Три дня счастья

ГЛАВА 1 Обещание, отложенное на десять лет

Когда я узнал, что можно продать собственную жизнь, то сразу вспомнил урок этики в школе. Классная руководительница озадачила нас, десятилетних детей, тогда ещё совершенно не привыкших мыслить самостоятельно. Она сказала:

— Ну, дети, вам не раз говорили, что человеческая жизнь незаменима и бесценна. Но подумайте: а если в этой самой жизни всё-таки назначить какую-то цену, сколько бы она стоила?

Учительница приняла задумчивый вид. Видимо, она хотела что-то добавить и подбирала слова, поэтому ещё секунд двадцать молча простояла у доски с мелом в руке, повернувшись к нам спиной.

В повисшей тишине ученики думали над вопросом. Молодая и красивая учительница нравилась многим, все хотели порадовать её правильным ответом и заслужить похвалу.

Тут руку подняла отличница:

— Недавно я прочитала в книге, что офисный менеджер за все годы своего труда в среднем зарабатывает от двухсот до трёхсот миллионов иен. Пожалуй, столько жизнь и стоит.

У половины учеников на лицах появилось восхищённое выражение, остальные же недовольно скривились: отличницу не любили.

Учительница усмехнулась.

— Да, можно и так сказать, — кивнула она. — Пожалуй, любой взрослый именно так вам и ответит. Разумно считать, что жизнь человека стоит столько, сколько он успел заработать на её протяжении. Но давайте подумаем по-другому. Давайте подключим воображение и представим вот что...

Синим мелом учительницы нарисовала на доске что-то непонятное — то ли фигуру человека, то ли комок жвачки, валявшейся на дороге. Впрочем, именно этого эффекта она и добивалась.

— Вот некое существо, нечто, и денег у него сколько угодно. Нечто безумно хочет жить как человек и желает купить чью-нибудь жизнью. В один прекрасный день вы случайно его встречаете, и нечто спрашивает у вас: «Послушай-ка, не продашь мне остаток своей жизни?»

Она замолчала.

— А что будет, если продать? - поднял руку один мальчик.

— Скорее всего, умрёшь, — спокойно ответила учительница. — Поэтому, конечно, вы сразу откажетесь. Но нечто согласно пойти на уступку. «Ладно-ладно, — скажет оно, — пусть будет половина. Продашь тридцать лет из оставшихся тебе шестидесяти? Мне очень, очень надо».

«Ловко», — решил я в тот момент. Я сидел, подперев лицо ладонями, и прислушивался к разговору. В самом деле, почему бы и не продать всего половину? Лучше уж жизнь короткая, но насыщенная, чем длинная и пресная.

— Здесь-то я и спрошу. Раз нечто безумно хочет жить как человек, сколько же оно даст за каждый год, который могли бы прожить вы? Заранее скажу: правильного, точного ответа тут нет. Я просто хочу узнать, что вы думаете на эту тему и к какому выводу придёте. Итак, пусть каждый обсудит данный вопрос с соседом по парте.

Стало шумно, но я и не подумал присоединиться к ребятам. Вернее, не мог.

Дело в том, что в классе я был таким же изгоем, как и отличница, рассказавшая о заработке офисного менеджера. Пришлось притвориться, что обсуждение мне неинтересно, и ждать, когда закончится урок.

Кто-то из группы сидевших передо мной подал голос:

— Если вся жизнь стоит триста миллионов...

«Ну, если даже его жизнь стоит триста миллионов, — подумал я, — то за мою должны дать не меньше трёх миллиардов».

Уже не помню, чем кончилось обсуждение. Кажется, в итоге так ни к чему и не пришли. В конце концов, задача непростая, и кучке младшеклассников она точно была не по плечу. Чего уж там, достойной дискуссии на эту тему я бы не ждал и от толпы старшеклассников.

Помню, одна девочка, глупая неумёха горячо твердила, что человеческую жизнь нельзя купить за деньги.

«Ещё бы, — подумал я тогда, — да кто же захочет дать денег за такую жизнь, как у тебя? Тут скорее ты приплатить должна будешь».

Похожая мысль пришла в голову другому однокласснику; это был умный мальчик, не упускавший шанса повеселить других, — пожалуй, такой найдётся в любом классе.

— Да вы только представьте, что продаётся право прожить жизнь, как у меня. Спорим, никто из вас за это и триста иен не выложит! — заявил он, вызвав взрыв смеха.

