Последняя из рода. Скованные судьбой.

Глава 15

Что такое свобода?

Он уже не помнил.

Человеческая жизнь так устроена, что никогда заранее не угадать, какой день окажется для тебя последним. Последним днем короткого детства. Последним днем хрупкого мира. Последним днем войны. Он просто случается, и к нему невозможно подготовиться. Невозможно понять, когда твоя жизнь изменится, чтобы успеть насладиться ею сполна до тех самых изменений.

Так было и с ним.

Однажды, вопреки обыкновению, его венценосный отец вошел в его покои.

— Ты будешь своему младшему брату верным защитником, сын? — раздался строгий голос над головой мальчишки, согнувшегося в низком поклоне.

— Да, Ваше Императорское Величество, — выдохнул мальчик, потому как называть отца отцом он мог лишь в своих мыслях.

— Ты готов сделать для этого все? — прозвучал все тот же холодный и равнодушный голос.

— Конечно, — торопливо прошептал он, окрыленный крохами внимания отца.

— Тогда иди за мной, — велел Император.

И когда за спиной Мамору закрылись раздвижные двери спальни, его детство закончилось. В тот самый миг.

На следующее утро он очнулся рабом своего младшего брата. Тоже сына Императора, но с одним отличием: он был рожден в законном браке, благословлённом Богами.

В утро, когда к нему пришел отец, Мамору не знал, что проживал последние счастливые минуты своего детства. Если бы знал, то постарался бы провести их как-то иначе... Постарался бы подготовиться.

Его свобода закончилась тем утром.

Он не мог ни на что влиять, он больше не принадлежал самому себе, и годы потребовались, чтобы он с этим смирился.

Но была одна вещь, которую Мамору пообещал себе, когда стал постарше. Вещь, которая лежала вне контроля его полубезумного младшего брата.

Он пообещал, что никогда не возьмет себе жены. И никогда у него не будет наследника, и Император не сможет измываться еще и над его ребенком. Мамору был готов умереть ради своей клятвы. Но даже его брат не был столь глуп, чтобы из-за подобной блажи уморить своего лучшего полководца...

... громкие крики вытащили его на поверхность океана боли, в котором он тонул так долго, что потерял счет времени.

На сей раз голос принадлежал Талиле. Почему-то он не мог понять, что она говорила. С кем спорила или перед кем оправдывалась. Отдельные слова, которые он слышал, не желали складываться в предложения.

Мамору почувствовал под щекой теплый футон и чуть повернул голову. Он открыл глаза, но перед ними все расплывалось. Потратив все немногие силы, что были, он дернул рукой и заскользил ею по футону.

Он хотел заговорить, но из горла вырвался лишь хрип.

Впрочем, этого было достаточно, чтобы в месте, в котором он очнулся, тотчас повисла тишина. Спустя краткий миг она сменилась голосами: мужскими. Дуновение воздуха подсказало Мамору, что кто-то рухнул перед ним на колени и с благоговейным трепетом прикоснулся ко лбу.

— Господин... — мужчины заговорили разом: его полководец и верный слуга, который всюду сопровождал Мамору вот уже несколько лет.

— Я говорила вам! — наконец, женщина не выдержала и выплеснула скопившееся в груди раздражение. — Говорила!

Он так устал, что не было сил повернуть голову и посмотреть на нее.

— Отдыхайте, господин, — сказал ему все тот же слуга, и Мамору закрыл глаза.

В другой раз он очнулся уже в тишине. Никто рядом с ним не кричал и не спорил, но он нутром чувствовал, что был не один.

— Как вы, господин?

Наверное, с него не сводили пристального взгляда, потому так быстро и подметили мельчайшие перемены в дыхании.

Он не только узнал голос. Он вспомнил имя.

С ним говорил Такахиро.

— Где... где... — слова возвращались неохотно. Равно как и контроль над тем, что он говорил.

— Где... она?.. — просипел Мамору, с трудом сосредоточив взгляд на лице Такахиро.

