Тайный искуситель

Глава десятая

Себастьян провел бессонную ночь на кровати своих покоев, и его разум был слишком взбаламучен, чтобы позволить ему провести в покое больше часа за раз. Редкие моменты драгоценного сна без сновидений то и дело прерывались образом тонкой и острой стали, острием кинжала, пронзающего призрачный мрак сна, как молния пронзает безлунное ночное небо, выпуская на волю реку крови, которая заливала его самого и все вокруг. Ему снилась смерть — не его смерть, о чем с уверенностью говорили чувства, — но, распахнув глаза, он понял, что разметался на перине и все его тело покрыто холодным потом.

В Ашкелоне почти рассвело. Вскоре муэдзин взберется на минарет городской мечети, и его переливчатый заунывный голос призовет верующих на утреннюю молитву, возвещая об утре, как петухи возвещали рассвет у него дома, в Англии. Настала пятница, мусульманский Шаббат, святой день, в который город заполонят люди, пришедшие на молитву — полуденную джуму. Ворота поддадутся от напора пришлых селян, улицы и публичные купальни будут забиты людьми до предела.

Себастьян никогда не придавал особого значения еженедельному наплыву людей, но теперь, когда в его голове пульсировало плохое предчувствие, он познал весь ужас этого дня, когда смерть могла последовать за любым из верующих. В качестве меры предосторожности он решил поставить дополнительную охрану у ворот, хоть и знал, что не стоит рассчитывать на то, что солдаты обыщут каждый угол на пути к мечети. Возможно, сегодня ему самому придется выйти на пост.

Решившись на это, он сбросил спутанные простыни, которые обвились вокруг его ног, и опустил ступни на пол. Его брэ[2] свисали с дивана у кровати. Он натянул их, завязал на бедрах и решил, что свободной ткани кальсон вполне хватит на то, чтобы прикрыть его наготу на коротком пути до дворцовой купальни.

Сарацины и их культура были во многом достойны восхищения, но Себастьян знал, что больше всего после отъезда из Палестины ему будет не хватать утреннего ритуала омовения. Совершенно не похожего на редкие случайные прыжки в ледяную реку и тесную бочку едва теплой воды, что считалось ванной в промозглых замках Англии. Здесь купание было почти что формой искусства, и к нему относились почти так же благоговейно, как и к пяти ежедневным молитвам мусульман. Здесь купание должно было приносить наслаждение, купались здесь в больших комнатах, выложенных плиткой, под сводчатыми потолками, в изысканных бассейнах с фонтанами чистой воды и бурлящими источниками.

Этим утром в купальнях дворца Ашкелона не было никого, кроме Себастьяна, лишь немногие рыцари Христа позволяли себе насладиться купанием, которое церковь клеймила как гедонизм и неодобрительно косилась на его приверженцев. Господь свидетель, большинству аскетов не помешало бы хорошенько помыться, но сегодня Себастьян радовался, что купальни принадлежат ему одному.

Он снял полотенце из шкафчика у входа и взял его с собой к бассейну для омовений. Раздевшись и оставив полотенце и брэ на скамье, которая элегантно огибала край бассейна, Себастьян спустился в теплую ароматную воду и погрузился в нее с головой. Затем намылил голову и тело бруском сандалового мыла и нырнул, чтобы ополоснуться.

Бассейн был слишком мал для плавания, но в нем можно было вытянуть руки и ноги и насладиться теплой водой, расслаблявшей уставшие мышцы и приятно касавшейся заживающей раны на боку. Он вынырнул на поверхность и с легким сожалением заставил себя выйти из воды. Освеженный, мокрый, Себастьян выпрямился и потянулся за полотенцем.

И в этот момент ощутил легкое движение воздуха за спиной.

Обернув бедра полотенцем, он оглянулся, ожидая увидеть Абдула или тех двоих, что иногда разделяли с ним утренний ритуал омовения, сидя в густом пару от источника и обмениваясь историями о доме и семьях с легкостью и дружелюбием, которые редко встречались среди враждующих народов. Но в арке крытого алькова, отделявшего купальню от коридора, стоял не Абдул.

Там была Захира.

Она была одета в простую утреннюю одежду и вуаль, в руках ее было свернутое белое полотенце и маленькое ведерко с банными принадлежностями. Себастьян встретил ее изумленный до онемения взгляд и не стал отводить глаза. Он стоял неподвижно, как гранит, и ощущал каждую каплю воды, стекавшую по его обнаженным рукам, ногам и торсу на плиточный пол купальни. Каждый мускул был напряжен от внимания и внезапного всепоглощающего голода. Он не позволял себе двигаться, опасаясь желания пересечь комнату и оказаться рядом с ней — он знал, что поддастся импульсу, стоит лишь сделать первый шаг.

