Там, где тает лед

Скарлетт

С шестнадцати лет, когда я впервые вышла на дорожку в составе школьной команды, я просыпаюсь в шесть утра, чтобы побегать. Где бы я ни была, и какая бы ни стояла погода, будильник звонит ровно в шесть, и я выхожу на пробежку.

Двигаюсь по комнате осторожно и тихо, чтобы не разбудить Сейди, зашнуровываю кроссовки в темноте. Она натянула одеяло на голову и нежится — видны только темные волосы. А я в зимней беговой экипировке проверяю, взяла ли наушники и ключ.

Как только выхожу, открывается дверь напротив и появляется папа в теплой куртке и кепке.

— Пап, тебе не обязательно идти со мной, — говорю я. — Я почти уверена, что в Силверпайне вообще нет преступности.

Говорят, что некоторые мужчины рождаются идеальными папами для девочек — так вот, наш именно такой. Он участвовал во всем, что мы затевали: в марафонах, в королевских чаепитиях восемь лет подряд. Носил тиары, красил ногти, выбирал нам самые красивые платья и всегда был рядом. Показательный пример — он уже много лет поднимается в шесть утра, чтобы сопровождать меня на пробежке, потому что не позволит дочери бегать по незнакомому городу одной.

— Вот выйдешь замуж — передам эстафету твоему мужу, — говорит он.

— Тогда тебе еще долго этим заниматься, никому из мужчин я не доверяю настолько, чтобы выйти за него.

Было, прошло — повторять не собираюсь.

Я отгоняю эту неприятную мысль, пока мы идем по коридору.

— Буду бегать с тобой, пока жив, — говорит папа.

— Договорились, — киваю.

Мы спускаемся вниз, на первом этаже никого, кроме Марион за стойкой. Пахнет сахаром и корицей — это коричные булочки, которые Марион расставила на столе у окон. Там же стоят три термоса — кофе, чай и горячий шоколад, рядом светится елка рождественскими гирляндами.

Тут так тепло и уютно, что я почти соблазняюсь повернуть.

Марион поднимает голову. Ей, наверное, лет семьдесят: белые волосы, добрые глаза. Мама рассказывала, что она хозяйка гостиницы, которая принадлежит ее семье уже несколько поколений. Два года назад умер муж, теперь ей помогают пасынки, хотя основные дневные часы все равно остаются за Марион. Вчера мама выпытывала у неё все подробности жизни, но мы, ворвавшись, помешали её допросу. Хоть она и не работает журналистом уже десять лет, привычка брать интервью осталась при ней.

— Доброе утро, разве не рановато вставать? — улыбается Марион.

— Это все она, — папа кивает на меня. — Занимается утренними пробежками, если только погода не препятствует выходу на улицу. А я не готов отпускать дочь гулять на рассвете в одиночку.

Марион переводит на меня круглые от удивления глаза:

— В такую стужу на улицу? У нас есть небольшой спортзал, сходите туда.

На улице ноль градусов — едва ли стужа. Спортзал звучит заманчиво, там тепло, но на беговой дорожке мне всегда тесно. Мне нужно пространство, воздух, ощущение, что я бегу куда-то, а не топчусь на месте.

— Может, завтра и воспользуюсь, — говорю. — Но сегодня я уже одета для улицы.

— Дайте минутку, я налью вам кофе в термос, — говорит Марион.

Она выходит из-за стойки, уходит на кухню и возвращается с большим термосом кофе и коробкой булочек. Папины глаза радостно вспыхивают — он берет добычу и горячо благодарит.

— Тебе ведь это нельзя, — напоминаю я. На последнем обследовании был слегка повышен сахар, и мама посадила его на строгую диету, благодаря которой он сбросил примерно семь килограммов.

— Одна булочка не убьет, — говорит он.

Папа заводит машину и сметает с нее ночной снег, пока я разминаюсь.

На улице холодно и еще темно, горят только фонари, почти все магазины закрыты, кроме кафе и хозяйственного, — в обоих уже есть посетители.

Мы с папой намечаем маршрут, который проходит через ранчо Сидер Крик, и я надеваю наушники, а он прогревает машину. Двигаться, работать всем телом после долгого сидения в самолете и машине — просто наслаждение.