Ему показалось, что самурай выглядел гораздо более осунувшимся, чем он запомнил, и он моргнул. Но когда вновь открыл глаза, усталость и глубокие тени, залёгшие у того под глазами, никуда не исчезли.

Такахиро отвел взгляд.

— Госпожа Талила жива, — ответил уклончиво.

— А п...п-печать?..

Но сил, чтобы услышать ответ, ему уже не хватило, и Мамору вновь провалился в черную пропасть.

Он совсем не помнил, как было в тот день, когда он получил от отца клеймо. И считал это благом. Память вымарала самые страшные куски его воспоминаний, стерла всю ту боль, которую он испытал.

Была ли она такой же сильной, как сейчас? Как он смог пережить ее, будучи ребенком?..

Другие вопросы — почему Император так с ним поступил; как смог превратить свою плоть и кровь в раба — Мамору давно перестал задавать.

Он все понимал даже тогда, в далеком детстве.

— Что же ты, Клятвопреступник?.. Пора приходить в себя...

Голос Талилы стоял в ушах так ярко, словно она была рядом, но на третий раз, очнувшись, Мамору не увидел жену. Он чувствовал в себе силы и, не осознавая толком, что делает, уперся ладонями по обе стороны от себя и попытался подтянуть тело, чтобы выпрямиться.

— Господин! — к нему вновь подскочил Такахиро.

И замер, так и не посмев его коснуться.

Пот градом стекал по вискам и шее Мамору, и даже простейшее действие требовало от него неимоверных сил.

— Где... где она? — глухо прорычал он, склонив над футоном голову.

Он даже не смог толком подтянуться, а уже чувствовал себя так, словно вскоре встретится с богами.

— Госпожа? Или ваша печать? — сконфуженно переспросил Такахиро, и искра смеха царапнула грудь изнутри.

— Обе, — шумно выдохнул Мамору прежде, чем рухнуть лицом на футон.

На этот раз он не потерял сознание и перевел на Такахиро осмысленный взгляд.

— Печать... — самурай сглотнул, — трудно сказать, под повязками немногое видно... — пробормотал тот.

И действительно. Стоило ему это услышать, как Мамору почувствовал тугие бинты, что стягивали грудь и спину.

Последним, что он запомнил, стало прикосновение девчонки.

Которое, казалось, прожгло его спину до самой кости.

— А Талила?

Такахиро вновь замялся, и это ему не понравилось даже в полубессознательном состоянии.

— Госпожа сражается, — сказал он.

— С кем?.. — потрясенно выдохнул Мамору.

Он нахмурился, и даже это отозвалось в спине болью.

— Давно... я лежу? — прохрипел он.

— Больше недели... — во взгляде Такахиро мелькнуло сочувствие, потому что он увидел, как сильно услышанное потрясло его господина.

— Сколько?..

Мамору едва не лишился сознания вновь, но крепко, до боли сцепил зубы, удерживая себя на самом краю обрыва. Он не может, не может больше проваливаться в спасительное забытье. Он пропустил уже слишком много. Слишком много, коль скоро его жена, которую должно было возненавидеть его войско, сражается с ними бок о бок.

— Десять дней, — тихо уточнил Такахиро.

Мысленно Мамору застонал. Он повернул голову и приказал сквозь стиснутые зубы.

— Помоги встать.

Дальнейшее заполнилось ему смутно, потому как прежде, чем хотя бы сесть на футон, он лишался сознания четыре раза. Да, на несколько секунд, да ненадолго, но, Боги, как же он был слаб!

Он взмок, пока, цепляясь за Такахиро, заново учился управлять собственным телом, которое отказывалось слушаться. К горлу подступала едкая тошнота из-за усилий, которые он затрачивал, чтобы оставаться в сознании. Его вело в сторону, он не чувствовал ни рук, ни ног.

