Разлучница между нами (СИ)

Глава 16

Почувствовав, что запахло жареным, и я не собираюсь отступать от намеченного, адвокаты Антона предлагают поделить всё совместно нажитое, включая бизнес, пополам, и мои собственные юристы советуют пойти на мировую, так как доказать то, что я делала для компании эскизы, возможно, но судебный процесс затянется на такой долгий срок, что фирма потеряет доверие на рынке, и по итогу достанется мне пшик.

Я так истощена постоянными скандалами в школе и противостоянием с Фаиной и ее матерью, что соглашаюсь на предложение, напоминая себе, что моя цель – не возмездие, а справедливость. По закону мне должна достаться половина, поэтому я не иду на поводу у своей жадности и нарастающего гнева, а останавливаю себя и сохраняю хладнокровие.

Всё, что я получу после развода, достанется моим детям, как они того и заслуживают. Пусть они ненавидят отца, но я не позволю Фаине и ее детям украсть то, что должно принадлежать мне и детям. Антон может делать со своей половиной всё, что он хочет, но свое я не отдам. Поэтому я наступаю на горло собственной гордости и подписываю соглашение, однако в суд нас всё равно вызывают из-за Светы. В этом вопросе Антон артачится и требует, чтобы дочь выбирала сама, с кем хочет остаться после развода.

Она не в том возрасте, когда может решать, с кем остаться, но суд всё равно к ней прислушивается.

Сначала мне кажется, что это маленькая месть от бывшего мужа, но когда Свету заводят в зал заседания суда, по ухмылке Фаины, которую она адресует мне, считываю то, что это ее инициатива.

У меня сердце обливается кровью от того, как куксится дочка и упрямо повторяет судье раз за разом, что ненавидит отца и знать его не хочет.

Фаины пытается играть роль доброй мачехи и науськивает Свету, чтобы она сказала правду, лишь провоцируя ее на рыдания. Фаина не замолкает, пока судья во второй раз не делает ей замечание.

– Вывести ее из зала судебного заседания! – отдает приказ охране судья, и Фаину выводят, несмотря на ее сопротивление.

Мне это не доставляет удовольствия, ведь я зациклена на куда более важных вещах. Хочу подорваться и прижать к себе дочь, но покидать свое место мне нельзя.

Когда Свету накрывает истерика, я зажмуриваюсь и прикусываю кулак, сдерживая рыдания, но, к счастью, вскоре Тимофей выносит ее из зала, и ее плач постепенно отдаляется, переставая терзать и рвать мое сердце на части.

Суд полностью отдает мне опеку над дочкой, а Антон на удивление даже не кричит о своих правах на встречи с ней. Впрочем, меня это мало удивляет. Я в очередной раз убеждаюсь, что делал он это всё назло мне, чтобы унизить напоследок и дать понять, что мосты между нами сожжены.

Кеша и Маша, по моей просьбе, не приходят, так что после окончания заседания домой мы едем втроем – Тим, Света и я. Успокоившись, дочка засыпает в своей комнате, и мы с Тимом остаемся наедине.

– Слушай, сынок, ты не знаешь, что с Адель? Она давно не звонит мне, – говорю я Тиму, как только первая волна потрясения от произошедшего проходит.

– Мы не общаемся. Она предательница, так что пусть с отцом и остается, там ей самое место, в логове ядовитых змей, где они ее съедят и в конце концов переварят, – отвечает сквозь зубы сын и скрипит челюстью, явно злится на сестру.

В его голосе я слышу боль, которую он не способен скрыть от меня. Как бы он ни пытался взрастить в себе ненависть, в глубине души сестру он любит, просто не понимает. Они хоть и близнецы, но той самой связи, о которой пишут в книгах, не имеют. Они оба, словно луна и солнце, никогда не пересекаются, но дополняют друг друга и не могу существовать один без другого.

– Она любит отца, – выдыхаю я, пытаясь не обижаться на старшую дочь.

Она всегда была папина дочка, так что я гашу в себе неприятные эмоции, напоминая себе, что я мать, которая должна одинаково относиться ко всем своим детям.

– Он предал нас, свою семью, воспитывает теперь Антонину вместо Светки. Скажи мне, сколько раз он навещал ее? Звонил хотя бы? Да он даже не спросил, какие ему положены дни для встреч со Светой! Никогда Адель не прощу того, что она оставила тебя в критический момент. У нее даже кишка тонка в суд прийти, чтобы посмотреть нам смело в глаза, она просто трусиха. Если бы я мог, мам, то был бы рядом.

– Не вздумай бросать учебу. И не проси больше дядю Кешу, чтобы он ходатайствовал за тебя, чтобы тебе дали увольнительную. Здесь я сама разберусь, не маленькая уже. Развод уже случился, я отстояла и получила половину по закону, так что без гроша в кармане мы не останемся.

