Я проснулся за несколько часов до отправления первой электрички, купил энергетик в автомате и отпил, чувствуя, как ломит всё тело. В утренних сумерках шумели цикады, вороны и горлицы.
Когда я вернулся во двор, Мияги потягивалась, сидя на своём месте. Впервые мне довелось увидеть настолько человеческий жест в её исполнении.
Я смотрел на девушку, держа банку в руках. Ночь выдалась изнурительно жаркая, поэтому Мияги сняла кардиган и положила его на колени, обнажив хрупкие белые плечи.
Должно быть, на меня нашло какое-то помутнение. То ли дело в том, что жить мне оставалось три месяца, то ли мною вновь завладело отчаяние, может, спросонок напрочь отказали мозги или усталость и боль сделали своё дело. А может быть, девушка по имени Мияги приглянулась мне куда больше, чем я думал.
К чёрту всё, подумал я. Мне вдруг захотелось сделать с ней что-нибудь гнусное. Грубо говоря, взять и завалить её прямо здесь. Воспользоваться ею, чтобы снять накопившееся напряжение.
Тем самым я бы переступил черту, и совершенно очевидно, что за антисоциальное поведение меня бы тут же лишили жизни, — но, в общем-то, какая разница? Подумаешь, умру раньше на пару месяцев. Зато умру, получив то, что хотел. Ведь даже в списке предсмертных дел я указал пункт «не ограничивать себя».
Раньше я старался не воспринимать Мияги как объект подобных желаний, но теперь, позволив себе посмотреть на неё с другой точки зрения, пришёл к выводу, что на роль жертвы для выплеска моего гнева девушка подходила идеально. Почему-то рядом с Мияги я ощущал себя садистом. Она была сдержанна и невозмутима, как скала, но иногда что-то по-человечески слабое прорывалось через этот фасад, и, возможно, мне просто хотелось его сорвать. Хотелось показать ей, насколько она уязвима, несмотря на все попытки выглядеть сильной.
Я встал прямо перед Мияги, и она невольно подобралась, словно почуяв что-то неладное.
— У меня к тебе вопрос.
— Да?
— Сколько времени проходит между моментом, когда наблюдатель понимает; что объект наблюдения переступил черту, и смертью объекта?
Мияги слегка напряглась:
— Почему вы спрашиваете?
— Хочу узнать, через какое время я умру после того, как, скажем, изнасилую тебя.
Она даже не испугалась, только посмотрела на меня холодно, с презрением:
— Сообщение получат мгновенно, а на остальное уйдёт не более двадцати минут. Бежать бесполезно.
— То есть я абсолютно свободен минут десять? — тут ж спросил я.
Мияги отвела взгляд.
— Я такого не говорила, — беспомощно выдавила она.
Повисла тишина.
Странное дело, Мияги даже не попыталась убежать — просто уставилась на свои колени.
Я протянул к ней руку, ожидая, что она осыплет меня проклятиями и будет отчаянно сопротивляться, но, даже когда я коснулся обнажённого плеча, девушка ничего не предприняла, только подавленно застыла на месте.
Наверно, я грубо повалю её на спину, прижму к полу, чтобы не вырвалась, и дам волю своей похоти. Скорее всего, у неё на теле прибавится синяков или царапин, на красивой коленке появится ещё один уродливый шрам, а в почти угасших тёмных глазах станет ещё меньше света. А когда всё закончится, она посмотрит на меня и выдаст: «Довольны?»
Неужели мне хочется именно этого? Да чем я только думал?
Тут же схлынуло нервное возбуждение, на смену ему пришла опустошающая тоска.
От обречённого взгляда Мияги что-то сжалось в груди, я отпустил руку и сел рядом с девушкой.
Теперь было стыдно за собственную импульсивность.
— А твоей работе не позавидуешь, — вымолвил я. — Вон какие подонки попадаются.
— Рада, что вы поняли, — не поднимая глаз, откликнулась Мияги.
Теперь понятно, почему меня оценили в триста тысяч. Я был на волосок от того, чтобы совершить непоправимое.
