Ушастый призрак

ГЛАВА 33

Петр проснулся с давно и прочно забытым ощущением во всем теле, еще с той жизни забытым. Тело было отдохнувшим, наполненным жизнью и силой — до краев, прямо вибрирующим. Вокруг витал тонкий запах вкусного мыла: чайный и чуть-чуть лимонный, а ноздри слегка щекотали пушистые волосы просто невероятной женщины.

Его женщины? Нет, так высоко Петра не заносило. Женщины, которой он вчера помог справиться с болью и разочарованием. Уж как мог и чем мог. Даже интересно, получилось? Способ-то на самом деле не слишком действенный, все равно, что напиться в распьянь и забыться... ненадолго.

Этот, в костюме... Каким бы пнем с глазами он ни был, Соня его любила. Как ее угораздило? Такую яркую, чистую, деятельную, горящую — отдать сердце карьеристу без души и мозгов? Но — любила. Иначе так просто к телу не допустила, она строгая. Просто — больно ей было.

Про боль черандак знал много, недоброй памяти Савва Трефильев не только добром спрашивал, он и иголочки пользовал, и шнурки с ложками. Кто понимает — страшное дело, даже стальные парни начинали гнуться.

Видел он глаза этих ребят: взгляд, в котором не было ничего, кроме боли и решимости держаться сколько возможно и еще чуть-чуть. У Сони вчера был такой же. Девчонка-кремень, виду не подала, словно так и надо, но — ударила ее тварь в самое сердце.

Тут не до ревности. Тут — просто помогать нужно. Как своему, раненому. Выживет, поправится... Ну, там дальше будет видно. А пока не плохо было бы ее порадовать чем-нибудь. Проговорилась вчера, что любит клюкву в сахаре, даже рассказала, где такая ягода водится. В двух шагах.

Ключи от квартиры и хитрая штука, которую сейчас использовали вместо кошелька, были небрежно брошены на полочке в прихожей.

Петр тихонько вытек из сонных объятий Сони и бесшумно оделся.

Утренний город встретил тишиной. Он все так же неприятно пах резиной и горелой нефтью, но черандак принюхался и с любопытством осматривался по сторонам, узнавая и не узнавая город, где ему довелось немного учиться.

Память возвращалась фрагментами, но Политехнический Институт он вспомнил отчетливо. Экзамены, лекции. Первый самостоятельный проект. Уроки немецкого, факультативно, но ходили все — какой инженер без немецкого? Ячейка, подпольная газета. Студенческие волнения. Арест и — ссылка в солдаты. На германскую — вот где язык-то неожиданно пригодился, да и выучился как-то сам по себе, нечувствительно.

Автомобиль, черный как кирзовый сапог и здоровый, как столыпинский вагон, он заметил, отметил и — не удивился, когда из него высунулся здоровенный, наголо бритый мужик и поманил его рукой.

Петр остановился. Подходить к авто он не собирался, но и бежать сломя голову через кусты счел излишним. Оружие он, в отличие от Сони, не забыл. После войны он бы скорее без штанов вышел, чем без оружия.

Лысый помедлил, видимо, совещаясь с водителем. Но, видя, что Петр спокойно ждет, вылез из машины и подошел. Неторопливой, хозяйской походкой.

— Привет, — кивнул он. Без агрессии. — Значит, у тебя появилась красивая женщина?

— Точно, — так же добродушно кивнул Петр. — А еще у меня появились ствол, лопата и алиби.

Лысый хмыкнул.

— Ты бы, парень, подумал хорошо, на кого быкуешь. Звездюлька твоя хороша, сам бы не отказался. Но в ней Кениг заинтересован. Слышал, небось? Миллионы евриков. Пол Европы куплено, и не в кредит, а за наличку. Вторая половина просто пока не нужна.

— Не таких видали, и тех с трона сковыривали.

— Ну, как хочешь. Я предупредил.

Петр кивнул, повернулся к нему спиной и пошел себе, в темноту подворотни, насвистывая мелодию, смутно знакомую, но не похожую ни на клубняк, ни на шансон. Только несколько секунд спустя Лысый с ошалением признал "Интернационал"...

