Птичка для пилота

Глава 11

За окном было уже темно, а значит, я проспала весь день. Мерила шагами комнату, пытаясь унять злость. Нет, не на отца. На саму себя. Два года терапии псу под хвост. Ещё при Лине! Черт! Что она обо мне думает? Считает чокнутой? Лично я бы точно так подумала. Недолго думая, я оделась и стала медленно спускаться по лестнице, прислушиваясь к тихому разговору на кухне. Схватила пуховик и шмыгнула за дверь, в надежде, что меня не услышат. Через мгновение я уже стояла у её двери. Рука зависла над звонком, но шевелиться отказывалась. По телу пробегала волна жара, сменяемая лавиной мороза, меня то трясло, то становилась мокрой.

– Долго ещё стоять будешь? – дверь открылась, и из темноты показались зелёные глаза Лины.

– Давай сначала? Я – Танечка Синичкина, меня часто мучают кошмары, душат панические атаки, а когда они приходят внезапно, то я падаю в обморок. У меня нет подруг, есть только собака, любящая семья и работа. Я не уверена, что способна на дружбу во второй раз. Знаю, что ты до чертиков испугалась, понимаю, что дерьма в твоей жизни и так предостаточно, чтобы вляпываться в моё. Я просто хочу, чтобы ты не думала, что я шизофреничка. Это не так. У меня есть справка, только она дома осталась, – сказала и выдохнула. Мне стало спокойно, я даже закрыла глаза, приготовившими к хлопку двери перед моим носом.

– Я – Ангелина Продун, – после минутной паузы внезапно заговорила Лина. – У меня тоже нет подруг, правда, нет и любящей семьи. Меня бросил жених за месяц до росписи в загсе, куда мы тайком подали заявление. А еще мне было очень страшно наблюдать за тем, как ты закатываешь глаза, поэтому всё же потом принеси ту самую справку.

– Я никогда этого не видела, – улыбнулась я, успокоившись, что Лина хотя бы со мной разговаривает.

– Тогда я покажу, – Лина вдруг затряслась, как эпилептичка, подняла руки, как зомби из фантастических фильмов, закатила глаза и стала оседать на пол. Я так растерялась, что даже не успела подхватить её. – Черт, как больно! Могла бы хоть попытаться поймать!

Она, конечно, была права, но я настолько растерялась, увидев демонстрацию Лины, что оторопела. Молча наблюдала, как та, кряхтя и потирая пятую точку, поднимается с пола, не в силах произнести ни слова.

– Ты всегда смеёшься, – Лина была растеряна не меньше меня.

– Боюсь, что больше я не смогу смеяться, – какая-то щенячья жалость затопила мое сердце, лишив остатков радости. Я вдруг осознала слёзы мамы, излишнюю эмоциональность отца, озабоченность брата. Если они видели все это воочию, то странно, что они вообще позволили мне выпорхнуть из своего гнезда.

– Знаешь, у всего есть срок, – Лина схватила меня за руку, втащила в дом и стала раздевать, как маленького ребёнка. – У горя, потери, болезни, у всего. Вот только у радости и счастья этого срока нет.

– Как это? – я вышагнула из папиных ботинок, которые в спешке надела. – Вчера я радовалась новому заказу, но ведь теперь я этому не радуюсь!

– Нет, но ты помнишь то состояние. Это состояние останется таким. Вспомни первого клиента?

– Ой, – отмахнулась я и пошла за Линой вглубь дома, который, кстати, был зеркальным отражением моего. – Они ещё не были клиентами, просто однокурсники. Марина Власова и Петя Блинов, они просто созданы друг для друга, и никто этого вокруг не замечал. Мы два дня гуляли на их свадьбе! Петька сыпал шутками, а Марина пела романсы под луной. А если уж совсем далеко, то еще в школе…

– Ты улыбаешься, а это то, о чем я говорю. А теперь расскажи свой последний разговор с подругой? – Лина села за стол, поставив передо мной чашку и стеклянный чайник с запотевшей крышкой.

– Она пришла ко мне…

– Нет, дословно.

– Я не помню…

– А какой романс спела Марина последним?

– Не уходи, – довольно быстро ответила я, сама опешив от столь быстрого ответа. Я помнила все, от ясной Луны, до погоды в ту ночь. А слова Люси я не помню, собственно, как и её лицо. Она стала пятном, как от дешевого твёрдого ластика.

– А в чем была подруга?

– В платье… Хотя какое платье, если был январь?

– Точно январь?

– Или декабрь ещё…

– Это вытеснение, именно так работает мозг.

– Я за три года терапии выучила эти термины, – мне почему-то было всегда стыдно признаваться в том, что тридцать восемь месяцев подряд я почти каждый свой день начинала с сеанса психотерапии.

– Тогда ты все понимаешь, – Лина наполнила чашку ароматным облепиховым чаем, а потом положила свою руку поверх моей и довольно сильно сжала. – Это мне должно быть стыдно. Это из-за меня тебя так тригернуло. Нельзя так врываться в чужие жизни.