Я пытаюсь дать понять Тиму, что ему не о чем беспокоиться, но вижу, что мои слова прозвучали напрасно.

– Не могу я так, мам. Горит всё внутри от предательства близких. Не понимаю я, как они так могут? Мы же были семьей, не лучше и не хуже других.

Тим в отчаянии, и я касаюсь рукой его щеки, чтобы передать ему то, что чувствую сама.

– Живи дальше, Тим, перестань терзать себя. Ничего нельзя изменить и ты будешь лишь страдать, мучая себя вопросами, на которых нет ответа.

Воцаряется тишина. Сын опускает голову, словно раздумывает, но, как оказалось, он меня не слышит, стоит на своем.

– Если нужна будет помощь, мам, ты только сообщи. Я если сам приехать не смогу, друзей из школы попрошу. Вон, Влад неподалеку живет, а Валера СТО открыл в городе. Так что отец нам не нужен, сами как-нибудь справимся.

Пока он сидит хмурый за столом, я вдруг со всей ясностью и горечью осознаю истину, от которой пряталась все эти дни после измены.

Для детей авторитетом всегда был Антон. Той опорой, которая давала им уверенность в завтрашнем дне, в то время как я была для них беспечной матерью, на которую нельзя положиться.

Все важные решения по поступлению в университет и выборе профессии они принимали исходя из совета Антона. Он давал им дельные напутствия, я же просто любила детей, но не могла им дать ощущение стабильности. Именно поэтому сейчас Тимофей так агрессивно реагирует на предательство Антона и пытается взять на себя ответственность за меня и Свету, хотя в его возрасте ему нужно думать о своей личной жизни и учебе.

Просто для всех нас прежний мир разрушен, и каждый не понимает, как жить дальше.

Мне хочется убедить сына, что он не должен становиться главой нашего ставшего маленьким семейства, но я осекаюсь, осознавая, что пустословие напрасно. Единственное, что убедит его перестать так быстро взрослеть и брать на себя тяжелую ношу, это мои действия.

Мне как никогда раньше нужно срочно взрослеть и вставать на ноги. Учиться жить самостоятельно и нести ответственность не только за свою жизнь, но и за жизнь несовершеннолетней дочери-первоклашки.

Тим в конце концов смотрит на часы и уезжает, так как к утру ему надо быть в казарме, а я сажусь в кресло и смотрю на витражные окна, ведущие на задний двор.

Когда мы покупали этот двухэтажный дом, старшие близнецы были еще школьниками, а Света только родилась.

Я мечтала, что здесь мы с Антоном встретим старость и будем принимать многочисленных внуков от трех наших детей. А в итоге я осталась в этом огромном пустом доме одна с младшей дочерью, которая больше не носится счастливо по лестнице, не пытается проникнуть в кабинет отца, свой личный запретный плод, не резвится у бассейна, хотя всегда любила плавать и мечтала стать профессиональной пловчихой и однажды взять золото Олимпиады. Всего этого теперь нет.

Вместо больших надежд в душе пустота, вместо дружной семьи – раскол.

Из-за тревог и переживаний я не могу уснуть, а ближе к полуночи слышу странный шум, словно кто-то пытается открыть дверь с той стороны. Настороженно оглядываюсь и беру в руки статуэтку – первое, что попадается под руку.

Не успеваю дойти до двери, как та распахивается, и передо мной предстает Адель.

– Ты промокла до нитки, – неловко произношу я.

За окном льет дождь, и волосы дочери висят паклями, отчего она напоминает ощипанную курицу. Она очень красивая девочка, но Тим всегда подшучивал над ней после душа – мокрые волосы облепляли голову и не скрывали лопоухости, что было ее единственным комплексом, как бы я ни приструняла сына и ни пыталась убедить ее, что торчащие ушки – ее фишка.

– Можно войти? – неуверенно спрашивает Адель.

Ее глаза покраснели, а веки опухли, словно она недавно плакала навзрыд, и мое материнское сердце дает слабину. Я отступаю, позволяя ей войти, и с тоской смотрю на нее, когда она наклоняется, чтобы снять туфли. Более нелепого наряда для такой пасмурной и дождливой погоды не найти. Короткое платье кричаще алого цвета, еле прикрывающее бедра, туфли на шпильке и маленькая сумочка, в которой не поместился бы даже мой телефон, не то что что-то посущественнее.

Несмотря на то, что Адель – моя дочь, которую я люблю безусловной материнской любовью, не нахожу сейчас в себе сил простить ее жестокость. Но обогреть и выслушать всегда готова.

– Что-то случилось? На тебя напали?

В голову вдруг запоздало лезут нехорошие мысли, от которых больно в сердце. На часах полночь, а Адель выглядит расстроенно.

– Нет, мам, кто на меня нападет?

Несмотря на браваду, дочь всхлипывает и шмыгает носом. С волос стекает вода, а на коже пробегают мурашки. Замерзла, хоть и не показывает виду. Даже зубы стучат друг об друга.