Я начинаю с легкого бега, в ушах звучит любимая Бритни Спирс. В детстве я терпеть не могла занятия на улице и вообще любые занятия в окружении людей. Мне было хорошо в одиночестве: рисовала на стенах нашей квартиры, читала под одеялом, играла с сестрами. Сестры — мамины дочки, душа компании, а мы с папой — сдержанные. Поэтому нам обоим нужен свой тихий час утром, чтобы настроиться на день и прочистить голову.

После первой мили я уже не чувствую холода, осторожно оббегаю заснеженные и мокрые участки и быстро становится понятно, что бегать зимой в Силверпайне — совершенно новый опыт, не похожий на мои утренние пробежки в Бруклине или Манхэттене.

Растворяюсь в ритме музыки и ощущении, как ступни пружинят шаг по дороге. Вскоре уже покидаю город и бегу по грунтовке: по обочинам лежат сугробы, вокруг — открытое поле под снежным покровом.

Когда солнце начинает подниматься выше, я улавливаю что-то краем глаза, оборачиваюсь и вижу всадника. Он слишком далеко, чтобы рассмотреть подробности, но черная ковбойская шляпа и потрясающий черный конь прекрасно видны. На фоне белого снега это выглядит нереально.

Всадник разворачивается в мою сторону и пришпоривает коня. Может, это мой соревновательный дух, но я не могу остановиться — ноги сами выбирают быстрый темп. Я понимаю, что тягаться с лошадью — чистое безумие, но уступить не хочу и бегу все быстрее.

Музыка в наушниках гремит так громко, что я едва различаю звуковой сигнал машины позади. Папа предупреждает, чтобы я не увлекалась, — он знает, что меня невозможно остановить, если я ввязалась в соревнование.

Я резко останавливаюсь, когда дорога делает поворот, и мой путь преграждают ворота. Срываю наушники — сердце стучит оглушительно.

Всадник натягивает поводья, и конь останавливается с протяжным ржанием. Мы смотрим друг на друга через расстояние. Он слишком далеко — черты не разобрать, но я знаю: он смотрит. Чувствую взгляд кожей, и это ужасно глупо, ведь, возможно, он просто считает меня идиоткой, соревнующейся с лошадью.

Что-то удерживает меня на месте. Какое-то странное, необъяснимое притяжение, тихий зов внутри, который говорит: постой еще минуту. Вдохни морозный воздух. Почувствуй, как остывает пот на коже.

Я делаю шаг вперед.

Меня пугает хруст снега позади — оборачиваюсь и вижу папу, который идет ко мне. Машина стоит в нескольких шагах, двигатель работает.

— Ангел, нам пора возвращаться к маме и девчонкам. Ты же знаешь, у них наверняка длинный список дел, — говорит он.

Я киваю.

— Хорошо, поехали.

Папа бросает взгляд мне за спину, туда, где стоят конь и всадник, и идет к машине. Я оборачиваюсь в последний раз: всадник снимает черную шляпу и слегка наклоняет голову.

Я почти улыбаюсь. Почти. Пока не напоминаю себе, что я здесь всего на две недели. И что с мужчинами у меня покончено.

Киваю и сажусь в машину.

— Он милый, — говорит папа.

Я смеюсь, отрывая кусочек булочки.

— Ты его даже не видел.

Папа разворачивает машину и едет назад по той же дороге.

— Я чувствую настроение - еще немного и ты влюбишься и переедешь в Силверпайн.

— Нет ни единого шанса, что я влюблюсь или перееду в Силверпайн. Вполне возможно, что я до шестидесяти буду жить с вами дома.

Папа негромко хмыкает.

— Ты сейчас так говоришь, а потом сделаешь нам сюрприз.

И я давлюсь булочкой.

Хорошо, что он шутит — мне не приходится объяснять, что этого не будет. Я уже однажды влюбилась, уже однажды пережила разбитое сердце. Переживать такое второй раз не хочу. Никто не предупреждает, как тяжело собирать свою жизнь по осколкам.

Я смотрю в боковое зеркало — всадник и его конь все еще там.

Глава 3