Я не сомневался в правоте его слов, но в то же время было очевидно: он-то ставил себя куда выше большинства, и отчего-то эта попытка рассмешить остальных, принизив себя, ужасно меня разозлила.

Забыл о главном: учительница сказала, что здесь нет верного ответа, но, как оказалось, существует ответ, близкий к правильному. Прошло десять лет, мне исполнилось двадцать, и я в самом деле продал часть жизни за вполне конкретную сумму.

В детстве я верил, что меня ждёт великое будущее, — по собственному убеждению, я во всём был гораздо лучше сверстников. Так уж сложилось, что я рос в окружении заурядных детей, рождённых заурядными родителями, и это лишь подпитывало моё заблуждение.

На сверстников я смотрел свысока, свою надменность скрывать не умел и не хотел, поэтому быстро оказался в полном одиночестве. Не раз и не два мне устраивали бойкот, прятали мои вещи.

За контрольные я всегда получал высший балл, но не мне одному это удавалось.

Да, была ещё та самая отличница по имени Химэно.

Именно Химэно мешала мне стать первым в полном смысле этого слова, а я, в свою очередь, мешал ей. Вот почему мы не очень-то ладили: каждый стремился вырваться вперёд.

С другой стороны, только друг с другом мы находили общий язык: она одна безошибочно понимала всё, что я говорил, и, скорее всего, мне удавалось сделать то же самое в отношении неё.

Как-то само собой сложилось, что мы часто общались. Наши дома стояли друг напротив друга, и мы чуть ли не с пелёнок проводили вместе много времени. В таком случае обычно говорят: друзья детства. Наши родители поддерживали связь, поэтому до начальной школы, если кому-то из взрослых нужно было уйти по делам, меня оставляли дома у Химэно или же Химэно оставалась у меня.

Мы считали друг друга соперниками в учёбе, но перед родителями, словно сговорившись, вели себя как очень дружные дети. На это не было особых причин, просто мы оба решили, что так будет удобнее. И хотя каждый старался улучить момент и ущипнуть или пнуть другого под столом, едва родители поворачивались к нам, мы превращались в лучших друзей.

Возможно, на самом деле так оно и было.

Неприязнь одноклассников Химэно заслужила тем же, чем и я: она искренне считала себя самой умной, совершенно не пыталась этого скрыть, смотрела на остальных свысока — и в итоге оказалась изгоем.

Наши дома стояли на вершине холма, а одноклассники жили довольно далеко. Оно и к лучшему: под этим предлогом мы не ходили к ним в гости, предпочитая сидеть у себя. Когда надоедало, заявлялись друг к другу домой и неохотно играли вместе, всем своим видом показывая, что предпочли бы компанию получше.

Зимние и летние каникулы мы тоже проводили вдвоём, лениво гуляя по улицам, чтобы не волновать папу с мамой. Когда же они приходили в школу на фестивали или открытые уроки, мы тут же притворялись друзьями, стараясь создать видимость того, что нам хорошо вместе и ничего другого не надо. Мы оба считали, что лучше уж торчать с ненавистным другом детства, чем напрашиваться в компанию к тупым одноклассникам.

Младшая школа приносила мне одни огорчения. Иногда издевательства замечали учителя и на классном часе говорили о недопустимости такого поведения.

Руководительница класса с четвёртого по шестой год, видимо, хорошо разбиралась в подобных вещах и решила, что сообщать родителям стоит лишь в крайнем случае. Она понимала: если родителям станет известно об издевательствах в школе, мы окончательно почувствуем себя затравленными, и знала, что изгоям нужно хоть одно место, где можно забыть о своём положении.

Так или иначе, в глубине души нам с Химэно всё опротивело: и те, кто нас окружал, и мы сами — неудачники, неспособные построить с окружающими нормальные отношения.

Самая большая трудность заключалась в том, что мы не умели смеяться вместе со всеми. Когда я пытался растянуть губы в улыбке, внутри меня будто что-то издавало ужасный скрип. Наверное, так же себя чувствовала и Химэно. Самый заразительный смех на свете мы встречали каменными лицами, не в силах заставить себя и бровью шевельнуть.

Одноклассники считали это лишним свидетельством того, что мы противные выскочки, и ещё одним поводом окатить нас презрением. Конечно, мы и правда были просто невыносимыми выскочками, но смеяться со всеми не могли по другой, более глубокой причине. Кажется, мы с Химэно просто оказались не на своём месте, словно весенние цветы, распустившиеся зимой.

