Когда Мияги впервые появилась на пороге моей квартиры, я нервничал при мысли о том, что она на меня смотрит.
«Окажись наблюдатель её полной противоположностью — скажем, нечистоплотным мужчиной средних лет, — можно было бы расслабиться и думать только о том, чего хочу», — размышлял я тогда.
На замену Мияги пришёл именно такой человек: низкорослый, безобразно лысеющий, с красным, как у алкоголика, лицом, бритым подбородком, отливающим синевой, и жирным блеском на коже. Он слишком часто моргал, дышал со свистом и разговаривал так, будто в горле у него скопилась мокрота.
— А где девушка, которая была раньше? — первым делом спросил я у него.
— У неё выходной, — буркнул мужчина. — Сегодня и завтра я вместо неё.
Я вздохнул с облегчением. Хорошо, что они не по сменам работают. Значит, Мияги вернётся через два дня.
— Не знал, что у наблюдателей бывают выходные, — сказал я.
— Это необходимость. Нам-то ещё жить и жить, в отличие от тебя, — ехидно ответил новый наблюдатель.
— Неужели? Вот и хорошо. Значит, послезавтра её выходные закончатся, и она вернётся?
— Да, согласно графику, — подтвердил он.
Я сонно потёр глаза и снова взглянул на мужчину в углу комнаты. Он рассматривал мой альбом с фотоснимками автоматов.
— Что это такое? — спросил наблюдатель.
— Ты никогда не видел вендинговые автоматы? — невинно откликнулся я.
Мужчина щёлкнул языком:
— Я спрашиваю, зачем ты всё это нафотографировал?
— Тот, кто любит небо, фотографирует небо, тот, кто любит цветы, фотографирует цветы, а тот, кто любит поезда, фотографирует поезда. Так и я. Фотографирую то, что хочу. Люблю вендинговые автоматы.
Мужчина со скучающим видом пролистал несколько страниц.
— Макулатура, — подытожил он и небрежно бросил мне альбом, затем оглядел кучу бумажных журавликов вокруг и нарочито вздохнул. — И на что ты тратишь свою жизнь? Сплошная ерунда. Совсем заняться нечем, что ли?
Его отношение меня не задело. Иногда действительно легче, когда в лицо говорят то, что думают. Намного лучше, чем многозначительный взгляд, устремлённый на тебя из угла комнаты.
Я рассмеялся:
— Может быть, и есть чем, но мне и так хорошо. Куда уж лучше.
Мужчина и дальше цеплялся ко мне по каждому поводу. Я подумал, что наблюдатель попался какой-то чересчур придирчивый.
Причина выяснилась после обеда, когда я слушал музыку, лёжа перед вентилятором.
— Эй ты, — окликнул он меня.
Я сделал вид, что не слышу.
Тогда он кашлянул и заявил:
— Надеюсь, ты эту девочку не обижал?
Под определение «эта девочка» подходил только один человек, однако я совершенно не ожидал, что новый наблюдатель может называть Мияги именно так, поэтому замешкался с ответом.
— Эту девочку — то есть Мияги?
— А кого ещё?
Мужчина нахмурился, будто ему было неприятно слышать имя Мияги от меня.
И тогда я вдруг проникся к нему симпатией. Ах, вот оно что, да мы ведь похожи!
— Так ты дружишь с Мияги? — спросил я.
— Нет, не дружу. Тем более что мы друг для друга невидимы, — вдруг присмирев, ответил мужчина. — Разве что два-три раза с ней переписывался. Я оформлял покупку её времени и обстоятельно просмотрел бумаги по делу.
— И что подумал?
— Подумал, что жалко её, — отрезал он. — Слов нет как жалко.
Похоже, говорил он искренне.
— Моя жизнь стоила столько же, сколько и её. Меня тебе не жалко?
— Дурак ты. Ты-то умрёшь скоро, и все дела.
— Правильный у тебя взгляд на вещи, — одобрил я.