Лина вскочила со стула и стала ходить по кухне, отталкиваясь от одной стены к другой.

– Нельзя тащить проблемы, не узнав, способен ли человек принять тебя в данный момент, способен ли он вынести не то что дружбу, а просто нахождение рядом постороннего человека! Прости меня! Просто ты такая счастливая, такая радостная, от тебя словно исходит тепло. К тебе хочется прикоснуться, – Лина села на корточки и положила голову мне на колени, обхватив руками за икры. – Я давно наблюдала за тобой в окно: как ты танцевала с Шаней между коробок, как радовалась снегопаду, сжимая красную кружку с какао в руках, как рисовала на запотевшем окне и оставляла отпечатки собачьей мордочки.

– Я не люблю какао…

– Это я додумала, потому что ты стала моим спасением. Я наблюдала за странно-веселой девочкой и… – Лина задрала рукав объемного синего свитера, обнажив перебинтованное запястье. – … и вызвала скорую сама себе. Если эта девчонка смеётся, значит, и я буду.

– Лина… – я была просто в ужасе. Не знала, что сказать, судорожно вспоминала наши с ней посиделки и одновременно корила себя за невнимательность. А с другой стороны, заметь я это раньше, ничего бы не поменялось, потому что я не смогла бы себя заставить задать ни одного грёбаного вопроса.

– Запястье…– Лина снова опустила рукав, положила голову на колени и закрыла глаза. – Обидно, потому что это видное место. Мозг сделает своё дело, вытеснит все воспоминания о нем, исчезнет запах, голос, лицо, но благодаря собственной слабости, я буду каждый день наблюдать уродство любви.

– Разве любовь может быть уродливой? – я запустила пальцы в её шикарную рыжую гриву, ощутив жар кожи, стала слегка массировать, как делала это мама, когда успокаивала меня в детстве. – Любовь всегда прекрасна. Просто слепа. Мы не способны оценить человека, с которым дружим или с которым делим постель. Они в нашей голове идеальны во всем. Вспомни свою первую любовь… Лично в моих воспоминаниях он был принцем, а теперь, спустя двадцать с лишним лет, перелистывая школьный альбом, я вижу белобрысого смешного мальчишку без двух передних зубов. Способность любить делает нас людьми, а уже поступки говорят о человечности. Я не намерена лишать себя воспоминаний, ведь ты сама сказала, что все лишнее мозг сотрёт сам.

– И тебе не страшно?

– Страшно, но ещё страшнее, если я из-за тех пятен, что остались в моем воспоминании, пропущу свою жизнь, как песок сквозь пальцы. Нет, этого я себе никогда не прощу, я хочу наблюдать за каждой песчинкой, и не намерена закрывать глаза.

– Бесишь ты меня, – вздохнула Лина, сжимая мои ноги ещё крепче. – Несколько часов назад ты, как птица подстреленная закатывала глаза, а сейчас говоришь так красиво и правильно.

– Я не знаю, как правильно. Но ведь я только учусь, а делать работу над ошибками нас учили в школе. И, наверное, не зря.

– Философ…

– Любовь исцеляется раны, затягивает шрамы, лечит души и заставляет улыбаться, – в дверном проеме стояла мама. Было заметно, как она нервничает, переступает с ноги на ногу, сжимая дверной косяк до белизны костяшек. – Нужно верить.

– Мам, а тебе не говорили, что подсушивать плохо? – хихикнула я, наблюдая за ней.

– А тебе не говорили, что убегать из дома – преступление против родительской любви? Папа уже в милицию хотел звонить!

– Я совершеннолетняя, поэтому на мои поиски бросились бы только через пару суток, мам.

– Это не смешно, Татьяна, – зашипела она.

– Ты не Танечка, что ли? – еле сдерживая смех спросила Лина, бросив на меня удивленный взгляд. – Ах, ты Татьяна… Тогда прости, наша встреча была ошибкой. Мою первую няню звали Татьяна и она насильно заставляла меня есть кашу!

– Я сменю имя ради этого!

– Тогда хорошо, – Лина снова вернула голову на мои колени, словно и не собиралась вставать с пола. – Будешь Агриппиной.

– С чего это? – возмутилась я, чуть сжав её волосы.

– Просто только это имя у меня не вызывает никаких неприятных воспоминаний.

– А ты… А ты… тогда будешь Евдокией!

– Фу-х, отлегло. Отличное имя!

– Дурынды, – рассмеялась мама и включила свет. Я только теперь поняла, что мы сидели в темноте, и лишь уличные фонари, заполняли кухню своим мягким светом. – Чаем угостите? А то не очень хочется домой, там беснуется отец.

– Так, может, наоборот? – Лина нехотя встала, долго рассматривая след от своих слез на моих серых спортивных штанах.

– Нет, я дала ему успокоительное, пусть ложится спать, – мама сняла шубу, аккуратно положила её на диван терракотового цвета.

