи, Злата.

Я иду в свою спальню, в нашу бывшую спальню, где четыре месяца спала одна. Ложусь на свою половину кровати и смотрю в потолок.

Господи, что я наделала? Что мы наделали? И что будем делать завтра, когда проснёмся и поймём, что всё это не сон?

Завтра нам предстоит самый трудный разговор в жизни. Объяснить сыну, что мы хотим попробовать сохранить семью, но не обещать ему, что всё будет хорошо. Потому что мы сами не знаем, что будет.

За стеной слышу, как Руслан ворочается в гостевой постели. Наверное, ему тоже не спится. Наверное, он тоже думает о завтрашнем дне, о Савелии, о нас.

Я закрываю глаза и пытаюсь заснуть. Завтра будет новый день. Возможно, первый день нашей новой жизни. Или последний день наших попыток её спасти.

Время покажет.