— Опасная работа. Я же наверняка не один такой? Не у меня одного крыша поехала настолько, что решил выместить всю злобу на наблюдателе.
Мияги отрицательно покачала головой.
— Вообще-то вы ничего особенного не сделали. Многие заходили гораздо дальше, — сказала она, будто пытаясь оправдать мой проступок.
Я хотел спросить, что случилось с её коленом (эта рана не давала мне покоя с первой встречи), но промолчал. Попытка проявить участие после того, что я собирался натворить, вызвала бы одно раздражение.
— Почему ты делаешь эту работу? — задал я другой вопрос.
— Если вкратце: потому что вынуждена.
— Расскажи не вкратце.
Мияги в ответ удивлённо уставилась на меня:
— Я думала, вам, кроме Химэно-сан, никто не интересен.
— Тут ты ошибаешься. Вообще-то мне бы даже и в голову не пришло вытворить с тобой что-то подобное, если бы я не испытывал к тебе интереса.
— Правда? Ну спасибо.
— Если не хочешь рассказывать, не надо.
— Ну, скрывать мне, в общем-то, нечего... Я ведь говорила вам, что можно продать не только жизнь, но и время со здоровьем?
Я кивнул.
— Так вот, я продала время. Примерно тридцать лет.
Кстати, а ведь я как раз хотел узнать, что значит «продать время».
— Ясно. Так продать время — это...
— Именно. Большинство наблюдателей — люди, которые так же, как и вы, пришли в тот самый офис и продали своё время. По сути, заодно они распрощались и с безопасностью, и с близкими людьми.
— Значит, раньше ты была обычным человеком?
— Да. Я была таким же человеком, как и вы, Кусуноки-сан.
Почему-то я воображал, что Мияги с рождения такая — хладнокровная, циничная и сдержанная. Но теперь, слушая её рассказ, пришёл к выводу, что без этих качеств было не выжить, с такой-то работой.
— Но ведь ты стареешь, как все люди? Если ты продала тридцать лет, то, когда уйдёшь с этой работы, тебе уже будет за сорок?
— Выходит, что так. При условии, что я доживу, конечно. — И она слабо улыбнулась, понимая иронию сказанного.
Значит, следующую пару десятилетий она проживёт невидимкой.
— Неужели тебе до такой степени были нужны деньги?
— Сегодня вы задаёте много вопросов.
— Если не хочешь отвечать, не надо.
— Просто история неинтересная.
— Да уж поинтереснее, чем причина, заставившая меня продать свою жизнь.
Мияги взглянула на расписание поездов.
— Ну, у нас ещё есть время до отправления первой электрички, — заключила она и начала свой рассказ.
— Мне до сих пор неизвестно, что заставило мою мать продать несколько десятилетий своего времени и купить на них жизнь. Помню, она постоянно на всё жаловалась. Отец ушёл от нас ещё до моего рождения. Мать поминала его недобрым словом при каждом удобном случае, но, подозреваю, в глубине души очень хотела, чтобы он вернулся. Быть может, она пыталась продлить срок своей жизни, чтобы его дождаться. Разумеется, отец бы от этого не стал жить дольше, да и сама мать была для всех невидима, а главное — я ума не приложу, как можно желать возвращения человека, который на прощание избил её так, что на теле остались незаживающие раны.
С другой стороны, если мать собиралась продлить свою жизнь, чтобы дождаться отца... мне кажется, её не волновало, что он был за человек. Ей просто нужно было за кого-то цепляться — возможно, её больше никто не любил. Я ненавидела свою несчастную мать, она отвечала мне тем же и то и дело повторяла: «Лучше бы я тебя не рожала». Помню, мне исполнилось шесть лет, когда она продала своё время, стала наблюдателем и исчезла из моей жизни. После этого меня на пару лет приютила тётя, но и в её доме меня считали обузой.
Тут Мияги остановилась и будто бы задумалась. Сомневаюсь, что от нахлынувших чувств ей стало трудно говорить. Скорее всего, она забеспокоилась, не вызовут ли её слова неожиданную жалость у слушателя в моём лице.