После того, как смог сесть на колени, Мамору отдыхал не меньше четверти часа, восстанавливая хриплое, рваное дыхание. На нем были надеты только штаны, а грудь покрывали несколько плотных слоев повязок. Он опустил взгляд на впалый живот и, напрягшись, сумел коснуться рукой ребер, что нынче выпирали, обтянутые кожей.

За время, пока валялся в беспамятстве, он растерял все силы.

— Рубашка, — велел Мамору. — Плащ.

Такахиро посмотрел на него с огромным сомнением во взгляде, но спорить не стал. Все время, пока самурай помогал ему с одеждой, Мамору внимательно прислушивался к своим ощущениям. И каждый раз у него замирало сердце, стоило подумать о том, что скрыли повязки под лопаткой...

Но это — после.

Наедине с собой. Быть может, с Талилой, но никак не с самураем, который привык смотреть на своего господина, как на божество.

— Помоги встать.

Такахиро подал руку, и Мамору вцепился в нее неожиданно сильной хваткой. Тело помнило лучше затуманенного болью разума. К нему все вернется: и прежняя мощь, и ловкость, и подвижность.

Его шатало и вело, но, опираясь на Такахиро, он смог устоять на ногах. И смог даже сделать небольшой шаг. И еще один. И еще. Пока не оказался за пологом шатра.

Судорожно втянув носом воздух, Мамору сжал зубы так, что на скулах проступили резкие линии, а щеки запали. Его дыхание вырывалось изо рта облачками пара, смешиваясь с холодным воздухом.

Землю вокруг него покрывал высокий слой пушистого снега. Снегопад продолжался уже давно, возможно, не прекращаясь несколько дней подряд.

А тем временем заканчивался второй месяц весны. Земля должна была пробуждаться к жизни, воздух — быть напоенным ароматом первых цветов. Даже в самых высоких горах снег в это время года давно бы начал таять. Но теперь, перед его глазами, лежал белый, безжизненный покров, будто природа решила замереть в ожидании.

Мамору поднял голову и посмотрел на небо, где тяжелые, серые облака, казалось, были готовы снова разразиться снегом.

— Боги разгневались на нас, — пробормотал Такахиро, правильно считав реакцию своего господина.

Тот хищно усмехнулся, и на запавшем, худом лице усмешка превратилась в жуткую гримасу. Он снова втянул носом воздух, как охотничий пес, принюхиваясь к чему-то.

***

Боги давно от него отвернулись.

***

Лагерь казался опустевшим: вокруг себя по большей части Мамору видел раненых и тех, кто находился под присмотром нескольких лекарей. Еще часть солдат, рассредоточившись, охраняла лагерь, и в нем самом он насчитал не больше нескольких дюжин самураев. Которые, конечно же, столпились вокруг, стоило Мамору покинуть шатер и показаться им на глаза. На него смотрели с восхищением и опаской, каждое его движение провожали долгими взглядами.

Все ждали его слов и решений. И объяснений. Он говорил с людьми и чувствовал, что их настроения переменились. В день, когда в лагерь вернулась Талила, боевой дух его воинов был на подъеме. Теперь же он кожей ощущал их... растерянность.

Прежде Мамору никогда бы не поверил, что однажды будет описывать этим словом воинов, с которыми годами сражался бок о бок. Но он предпочитал смотреть правде в глаза, какой бы неприятной она ни была. Во взглядах самураев он видел растерянность и настороженность и не мог обвинять их в слабости духа.

Слишком многое случилось за эти дни.

Он и сам чувствовал себя точно так же.

— Госпожа Талила отправилась на вылазку, — сказал ему Такахиро, когда он еще раз спросил про Талилу и войско.

— Вылазку? — невольным движением Мамору прижал ладонь к боку, пережидая колючую боль где-то под ребрами.

А ведь он лишь сделала небольшой круг по лагерю, чтобы все самураи увидели, что их господин жив, и теперь возвращался в шатер.

— Кто ее возглавляет?

— Полководцы Осака и Суга.

— Оба?

— Да.

— Как давно ушло войско? — Мамору прищурился.

— Вчера утром.