— Но девочка ведь продала то, что вообще продавать не следовало. Ей тогда было десять лет — разве можно в таком возрасте сделать правильный выбор? И теперь бедняжка работает с кончеными людьми вроде тебя… Так вот, к делу: ты ведь её ничем не обидел? От твоего ответа зависит, как ты проведёшь остаток своей жизни.
Мужчина всё больше мне нравился.
— Кажется, обидел, — честно признал я. — Наговорил ей много гадостей, чуть не поранил... А ещё чуть не завалил на пол против её желания...
Он переменился в лице и, казалось, готов был на меня наброситься. Я протянул ему тетрадь Мияги.
— Что это? — спросил он, взяв тетрадь.
— Думаю, там всё подробно написано. Это журнал наблюдений за мной, его Мияги оставила. Мне, как объекту наблюдения, ведь нельзя такое читать?
— Журнал наблюдений? — Мужчина послюнявил палец и перелистнул обложку тетради.
— Я о вашей работе ничего толком не знаю, и, похоже, правила у вас не такие уж строгие, но не хотелось бы, чтобы в записях обнаружили какие-то нарушения и Мияги наказали. Ты вроде ей не враг, так что тебе её и отдаю.
Наблюдатель, пролистав тетрадь, бегло просмотрел её содержимое. На последней странице он оказался минуты через две и выдал только:
— Понятно.
Не знаю, что там было написано, но после этого мужчина больше ко мне не цеплялся. Наверно, Мияги хорошо обо мне отзывалась, и я обрадовался, что получил косвенное тому подтверждение.
Эти записи появились потому, что в тот самый миг я решил купить себе тетрадь. Когда я передал журнал Мияги новому наблюдателю, мне вдруг захотелось обзавестись своим. Я сходил в канцелярский магазин, купил там тетрадь формата В5 с немного вычурной обложкой, дешёвую авторучку и начал думать, что бы написать.
Пока рядом со мной другой наблюдатель, нужно сделать то, на что я не осмелюсь при Мияги. Я решил было заняться чем-нибудь неприличным, но подумал, что в таком случае при встрече с Мияги почувствую себя неловко, даже если ничего ей не расскажу. В итоге пришёл к выводу, что нужно взяться за какое-нибудь дело, которым не хотелось бы заниматься при Мияги по более глубокой причине.
В тетради я записал все события с того момента, как поднялся по лестнице старого здания на четвёртый этаж и продал свою жизнь, до сегодняшнего дня. Первую страницу начал с воспоминания об уроке этики в младшей школе, а дальше пошло как по маслу: почти не задумываясь, я поведал о том дне, когда впервые задался вопросом о ценности жизни; упомянул, что в детстве почти не сомневался в своём великом будущем, об обещании, которое мы с Химэно дали друг другу. Описал, как продавцы букинистической лавки и магазина дисков рассказали мне про место, где покупают жизнь, как встретил там Мияги.
Слова легко выходили из-под пера; я курил, используя пустую банку из-под колы в качестве пепельницы, и выводил один иероглиф за другим. Мне нравился звук скользящей по бумаге ручки. В комнате было жарко, капли пота падали на страницы, и буквы расплывались,
— Что пишешь? — поинтересовался мужчина.
— Записываю события последнего месяца.
— Зачем? Кто будет читать?
— Не знаю, мне как-то всё равно. Я просто пишу и таким образом упорядочиваю мысли. Беру какое-то событие и определяю ему место в череде остальных. Выходит что-то вроде дефрагментации.
Я не останавливался до самой ночи. Мастером изящной словесности меня никак не назовёшь, поэтому я и сам удивлялся тому, что история писалась очень легко.
Когда перевалило за десять часов вечера, вдохновение иссякло. Я решил, что больше сегодня ничего написать не получится, положил авторучку на стол и вышел подышать свежим воздухом. Наблюдатель с досадой поднялся и пошёл следом.