— П-простите, — пролепетала она, запоздало отводя взгляд. — Я не знала, что купальня занята.

— Стоило спросить, — ответил он, и голос выдал то же напряжение, которое сковало его тело. Себастьян наблюдал, как румянец поднимается над краем ее вуали.

— Приношу свои извинения за то, что помешала, милорд. Прошу вас простить меня.

Она развернулась, чтобы уйти. Он должен был отпустить ее.

Но вместо этого он сказал:

— Вы рано поднялись, Захира. Едва рассвело. Разве ночное одиночество не принесло вам мира?

Она остановилась и повернулась к нему лицом. Легкие тени под ее немигающими чудесными глазами говорили о том, что ее ночной сон был не лучше, чем у него. Но несмотря на это, она склонила голову, кивая ему в ответ.

— Принесло, милорд. Я встала рано, поскольку сегодня Шаббат. И мне нужно многое успеть до сегодняшней дневной джумы.

Ее упоминание о сегодняшней молитве в мечети заставило Себастьяна вскинуть брови. Ночной кошмар все еще не поблек в его сознании, и ему не хотелось беспокоиться о Захире, когда придется заниматься воротами города. Он покачал головой, обозначив отказ.

— Джуме придется подождать следующего раза, миледи.

— Что значит «придется подождать»?

Он не мог понять, злится она или испугана. Возможно, и то, и другое.

— Сегодня я буду занят в городе с моими людьми, — объяснил он. — У меня не будет времени отвести вас в мечеть.

— Но, милорд! — Она шагнула к нему, нахмурившись. — Я не просила вас об эскорте… И мне он не нужен.

Его тяжелый взгляд не дрогнул.

— Таково мое требование, Захира.

— Христиан не допускают в мусульманскую святыню, — сообщила она ему, и выверенный смиренный тон ее голоса скользнул на грань вызова. Ее полотенце и ведерко стояли забытые на ближайшем возвышении, а сама она шагала к нему, как разъяренная тигрица, совершенно ясно давая понять, что не позволит загнать себя в угол.

— Даже если вы решите явиться, милорд, вам запретят входить в саму мечеть. Я уверена, вы не хотите запрещать мне соблюдение ритуалов моей веры.

— Вас поручили мне, и вы под моей защитой. Так что, пока вы здесь, будете делать, что я скажу. Таков наш уговор.

Она резко выдохнула, сверкнув глазами, сияющими от злости.

— Ни у одного франка нет права командовать мной.

— У меня есть, — ответил он. — И я прошу вас помнить об этом, если не желаете, конечно, найти другое убежище. Вы можете соблюдать Шаббат любым удобным вам способом, миледи. Но лишь в границах этого дворца.

Она фыркнула.

— Вы говорили, что здесь я не буду пленницей. И что не будете ничего от меня требовать.

— Я и не требую, — спокойно ответил он, что было непросто, когда она стояла на расстоянии вытянутой руки, ее глаза сияли от злости, а упругие груди натягивали ткань туники при каждом ее раздраженном вдохе.

— Вы, франки, — обвиняющим тоном сказала она, — вы признаете лишь собственные желания. И каждое ваше слово — ложь.

Этим она наконец исчерпала его терпение. Теперь он двинулся к ней, преодолел последние отделявшие их дюймы. Нависая над ней, он накрыл ее своей тенью.

— Не будь я человеком слова, как думаешь, позволил бы я тебе выгнать меня из твоей комнаты вчера ночью?

Она едва слышно ахнула и застыла совершенно неподвижно. Он видел, что теперь она в нем не уверена, не знает, чего от него ждать, и наверняка ошарашена тем, что оказалась почти прижата к его обнаженному телу. Он видел ее смятение, внезапное осознание их положения и склонился к ней, придвигаясь еще ближе, так, чтобы разглядеть быстрый пульс на ее шее над воротником туники. Ему хотелось прикоснуться к ней. Помилуй Господи, ему хотелось куда большего, чем просто прикосновение.

— Как думаете, миледи, ушел бы я вчера, больше всего на свете желая заполучить вас в свою постель, сходя с ума от мысли о вас с первого мига первой нашей встречи?

Она смотрела на него, пораженная, ошеломленная, не способная говорить. Ее прозрачная вуаль затрепетала от легкого неслышного выдоха.

— Будь я неразумным грубияном, которым ты, судя по всему, меня считаешь, стояла бы ты здесь, называя меня лжецом и чудовищем, в то время как мне потребуется всего секунда, чтобы тебя схватить? — И он подтвердил свои слова, поймав ее за запястье и подтянув ее к себе. Захира вскрикнула, напряглась в его руках, но не пыталась отстраниться. — Скажи, Захира. Будь я таким, как ты меня посчитала, могла бы ты ожидать безопасности от лоскута шелка, реши я попробовать на вкус твои прелестные губы, которые всегда готовы меня оскорбить?