Продолжила она довольно равнодушно, будто речь шла о постороннем человеке:
— Мать умерла, когда мне исполнилось десять лет. Причину смерти толком не знаю, известно только, что мать убил объект наблюдения. Оказывается, продление срока жизни не исключает гибели от травм или болезней. Когда мне об этом рассказали, я подумала, что это просто нечестно, жульничество какое-то. Человек, сообщивший о смерти матери, добавил кое-что важное. «Теперь у тебя есть долг, — заявил он. — Огромный долг, оставшийся от матери. Есть три способа его вернуть: продать жизнь, время или здоровье». Мать продлила срок жизни, продав почти все свои годы, но умерла раньше, чем смогла отработать. Теперь я, как дочь и наследница, должна была понести за это ответственность. И если я не могла сразу вернуть её долг, то кредиторы имели право на своё усмотрение выбрать что-то из трёх пунктов и заставить меня заплатить по счёту.
— Значит, они выбрали время, — сказал я.
— Верно. Я могла вернуть долг, продав чуть больше тридцати лет своего времени. Так я и стала наблюдателем. Это опасное и одинокое дело, но зато в процессе я познаю ценность жизни, вижу, какой образ жизни ведут люди. Мне кажется, когда долг будет выплачен, я точно смогу правильно прожить оставшееся время. С этой точки зрения работа не такая уж плохая.
Мияги закончила на позитивной ноте, но мне её история казалась настоящей трагедией.
— Не знаю, — проговорил я. — Я бы такую жизнь продал. Ведь нет никакой гарантии, что доживёшь до того момента, когда долг будет выплачен. Твоя мать тому пример. А если и доживёшь, то лучшая часть жизни будет уже позади. Не подумай плохого, но я процитирую твои же слова: ты к тому времени всего лишь окажешься на стартовой линии. По-моему, жизнь, которая начинается в сорок лет, после того как успеешь хлебнуть горя полной ложкой, довольно трагична. Лучше уж её продать.
— Скорее всего, я бы так и поступила, если бы моя жизнь стоила нормальных денег.
— А сколько стоила?
— Столько же, сколько и ваша, — сказала Мияги. — По десять тысяч иен за год. Мне кажется, я постоянно критикую вас потому, что никак не могу простить себя за это. До чего же дешёвой оказалась моя жизнь. Кажется, я вижу в вас себя. Простите, что срывалась на вас.
— Слушай, но тогда… Неловко такое предлагать, конечно, но не лучше ли тогда сразу умереть? — сказал я. — Ведь надеяться не на что.
— Да, тут вы правы. И возразить нечего. Но я никак не могу на это решиться — возможно, потому, что во мне течёт кровь моей матери. Я безнадёжная дура. Знаю, что будущее не сулит ничего хорошего, но по-прежнему цепляюсь за жизнь. Скорее всего, я и умру так же, как она. Но дело в том, что нельзя заранее узнать, как всё сложится. Ведь всё время надеешься на внезапную перемену к лучшему.
— Знаю я человека, которому было суждено прожить пятьдесят лет с этой мыслью и умереть, так ничего и не добившись, — пошутил я.
— Я тоже его знаю, — улыбнулась Мияги.
Я улыбнулся в ответ и зажёг сигарету. Тогда Мияги вдруг встала, вытащила у меня из кармана ещё одну и сунула её себе в рот. Я поднёс зажигалку, но, похоже, в ней закончился газ, и, сколько я ни щёлкал, пламя не появилось.
Мияги показала пальцем на сигарету в моих губах и наклонила ко мне голову. Я догадался, чего она хочет, и тоже наклонился к ней.
Кончики сигарет соприкоснулись, и огонёк засветился на сигарете Мияги.
Впервые девушка расслабилась в моём присутствии, и я вдруг подумал, что хорошо бы запомниться ей как объект наблюдения, рядом с которым было легко.
За железнодорожным полотном небо медленно светлело.