Я шагал по ночной дороге и вдруг уловил грохот барабанов. Вероятно, где-то репетировали выступление для летнего фестиваля.
— А ты тоже продал своё время, раз работаешь наблюдателем? — полюбопытствовал я, обернувшись к мужчине.
— Если и так, то что, пожалеешь меня? — фыркнул он.
— Пожалею.
Наблюдатель кинул на меня удивлённый взгляд:
— Очень мило с твоей стороны, но только я не продавал ничего — ни жизнь, ни время, ни здоровье. Мне просто нравится эта работа.
— Ну и пристрастия у тебя. Что же в ней весёлого?
— Она и не весёлая. Всё равно что ходить на похороны незнакомого человека. Но ведь я когда-нибудь умру. Чтобы с этим смириться, хочу насмотреться на смерть сейчас.
— Мыслишь как старик.
— Да. Я и есть старик, — ответил он.
Я вернулся в квартиру, выпил пива после душа, почистил зубы, расстелил футон и собирался заснуть, но сегодня в соседней квартире шумели особенно громко. Похоже, три-четыре человека разговаривали, открыв окно. Казалось, что в той квартире гости находятся сутками, в отличие от моей, где из гостей один наблюдатель.
Я надел наушники вместо берушей, погасил свет и закрыл глаза.
Видимо, непривычная для мозга работа не прошла даром — я беспробудно проспал одиннадцать часов.
На следующий день я тоже только и делал, что писал. По радио, казалось, говорили исключительно о соревнованиях по бейсболу среди старшеклассников. К вечеру я изложил все события вплоть до сегодняшнего дня.
Кисть и вся рука чуть не кричали от боли, шея закостенела, в висках стучало. Но ощущение удовлетворённости от выполненной работы оказалось довольно приятным. Кроме того, после переосмысления свежих воспоминаний хорошее обрело более чёткие формы, а с плохим стало легче примириться.
Я лёг на спину и стал смотреть в потолок. Белая поверхность была покрыта чёрными пятнами непонятного происхождения, кое-где выступали кривые гвозди. В углах виднелась паутина.
Я посмотрел матч школьников на ближайшей бейсбольной площадке, походил по блошиному рынку, поужинал в столовой не самой свежей едой.
«Завтра вернётся Мияги», — подумал я.
Я решил лечь спать пораньше, поэтому поставил на полку исписанную тетрадь и взялся расстилать футон, но тут наблюдатель заговорил:
— Всем объектам наблюдения задаю этот вопрос. На что ты потратил деньги, полученные за свою жизнь?
— А в журнале наблюдения не написано?
— Я не вчитывался.
— Раздал прохожим без остатка, — ответил я. — Совсем немного потратил на жизнь, ну а большую часть хотел кое-кому отдать. Но этот кое-кто от меня сбежал, так что пришлось раздать незнакомцам.
— Без остатка?
— Да. Раздал все десятитысячные купюры[24].
Мужчина в ответ вдруг безудержно расхохотался.
— Смешно, правда? — сказал я.
— Да нет, не над этим я смеюсь. — Он продолжал хохотать.
Странный был у него смех: казалось, смеётся он не потому, что смешно.
— Понятно. То есть ты просто взял и раздал незнакомым людям большую часть денег, заработанных за продажу собственной жизни?
— Ну да, — кивнул я.
— Да ты безнадёжный дурак!
— Сам так думаю. Мог бы придумать деньгам применение получше. Триста тысяч нетрудно потратить разумно.
— Нет-нет. Опять же, я смеюсь не над этим.
Почему-то его слова меня озадачили.
Наконец мужчина спросил:
— Слушай, неужели ты поверил, что твоя жизнь стоит триста тысяч?
Его вопрос потряс меня до глубины души.
— В каком смысле? — не выдержал я.
— В таком! Я ведь ясно выразился. Когда тебе сказали, что твоя жизнь стоит триста тысяч, неужели ты сразу ответил: мол, да, всё правильно — и просто забрал деньги?