Он отпустил бы ее, сделай она хоть малейшую попытку освободиться. Если бы она хотя бы вздрогнула, когда он опустил свободную руку между ними, он заставил бы себя отстраниться. Но она лишь слегка задрожала, когда он проник рукой под ее вуаль и позволил кончикам пальцев погладить нежную кожу ее щеки. Он подхватил ее под подбородок, провел рукой по ее шее, к затылку и привлек девушку к себе.

Она была мягче, намного мягче скрывавшего ее шелка. Он наслаждался ощущением ее рядом, теплом ее тела, ароматом ее кожи. Такая женственная, такая красивая. Он хотел увидеть ее без покровов.

Высоко у ее скулы было место, где вуаль пристегивалась к шелковой куфии, закрывавшей голову. Он нашел петельку, державшую вуаль на месте, и осторожно снял ее с крючка. Шелк заструился по ее лицу и стек к другому плечу. Себастьян легким, хотя и нетерпеливым, движением руки снял ее головной убор, открывая ее темные волосы.

Они были блестящими и пышными и свободной копной рассыпались по ее спине. Он позволил себе поразмышлять о том, какой же длины они окажутся и каким будет ощущение от этих волос, скользящих по его коже, когда Захира окажется обнаженной в его объятиях. О том, как они будут выглядеть, рассыпавшись по ее плечам, когда она начнет содрогаться от спазмов блаженства, которое он ей доставит. Его достоинство напряглось от одних мыслей об этом.

— Словно рай, — прошептал он, собирая в горсть ее вороные пряди, перебрасывая их ей за плечо и прикасаясь затем к ее щеке.

Ее глаза с пушистыми ресницами потемнели от ртутного серебра до темной стали. Румянец, невинный и чистый, покрыл ее щеки.

— Пожалуйста, — прошептала она, касаясь губами подушечки его пальца.

Она качала головой, слишком слабо, чтобы это можно было счесть сопротивлением, но он не думал, что сможет остановиться, даже если бы это было правдой. Он приподнял ее подбородок, склонился и накрыл ее губы своими.

И в миг соприкосновения она напряглась, стала неподатливой, как копье. А затем медленно, в искренней неумелой попытке, как олененок, делающий первые шаги, она открылась ему. Рука, которую он удерживал за запястье, выскользнула на свободу и нашла его голое плечо. Ее прикосновение было легким, неуверенным, как и ее поцелуй. Она чуть слышно всхлипнула, когда он привлек ее ближе, поймал ее пухлую нижнюю губу и нежно ее засосал, поддразнивая языком.

Он был совершенно неопытен с чистыми девушками, но сразу понял, что она девственна, и наверняка этот поцелуй стал для нее первым. Мысль об этом должна была его отрезвить. Но вместо этого обожгла. Смилуйся Боже, ему захотелось овладеть ею.

Здесь.

Сейчас.

Он обвил рукой ее спину, прижимая к себе ее тело по всей длине, пытаясь показать ей, что она с ним делает, желая, чтобы она это поняла. Его достоинство напряглось и пульсировало под полотенцем, сводя его с ума, когда он плотно, твердо прижался к ее телу. Он застонал от мягкости ее живота, подхватил ее под ягодицы и сильнее прижал к себе. Он ласкал языком ее рот, раздвигал ее губы, проникал между зубов, и больше всего ему хотелось отбросить защитные барьеры одежды и приличий.

И он говорил, что ничего не потребует от нее?

Сейчас он как никогда понимал, что его благородные заявления были огромной издевкой. Никогда еще он не был настолько требователен. Его поцелуй сам был требованием, жестким там, где он хотел бы быть нежным, настойчивым там, где он бы хотел быть терпеливым. Требовательность свела с ума его прикосновения: его руки искали, сжимали, овладевали. Его тело могло лишь требовать, все чувства яростно желали получить свое, и ему все еще было мало.

Он оставил ее губы, чтобы насладиться мягкостью ее ушка. Дыхание Захиры прервалось на выдохе, когда он сжал зубами нежную плоть. Ее тело выгнулось, сопротивляясь, но ее пальцы продолжали сжимать его плечи, притягивая к себе. Она застонала, слабо протестуя, когда он припал жадными поцелуями к шелковистой коже ее шеи, и вскрикнула от удовольствия, когда его язык коснулся нежной ложбинки ее плеча.