Я стала озираться по сторонам. Все было вроде очень знакомым, благодаря типичным планировкам, но в то же время иным. Здесь было ярко, но уютно, серый, довольно темный цвет стен словно успокаивал, очень гармонично сочетаясь с натуральным цветом деревянного паркета, давая ощущение тепла и уюта. И даже яркий диван не отпугивал, а наоборот, соединял воедино все мелочи: цветочные кашпо на высоких ножках, фотографии в белых рамках, что висели почти повсюду, мягкие кресла в клеточку и небольшой ковёр с высоким ворсом.

– У тебя очень красиво, – с восторгом протянула мама, обходя комнату. – Как в журнале.

– Спасибо, Тамара Петровна, – Лина захлопотала на кухне, бряцая шкафчиками. – Но я все сама.

– Серьезно? – я стала медленно двигаться по гостиной, рассматривая каждую мелочь.

– Да, – Лина пожала плечами, словно в этом не было ничего особенного.

– Скромница, – я подмигнула маме, застывшей у стеклянной витрины, некоторые полки которой были разбиты, а осколки валялись на ковре. – Эх, так прибраться захотелось. Да, мам?

– Да, дочь, – мама смотрела растерянно, пытаясь понять, что конкретно я задумала. А Лина, словно не слышала нас, продолжая засыпать мукой столешницу.

– Пакеты? – тихо спросила я, а Лина только пнула нижний шкафчик, продолжая напевать себе под нос песенку про Мамонтёнка.

– Пусть мама услышит, пусть мама придёт… – подхватила я, вытаскивая целый рулон мусорных мешков.

– Пусть мама меня непременно найдёт… – не знаю, как себя чувствовала мама мамонтенка, но моя была в полном шоке. Она лишь догадывалась, что нужно делать, ожидая команды. Я кивнула ей на разбитую витрину, а сама вихрем понеслась по комнате, сгребая в пакет оставленные «следы»: автомобильные журналы, парфюм на полке прихожей, визитница, куртка, фотографии со стен. Я сгребала все, что хоть на мгновение напоминало принадлежность к мужскому полу.

– М-м-м… Мам, нас ждёт пицца! – почти шепотом произнесла я, заглядывая через плечо Ангелины. – Второй этаж?

Лина так быстро закивала головой, что катившаяся по щеке слеза упала на белую рубашку, расплывшись чёрным от туши пятном.

– Хорошо, – вытащила ещё рулон и отправилась на второй этаж.

Мама быстро поняла правила игры, подпевая Лине, она тщательно обыскивала шкафчики гостиной. Я махнула ей головой в сторону гостевой и ванной, а сама отправилась на второй этаж. Нравилось ли это мне? Определенно нет, бродить по незнакомому дому, заглядывать в шкафы – все это было для меня дико. Но слыша дрожащий голос Лины, что как заевшая пластинка пела одну и ту же грустную песню, я плюнула на свои принципы, распахнув первую дверь. Как оказалось, Лина мне помогла. Все шкафы гардеробной были вывернуты наизнанку, а пол спальни больше напоминал свалку, скрыв под лоскутами истерзанной одежды рисунок паркета. Я просто сгребала все в пакет, пытаясь не выбросить ничего лишнего. Но проблема была в том, что я плохо понимала в этом хаосе, что лишнее, а что нет.

Вторая комната встретила меня стерильной чистотой и отсутствием мебели, что не могло не радовать. После того, как последний пакет вещей был выставлен в коридор, я снова заглянула в спальню. Она была другой, больше походила на пляжный домик где-нибудь на берегу океана: акцентная темно-синяя стена круто контрастировала с белой мебелью, повторялась в текстиле штор, покрывал и даже обивке кресла у туалетного столика. Огромная кровать так и тянула рухнуть, чтобы оценить мягкость, но вместо этого я стала с неё все стаскивать, понимая, что от всего придётся избавиться. Она не сможет лечь на эти подушки, укрыться одеялом, и даже бледно-голубые птички на постельном белье будут напоминать только о плохом.

– Боюсь, нам снова нужно будет съездить в магазин, а то у тебя нет ни полотенец, ни постельного белья, я смотрю.

– А в комоде? – Лина смотрела в окно, машинально намывая тарелку, которая уже скрипела чистотой.

– К сожалению, там почти пусто, – подошла и крепко обняла её со спины. – Дорогая, ты очень скоромно живешь. Ни кружевного белья, ни сорочек… только «бабушкины панталоны» и пара хлопковых пижам.

Лина наклонила голову, прижимаясь щекой к моей руке и с облегчением вздохнула.

– И ванна?

– Ой, там нет даже щетки! Поэтому придётся тебе отправиться ко мне в гости, потому что твои вещи там.

– Тогда идём, – Лина стала быстро одеваться, словно ей было невыносимо находиться в доме, где пока все напоминало о прошлом. Все пройдёт. Но чуть позже. – Папу пиццей угощу, а то он один коньяк пьёт, я в окно видела.

– Ну все, девки, – Мама надела шубу, приняла противень с горячей пиццей из рук Лины. – Придётся нам теперь допоздна слушать его байки, потому что пьяненький отец – кладезь забавных историй.

– Правда, слышали мы их уже миллион раз…