— Ну... Сначала я решил, что это слишком дёшево…
Мужчина с хохотом стукнул кулаком по полу.
— Ах, вот, значит, как. Тогда лучше промолчу, — ответил он, держась за живот. — Ну да ладно, как увидишь девочку завтра, так спроси у неё сам. Мол, неужели моя жизнь стоила триста тысяч?
Я попытался расспросить его, но он дал понять, что больше ничего рассказывать не собирается. Я пялился на потолок в кромешной тьме и никак не мог заснуть, всё думая над его словами.
— Кусуноки-сан, доброе утро, — сказала Мияги, когда я проснулся от яркого света, бьющего в окно.
Девушка с тёплой улыбкой смотрела на меня из угла комнаты, и я знал, что она обманула меня.
— Чем сегодня займётесь?
Я проглотил слова, рвавшиеся наружу.
Пожалуй, лучше сделаю вид, что ничего не знаю. Мне вовсе не хотелось поставить Мияги в неловкое положение своим вопросом о том, как всё обстоит на самом деле.
— Тем же, чем и всегда, — ответил я.
— Значит, будем объезжать автоматы, — подытожила она радостно.
Мы ехали по бесконечной сельской дороге вдоль рисового поля, покупали на придорожных станциях жареную рыбу или мороженое, фотографировали пустынный район с закрытыми заведениями и кучей велосипедов на стоянке. Ночь наступила незаметно.
Я слез с мопеда около небольшой дамбы и спустился по лестнице на пешеходную дорожку.
— Куда вы идёте?
Я обернулся:
— А что, если я тебя обманул и сейчас веду в какое-нибудь ужасное место?
— То есть туда, где можно увидеть что-то красивое? — уточнила Мияги.
— Не обольщайся, — ответил я, но она была права.
Когда мы проходили по небольшому мосту около прибрежной рощи, девушка догадалась.
Она окинула взглядом открывшийся вид и сказала:
— Знаете, вы, быть может, ожидаете от меня других слов, но... А ведь светлячки и правда светятся.
— Ещё бы, они же светлячки. — Я рассмеялся, но хорошо понимал, что она имела в виду.
Похоже, Мияги сейчас чувствовала то же самое, что чувствовал я, когда увидел звёздное небо. Я знал о существовании такого явления, но осознать его потрясающую красоту со слов было невозможно. Фактически я не узнал, пока не увидел своими глазами.
Мы медленно шагали по узкой тропе между деревьями, вокруг мерцали огоньки светлячков. Я глядел на эти огоньки, и через какое-то время у меня всё поплыло перед глазами и закружилась голова.
— Такое ощущение, как будто я впервые увидела светлячков, — призналась Мияги.
— Их в последнее время очень мало. Можно увидеть только в конкретное время в конкретном месте. Через пару дней и здесь их не будет.
— А вы часто сюда приходите?
— Да нет. В прошлом году приходил в эти же дни. Вчера вот вспомнил об этом.
Огоньки стали гаснуть, и мы повернули назад.
— Мне можно принять это как благодарность за озеро? — спросила Мияги.
— Я просто захотел посмотреть. А ты воспринимай как хочешь.
— Поняла. Как хочу. Совсем-совсем как хочу.
— А вот это лишнее.
Мы вернулись в квартиру, поработали с фотографиями и подготовились ко сну. Пожелав Мияги спокойной ночи и услышав то же самое в ответ, я погасил свет и окликнул её:
— Мияги...
— Да, что?
— Почему ты сказала мне неправду?
Мияги повернулась ко мне и удивлённо заморгала:
— Не понимаю, о чём вы.
— Хорошо, тогда спрошу конкретно... Моя жизнь правда стоила триста тысяч иен?
Ночь выдалась такая ясная, что я заметил, как Мияги изменилась в лице.
— Конечно, — ответила она. — К сожалению, не больше. Я думала, вы давно с этим смирились.
— Я тоже так думал до вчерашнего вечера, — сказал я.