Такахиро смотрел на своего господина, пытаясь уловить его мысли, но легче было сдвинуть с места гору.

— Как давно идет снег? — Мамору поднял голову, наблюдая, как белые крупные хлопья медленно падают с неба и кружат над землей.

В предгорном воздухе чувствовалась пронизывающая свежесть, но она же обжигала грудь, стоило сделать более глубокий вдох.

— Он начался в вечер, когда мы нашли вас и госпожу Талилу в шатре без сознания.

— Она тоже была без сознания?

Он ничего не помнил. В его памяти запечатлелась лишь вспышка боли, последовавшая за судорожным вздохом и шелестом шагов, когда Талила подкралась к нему со спины. Он забыл все, что было после этого, и до того, как он открыл глаза в первый раз. Наверное, к лучшему.

Невольно Мамору повел плечами. Плотные повязки на спине и груди тяготили его и тянули вниз, заставляя горбиться.

— Господин? — настороженный голос Такахиро выдернул его из мыслей.

Самурай смотрел на него, и вопрос, который он хотел задать, был очевиден.

— Я не знаю, — просто ответил Мамору.

Пока он не знал. Но очень скоро узнает, получилось ли у Талилы выжечь печать, как она задумала.

И вот тогда...

Пришлось одернуть себя и заставить отвлечься. Не было никакого «тогда». Было лишь суровое «сейчас», в котором они противостояли напиравшей армии Сёдзан. Была война, были изменщики и предатели в столице, был заговор его бывшего союзника, был воскресший из мертвых дядя Талилы, и советник Горо, и еще множество людей; и все, что они хотели — уничтожить страну, растащить ее на части, разорвать на куски, и плевать, будь что будь, лишь бы его доля была пожирнее...

— Говорят, что снег не к добру, — вновь заговорил Такахиро.

Мамору был с ним согласен, но не мог же он признаться в этом вслух.

— Поменьше слушай, что болтают.

Он развернулся, направляясь к шатру, когда шум вдали привлек его: ржанье лошадей и глухой стук копыт.

Войско возвращалось.

Первыми в пределы лагеря въехали полководцы Осака и Суга. Мамору был рад увидеть их живыми, но его взгляд продолжал упорно скользить по самураям, выискивая другое знакомое лицо. Воины же, заметив своего господина — стоящего на ногах, с прямыми плечами и поднятой головой, поспешно останавливали лошадей и спешивались, чтобы побыстрее оказаться возле него.

— Господин Мамору! — полководцы, не сняв доспеха, подбежали к нему, и улыбки разгладили суровые лица обоих. — Вы живы! — в два этих простых слова вместились надежды и страхи всех его людей, всего лагеря.

— Мы обо всем поговорим после, — коротко сказал Мамору, скользя взглядом поверх их голов. — Отдыхайте пока.

Наконец, он увидел всадника в незнакомом доспехе: черный шлем скрывал лицо, но не выбившиеся из-под него длинные пряди волос цвета воронова крыла.

Она также заметила его и невольным жестом придержала поводья.

Вокруг шумно фыркали усталые лошади, и спешивались воины, но Талила медлила. Когда они с Мамору встретились взглядами, ее глаза на краткий миг дрогнули, и он ясно увидел, как в них проскочило беспокойство. Спрыгнув на землю, она вновь остановилась, но, спустя мгновение, сняла шлем, решительно тряхнула головой и направилась к нему.

Налетевший ветер подхватил черные пряди, еще больше путая их и бросая ей в лицо. Талила лишь отмахнулась.

— Ты уже на ногах, — проговорила она тихо, когда подошла достаточно близко, и опустила взгляд, а такое случалось редко.

Она спасла его жизнь. Но она же его ослушалась. И напала на своего мужа и господина со спины. И даже не будь Мамору ее мужем и господином, Талила все равно атаковала безоружного человека в миг, когда он ее не видел. В миг, когда повернулся к ней затылком и не ожидания нападения. Когда оказал ей высочайшее доверие...

И она так поступила.