– Так, ты иди под горячий душ, полотенца гостевые знаешь где, а я пока чай заварю. Как бы не заболеть теперь.

Я подталкиваю ее к ванной на первом этаже, так как на втором спит Света, а сон в последнее время у нее чуткий. Удивительно, что не проснулась от скрежета Адель под входной дверью.

Меня запоздало трясет, пока я завариваю чай и накрываю на стол, но на ум не приходит ни одной мысли, о чем мне говорить с Адель.

Как бы я ни пыталась обелить ее, не отпускает прошлое. Когда предает муж – это можно пережить, а когда родная дочь принимает его сторону, что-то отмирает в душе безвозвратно. Ты хоть и продолжаешь ее любить той беззаветной материнской любовью, но уже не можешь открыть ей своего сердца, как раньше. Там отныне рана, которая никогда не заживет.

Я слышу шлепки ее босых ног о паркет, но не оборачиваюсь, когда она входит в кухню. Продолжаю ломать на квадратики шоколад. Оттягиваю момент, когда придется пересечься с ней взглядами,

– Меня предали, мам, – всхлипывает Адель и падает на стул. – Я не думала раньше, что это так больно. Он меня просто использовал, чтобы насолить… чтобы… Свои цели преследовал, а я, как дура, повелась, поверила, что он меня, наконец, полюбил и понял, что я его судьба.

Несмотря на мою отстраненность, в душе что-то переворачивается и отзывается болью, когда Адель шмыгает и не может удержать слезы. Неподдельные. Настоящие. Пропитанные горечью от предательства, с которым рано или поздно сталкивается каждая женщина.

Я оборачиваюсь и ставлю перед ней чашку. Присаживаюсь рядом и кладу руки на ее скрещенные на коленях пальцы. Они у нее холодные, несмотря на горячий душ. Она с детства была мерзлячкой и всё равно упрямо продолжает легко одеваться даже в холодную погоду.

Мне горько и обидно, что дочь пришла ко мне не для того, чтобы извиниться, а когда ей самой плохо. Я опускаю голову и зажмуриваюсь, чтобы самой не расплакаться из-за сложившейся ситуации, но сдерживаюсь, напоминая себе, что я должна быть сильной.

– Меня тоже предали, Адель, но как видишь, жизнь продолжается, – не нашла я ничего лучше, как сказать очевидное.

Пытаюсь намекнуть ей, что мне тоже была нужна ее поддержка, но тщетно. Эгоизм – ее вторая натура.

– Причем тут ты, мам? Ты же старая, как и отец. В вашем возрасте это уже неважно.

Ее слова меня и правда уязвляют. Мало того, что я толстая по словам Антонам, так теперь еще и старая по словам дочери.

– Ну спасибо, дочь, что в свои сорок я для тебя старуха. Вы с отцом точно родственники. Неужели ты такая же черствая, как и он, и ни капли сочувствия ко мне проявить не можешь?

Я бы, может, и сдержалась, приняла бы дочь в дом, не укорив ее в решениях, но ее святая убежденность в том, что я робот, который не может страдать, но всегда готов выслушать и поддержать. Словно не человек я вовсе. Не женщина.

– А чего ты обижаешься, мам? Вы же с отцом друг друга не любите, к чему тебе страдать? Живешь в свое удовольствие, отжала себе всё, что отец нажил за годы брака. Тебе грех жаловаться.

Она повторяет чужие слова, будто особо не задумываясь, как оскорбляет меня и ранит, и оттого мне больнее, даже ком в горле застревает, не протолкнуть.

– Не ожидала я от тебя такого, дочь, – выталкиваю из себя то, что лежит на душе, но Адель будто не слышит. Заламывает руки и стонет, опуская голову на стол.

Мы обе молчим, а потом она своим признанием лишает меня самообладания и всякого спокойствия.

– Я беременна, мам.

– От кого? – выдыхаю я, надеясь, что ее ответ будет не тем, который я с ужасом жду.

С самого детства она была влюблена только в одного человека, который не отвечал ей взаимностью. Я надеялась, что эта блажь выветрится из ее головы, но, видимо, мои надежды тщетны.

– От Марка, племянника Фаины, мам.

Во рту образовывается горечь со вкусом полыни.

Неужели Фаина подложила мою дочь под своего родственника, чтобы заручиться ее поддержкой? Или хотела испортить мне жизнь, подгадить, разбив Адель сердце и оставив ее матерью-одиночкой.

Несмотря на мою собственную обиду, я в первую очередь мать. Отправляю Адель в комнату, а сама одеваюсь и, не обращая внимания на погоду и глубокую ночь, беру такси и еду по новому адресу Фаины и Антона.

Всё это время она скрывалась за спиной Антона, делая мне гадости исподтишка, но сегодня я намерена прижучить ее к стенке и вытряхнуть всё ее дерьмо наружу.