Похоже, Мияги догадалась, что я о чём-то узнал.
— Вам заменяющий наблюдатель что-то сказал? — спросила она со вздохом.
— Просто посоветовал уточнить ещё раз. Ничего конкретного я от него не добился.
— Что бы вы ни говорили, триста тысяч есть триста тысяч.
Видимо, Мияги решила отпираться до последнего.
— Когда я узнал о твоём обмане, то сначала просто подумал, что ты присвоила положенную мне сумму.
Мияги с укором посмотрела на меня.
— Ты тайно присвоила деньги — тридцать миллионов или три миллиарда, а мне сообщила другую сумму. Вот какая мысль пришла мне в голову в первую очередь… Но знаешь, я никак не мог в это поверить. Не хотел верить, что ты обманывала меня с первой встречи. Неужели ты улыбалась мне, скрывая такую ложь? Неужели я так чудовищно заблуждался? Я думал целый вечер и вдруг догадался... Меня подвела моя же гипотеза.
Верно, десять лет назад классная руководительница предложила нам «подумать по-другому».
— Почему я верил в то, что минимальная цена за один год жизни — десять тысяч иен? С чего решил, что цена жизни должна измеряться именно миллионами и миллиардами? Меня подвели мои же представления. Где-то в глубине души я всё ещё верил в эту чушь — что жизнь незаменима и бесценна. Так или иначе, я просто выдавал желаемое за действительное. Изначально мне следовало мыслить более гибко.
Я сделал вдох и продолжил:
— Скажи, почему ты решила отдать триста тысяч совершенно незнакомому человеку?
— Понятия не имею, о чём вы, — ответила Мияги и отвернулась.
Я подошёл к углу комнаты напротив того, который она занимала, и сел, как она раньше, обхватив колени. Мияги улыбнулась.
— Не желаешь признаваться — ну и ладно. Но я всё равно скажу. Спасибо.
Мияги покачала головой:
— Не стоит. Если я буду здесь работать, всё равно умру, как мать, до того, как выплачу долг. А даже если выплачу и стану свободна, жизнь меня ждёт невесёлая. Так почему бы и не потратить деньги на что-то подобное?
— Сколько на самом деле стоила моя жизнь? — спросил я.
Она помолчала, затем тихо произнесла:
— Тридцать иен.
— Три минуты телефонного разговора, — улыбнулся я. — Прости, что потратил твои деньги таким образом.
— Вот уж действительно. Я хотела, чтобы вы потратили деньги на себя.
Слова Мияги были резкими, но голос оставался мягким.
— И всё-таки я хорошо понимаю, что вы чувствовали. Я дала вам триста тысяч и вы раздали эти же триста тысяч по одной и той же причине. Нам обоим было одиноко, грустно, мы чувствовали пустоту и отчаяние. Мы совершили альтруистичный поступок из эгоистичных соображений. С другой стороны, если бы я сказала вам правду, то, может быть, вы бы и не продали свою жизнь. Тогда вы прожили бы подольше. Простите, что влезла не в своё дело.
Мияги съёжилась и уткнулась подбородком в колени, а затем вновь заговорила, глядя на свои ступни:
— Или же мне хотелось хоть один раз ощутить, каково это — дать что-нибудь человеку, не прося ничего взамен. Когда-то мне так нужна была помощь, но я не дождалась её. Наверное, я попыталась спасти себя, протянув руку несчастному человеку, который оказался в такой же трудной ситуации. Но вышло иначе: я оказала вам медвежью услугу. Простите.
— Ничего подобного, — не согласился я. — Знай я с самого начала, что моя жизнь стоит тридцать иен, то я бы отчаялся и продал жизнь полностью. Какие три месяца, я бы и трёх дней себе не оставил. Я бы не ездил сейчас по городу в поисках автоматов, не делал бы бумажных журавликов, не смотрел бы на звёзды и светлячков.