Он опустил руку между ними, обхватил одну чудесную грудь, сжал ее сквозь ткань туники, пальцами лаская сосок. Захира задергалась, поймала его за запястье, словно желая оттолкнуть, и вдруг поняла, что у нее нет на это сил. Он нащупал шнурки, удерживавшие ее льняную рубашку, и начал развязывать их внезапно непослушными пальцами.

— Позволь мне увидеть тебя, — прошептал он в теплую кожу ее плеча, запуская руку под ткань и стягивая рубашку с ее плеч. — Позволь мне увидеть тебя всю, Захира.

И внезапно, словно очнувшись от сонного транса, она распахнула полные паники глаза.

— Нет! — вскрикнула она.

Схватилась за края развязанной туники и вывернулась из его рук, пытаясь прикрыться и сжимая ткань побелевшими пальцами. Качая головой, она осторожно попятилась от него. Она была влажной от его объятий, туника пропиталась водой там, где их тела прижимались друг к другу всего мгновение назад.

— Нет, — повторила она. — Нет. Ты не можешь… не можешь…

Он выругался.

— Захира, я не причиню тебе вреда.

Слова должны были ее успокоить, но хриплый рычащий голос ничуть не помог стереть опасливое выражение с ее лица. Он слишком спешил, он слишком грубо начал с неопытной женщиной, еще не знавшей страсти. Он был неопытен с девственницами и не умел мягко склонять женщин к тому, чего жаждет его тело. Для него не существовало другого способа — от первого неуклюжего опыта в пятнадцать лет и до всепоглощающего удовольствия, которому он поддался сейчас. Он не умел ходить вокруг да около желания, ведь никогда раньше от него это не требовалось.

Но он был человеком чести, и рядом с Захирой это становилось постоянным испытанием на прочность. Рано или поздно, если он не сможет изгнать ее из своих мыслей, он просто сойдет с ума — в этом Себастьян не сомневался.

— Захира, — сказал он, но она уже пятилась, глядя на него, как на какое-то чудовище.

Как будто он только что доказал, что он именно такой варвар-франк, которым она считала его.

Возможно, она знала его лучше, чем он знал сам себя. Он не находил оправдания тому, что едва не сделал — и сделал бы, не оттолкни она его. Никакие слова не могли извинить его поведения, особенно когда он стоял, все еще возбужденный, все еще жаждущий овладеть ею, и доказательство его похоти, тяжело пульсируя между ног, свело бы все извинения к полному фарсу.

Он даже не попытался ее остановить, когда она обернулась и побежала, в спешке задев скамью, на которой забыла свое ведерко с купальными принадлежностями. Деревянное ведерко покачнулось, упало на пол, разбрасывая свое содержимое, а торопливые шаги Захиры стихли в конце коридора.

— Господи Боже, — пробормотал Себастьян, опускаясь на скамью у бассейна и обхватывая руками голову. — Во что я себя втянул?

— Я бы сказал — в проблемы, — ответил ему голос с густым шотландским акцентом. — И немалые, судя по лицу красотки, которая только что промчалась мимо меня в коридоре. Да и ты неважно выглядишь, друг мой.

Себастьян хмыкнул и покосился через плечо на Логана, входящего в купальню.

Шпоры рыцаря звенели по мокрым плиткам при каждом широком шаге, в уголках рта скрывалась искренняя улыбка. Он заметил перевернутое ведерко на полу и остановился, чтобы подобрать разбитый брусок мыла. Не спеша поднес его к носу, втянул пару раз его аромат и положил на скамью.

— Знаешь, англичанин, даже самым неотесанным горцам по плечу проявить немного манер, когда дело касается соблазнения девушки. И тебе не помешало бы попробовать, если не хочешь, чтобы твоя милая невеста сбегала в ужасе всякий раз, как тебя увидит.

— Она мне не невеста, — зарычал Себастьян, совершенно не желая напоминаний о ситуации, которая немало веселила счастливо женатого шотландца в эти минувшие дни. — И я не пытался ее соблазнить. — Он взъерошил пальцами влажные волосы и шумно вздохнул. — Я не осознаю, что делаю, когда она рядом.

К счастью, Логан не стал уточнять, что именно он делал.

— Я собирался во двор, на утреннюю тренировку, и думаю, ты не против присоединиться. В интересах нашей дружбы я могу даже поддаться тебе пару раз.

Все еще пребывая в своих мыслях, Себастьян покачал головой.

— Я буду на страже у ворот: толпы, идущие на Шаббат, уже не раз доставляли проблемы стоящим на посту. К слову, пошли туда пятерых своих, когда закончишь тренировку. И, Логан, — добавил он, когда шотландец развернулся к выходу. — Пришли ко мне Абдула, пока не ушел. У меня готово предложение мира, которое он должен доставить от моего имени.