— Я… — начала Талила, но слова застряли у нее в горле. — Ты злишься?

Мамору глубоко вздохнул. Он мог бы потребовать покаяния, начать разговор о долге и чести. Но он был жив благодаря ей — вот единственная истина.

— Я рад, что ты вернулась, — произнес он наконец, не сводя с нее взгляда.

Талила поежилась, и это тронуло его куда сильнее, чем он мог ожидать. Он вспомнил все те десятки раз, когда никто не видел ни ее трепета, ни ее смущения, а ведь случались с ней вещи и пострашнее. А теперь она стояла напротив него и не решалась подойти ближе, и тонула в горечи своей вины.

Неловкая тишина обвила их двоих, а вокруг продолжали кипеть лагерные дела: слышался звон оружия, вздохи лошадей и голоса самураев, радующихся удачному возвращению.

— Я должна сказать, — пробормотала она тихо, сжав ладони в кулаки.

Она наклонила голову и не сразу посмотрела ему в глаза.

— Я знаю, что ослушалась тебя. И понимаю, что сделала... Что набросилась на тебя со спины. Я знаю, что рисковала… твоей жизнью и своей. Но иначе я не могла.

Она вспомнила тот миг: его неподвижное тело, горячечный бред и ее отчаянное желание спасти ему жизнь. Тогда она действовала на грани — рискуя собой и им. Сейчас, глядя на него, почти восстановившегося, она ощутила прилив огромного облегчения, смешанного со страхом, что он может все-таки осудить ее за неповиновение.

И будет прав.

Мамору бросил короткий взгляд в сторону: на них уже косились самураи. Раздражение глухо заворчало в груди: ей следовало начать этот разговор в другом месте и в другое время. Когда они оказались бы наедине.

Но, наверное, она не могла.

Он повернулся к ней и увидел, что жена медленно опустилась на одно колено, склонив голову так, что прядь темных волос соскользнула на ее щеку.

— Прости меня, — тихо произнесла она, и голос ее дрогнул. — Я ослушалась тебя и готова принять любое наказание, которое ты посчитаешь нужным.

— Встань, — негромко и тотчас произнес Мамору.

Его голос, несмотря на внешнюю сдержанность, звучал мягче, чем она ожидала.

Талила ощутила, как дыхание сбилось. Мамору посмотрел на окружавших их самураев, которые незаметно отводили взгляды глаза, соблюдая приличия. Весь лагерь затаил дыхание. Затем он сделал шаг вперед и опустил ладонь на ее плечо.

Он бы заставил ее встать, если бы чувствовал силы.

— Поднимись, — повторил Мамору. — Никакого наказания не будет. Ты спасла мне жизнь. Это все, что я хочу помнить.

Она медленно выпрямилась, чувствуя, как облегчение наполняет грудь. Порыв ветра прошелся по лагерю, словно сметая остатки напряжения. Самураи, до этого застывшие в почтительном молчании, наконец позволили себе выдохнуть и вернуться к делам, которыми должны были заниматься.

Мамору не ожидал, но Талила вновь заговорила с ним.

— Хорошо, что ты встал на ноги. Я рада, — голос ее слегка дрогнул, и она быстро кашлянула.

— Благодаря тебе, — сказал он чуть тише. — А теперь идем. Тебе нужно отдохнуть. Мне — тоже.

Они двинулись в сторону центрального костра, где полыхали бревна. Идти ему было больнее, чем когда он только покинул свой шатер, и каждый шаг давался Мамору с трудом. Талила шла рядом, не смея предложить помощь. Но ему все равно отчего-то казалось, что между ними теперь натянута невидимая нить. Очень тонкая, почти прозрачная, сотканная из зачатков доверия, благодарности, перемешанных с чувством вины. И непонятно откуда взявшейся нежности, о которой он предпочитал не задумываться.

Но он помнил, как внутри все перевернулось, когда Талила опустилась перед ним на колено прямо в снег.

Для него ничего уже и никогда не будет, как прежде.