— Отчаиваться вам в любом случае незачем. Цену тридцать иен установили по своему усмотрению какие-то люди из руководства, — убеждённо заговорила Мияги. — А для меня вы стоите и тридцать миллионов, и все три миллиарда.
Я усмехнулся:
— Ну и утешения у тебя.
— Я правду говорю.
— Знаешь, когда к человеку слишком добры, он чувствует себя жалким. Я и так знаю, что ты добрая. Поэтому не надо больше.
— Ну что вы заладили! Принимайте утешения и не возражайте!
— А вот такое мне впервые говорят.
— К тому же я вас не утешаю и не пытаюсь быть к вам доброй. Я просто говорю то, что чувствую. Думайте что хотите.
Мияги смутилась и потупила взгляд, а затем продолжила:
— Знаете, в самом начале я правда считала, что цену тридцать иен вы вполне заслужили. Триста тысяч иен я дала вам из эгоистических соображений, получателем мог стать кто угодно. Но постепенно моё отношение к вам переменилось. Помните, после случая на станции вы меня выслушали? Вы меня пожалели, узнав, что я была вынуждена продать своё время. С того дня я уже не воспринимала вас только как объект наблюдения. Это само по себе нехорошо, но дальше всё стало ещё хуже. Ну… Вы разговаривали со мной, и для вас это, скорее всего, ничего не значило, но, к сожалению, меня обрадовало. Вы разговаривали со мной, не обращая внимания на присутствие других людей, и я была просто счастлива. Я — невидимка. То, что меня никто не замечает, — часть моей работы. Разговаривать за ужином в ресторане, делать вместе покупки, гулять по городу, шагать по набережной, держась за руки, — казалось бы, мелочь, но я о таком могла только мечтать. Кусуноки-сан, только вы вели себя со мной так, будто признавали моё существование, независимо от места и обстоятельств.
Я не знал, что на это ответить. Я никогда не получал благодарности от других людей.
— Ну, если хочешь, я всё это могу делать до самой смерти, — сказал я шутливо.
Мияги кивнула.
— Да. Поэтому я люблю вас. Хотя, кажется, бессмысленно любить человека, который скоро умрёт, — добавила она и грустно улыбнулась.
В груди стало тесно, я просто онемел. Застыл и даже не моргал — как зависший компьютер.
— Знаете, Кусуноки-сан, я ведь сказала вам много другой неправды, — сказала Мияги гораздо мягче. — Кроме срока жизни и Химэно-сан. Например, я солгала, что вас лишат жизни, если вы доставите кому-нибудь неприятности. Это неправда. Неправда и то, что вам нельзя отходить от меня дальше, чем на сто метров. Я придумала всё это, чтобы себя обезопасить.
Сплошной обман.
— Неужели?
— Если вы разозлились, можете сделать со мной всё что угодно.
— Всё что угодно? — переспросил я.
— Да, даже самое плохое,
— Ну хорошо, с твоего позволения.
Я встал, потянул Мияги за руку, поднимая на ноги, и крепко обнял.
Не знаю, сколько мы так простояли. Я старался запомнить всё: мягкие волосы, изящные уши, узкие плечи и спину, округлость небольшой груди, гибкую талию. Подключив все свои чувства, я пытался запечатлеть этот момент в памяти, выжечь навечно.
Так, чтобы никогда не забыть. Так, чтобы вспомнить, даже если наступит конец света.
— Жестокий вы человек, — сказала Мияги и всхлипнула. — Как же я теперь вас забуду?
— Вот именно. Когда я умру, погрусти обо мне как следует, — ответил я.
— Если хотите, я могу это делать до самой смерти, — рассмеялась она.
Именно тогда в моей бессмысленной и короткой жизни наконец появилась цель.
Слова Мияги произвели в моей душе потрясающую перемену.
За два месяца оставшейся жизни нужно вернуть её долг, решил я.
И это было абсолютно невыполнимо для того, чья жизнь стоила меньше, чем банка сока.