Дело было летом. Мне тогда исполнилось десять лет. На спине у Химэно красовался ранец, не раз выброшенный одноклассниками в мусорку, а на моих ногах — изрезанные ножницами школьные ботинки. Мы сидели на каменных ступенях, освещённого предзакатными лучами, и чего-то ждали.

Отсюда нам было хорошо видно школьный фестиваль. По обе стороны от узкой дороги выстроились тележки со съестным; прямые ряды бумажных фонариков светились в сумерках красным и были похожи на огни взлётной полосы. Внизу царило весёлое оживление, поэтому мы не решались спуститься.

Мы с Химэно сидели молча, не раскрывая рта: боялись, что иначе голос просочится в пространство между нами. Я крепко сжал губы и терпел изо всех сил.

Мы ждали знака: пусть явилось бы нечто, что угодно, — и оправдало наше существование, примирило с реальностью. Под стрёкот цикад в храме мы отчаянно молились богам.

Когда солнце закатилось, Химэно вдруг встала, отряхнула юбку и заявила своим удивительно янсым голосов, глядя куда-то вдаль:

— Нас ждёт великое будущее.

Её слова прозвучали как нечто само собой разумеющееся.

— Будущее — это когда? — спросил я.

— Не очень скоро, но и ждать не так уж долго. Наверное, через десять лет.

— Через десять лет, — повторил я. — Нам тогда уже будет по двадцать лет.

Нам, десятилетним детям, казалось, что двадцать лет — это возраст очень взрослого человека, поэтому для меня слова Химэно прозвучали правдоподобно.

Химэно продолжила:

— Вот. И с нами случится что-то — скорее всего, летом. Летом, через десять лет, с нами случится что-то очень хорошее, и тогда мы оба подумаем: как хорошо жить на свете! Мы станем богатыми и знаменитыми и, когда вспомним о начальных классах, скажем: «Младшая школа ничего нам не дала. Вокруг крутились одни тупицы, которые не могли послужить нам даже плохим примером. В общем, плохая была школа».

— Точно, одни тупицы. И школа плохая, — подтвердил я.

Слова Химэно потрясли меня, ведь младшеклассник считает свою школу целым миром и даже не задумывается о том, плохая она или хорошая.

— Вот почему нам нужно стать богатыми и знаменитыми через десять лет. Такими, что одноклассники от зависти схватятся за сердце.

— И губу закусят до крови, — согласился я.

— Иначе нечестно, — улыбнулась она.

Мне и в голову не пришло, что это пустые слова, — напротив, едва Химэно их произнесла, я уверился, что так и будет. Они прозвучали как предсказание.

Ну конечно, нас ждёт великое будущее! Через десять лет мы им покажем. Они пожалеют, они до смерти пожалеют, что так себя с нами вели.

— Но всё-таки здорово быть двадцатилетним. — Химэно сложила руки за спиной и посмотрела на небо. — Неужели это будет через десять лет?

— Можно пить. Можно курить. Жениться можно — хотя это ведь и раньше можно? — сказал я.

— Да. Девочки могут вступать в брак с шестнадцати лет.

— А парни — с восемнадцати. Но я, наверное, никогда не женюсь.

— Почему?

— Может, меня вообще всё на свете бесит. Кому же это понравится?

— Да? Я тоже такая, — сказала Химэно и опустила взгляд.

Её профиль, окрасившийся в цвета заката, казался незнакомым.

В один миг она вдруг стала взрослее и уязвимее одновременно.

— Послушай, а давай… — Химэно бросила на меня взгляд и тут же отвела глаза. — Если в двадцать лет мы всего добьёмся, но, вот недотёпы, не найдём себе спутников жизни… — Она кашлянула и продолжила: — То давай останемся вместе, как нераскупленные игрушки?

Последние слова она сказала странно изменившимся голосом, и я понял, что это от смущения.

— Ты о чём? — осторожно спросил я.

— Шучу. Забудь, — рассмеялась она. — Я же просто так. Меня-то ведь точно купят.

— Ну здорово, — хохотнул и я.

Но этот дурацкий разговор, это обещание я помнил и после того, как мы с Химэно оказались далеко друг от друга. Не мог забыть. И поэтому позднее отталкивал даже тех девушек, которые мне нравились в средней и старшей школах, в университете.

Я просто хотел показать ей при встрече, что меня ещё не купили. Глупость, конечно.

Но прошло десять лет, а воспоминания о тех годах по-прежнему живут в моей памяти.