— Поговорили? — Спросил водитель. — Передал?

— Ага. И больше без оружия к этому прянику на километр не подойду, — Лысого передернуло. — Вот, вроде и смотрит спокойно, и голос не подымает. А на роже большими буквами написано, что ему что пристрелить, что поздороваться. И ствол у него с собой, зуб даю.

— Думаешь, он уже убивал?

— Сто пудов.

— Ну и отлично. Ты его сфоткал? Если в серьезные дела замазан, должен быть в картотеке. Не в нашей, так у Интерпола. Кениг туда выход знает, так что возьмем легально.

— Ну-ну. Твои бы слова да богу в уши, — Лысый хлопнул дверцей, чего никогда не делал и потянулся за сигаретой.

Петр положил себе за правило не удивляться и не делать выводы, пока не наберет достаточно информации. Но не делать их было сложно.

— Цех, конечно, тесноват, но пока умещаемся. Хотели расширяться, кризис, мать его... — говорил Павел Андреевич, ступая по широкому проходу меж здоровенных оцинкованных баков с латунными краниками, сияющими, как коронные драгоценности.

Пол был бетонным и ровным, словно отполированным, местами высланным резиновыми ковриками веселого ярко-зеленого цвета. Стены... черт возьми, стены были отделаны той самой дорогущей плиткой, какую Петр видел лишь на печи хозяйки доходного дома, госпожи Измайловой. Плитка была выписана аж из Голландии. Правда, та была узорная, а эта просто снежно-белая и блестящая, но от этого Петру она показалась еще наряднее.

С потолка ярились лампы, заливая помещение светом. Запах, правда, бил в нос здорово. Но это был ПРАВИЛЬНЫЙ запах, производственный. Который было не вытравить ничем. А сам цех проветривался, сырости и затхлости не было, как не было и темноты, застарелого пота, рванины и хмурых недобрых глаз рабочих.

На фабриках Адельханова, где Петр, по поручению ячейки, вел агитацию, отдельных спален для рабочих не делали. Хозяин полагал это ненужным расточительством.

Ткачи спали ночью прямо на станках, а несчастные рогожники на своих вонючих мочалах и рогожах, в цехе, где только что не хлюпало, а пахло так, что любая уважающая себя собака немедленно бы подохла.

Что же до спецодежды... До таких высот гуманизма не поднимались и "отцы родные" Путилов и Прохоров.

Хозяину рабочие не кланялись, с просьбами не спешили. Да, кажется, и не глазели особо, словно явление заводчика в цех было обычным.

Подошел лишь мастер, мужчина в годах, серьезный. В таких же, как у рабочих куртке и штанах, но с уже знакомой коробочкой, торчавшей из кармана. Соня называла ее "мобилкой". Протянул руку — первым, и хозяин ее пожал.

Кажется, это тоже было обычным.

— Молоко привезли? — Спросил хозяин, — скажи бригадирам, пусть следят, чтобы пили, а не домой растаскивали. Я что, мать его за ногу, так мало плачу, что пачку молока не купить? Еще раз мне о таком доложат, я в столовой видеокамеры поставлю и вахтера обяжу отслеживать и отмечать, кто выпил молоко, а кто нет. А расходы повешу на этих... — Павел Андреевич взглянул на Соню и сдержался. — Экономистов. Вот в аккурат с зарплаты и буду вычитать. Чтобы дошло. Не получается через голову, получится через жабу. Пару месяцев посидят без денег, живо начнут на нормы СаНПиНа вместо библии молиться!

— Молоко? — Не сдержал любопытства Петр.

— Положено молоко, потому что вредное производство. А эти... повадились домой тащить. А мне потом астрономический штраф платить, если проверка ущучит" Не любят молоко, видите ли. Я что, жениться на нем приказываю? Просто — выпить. Для этого любить необязательно, пасть открыл — и влил! Юрка, если по итогам проверки мне опять за молоко прилетит... Я тебя лично заставлю со стаканами ходить и ловить каждого, у кого список, хоть в сортире. На писсуаре заставлю ловить и заливать! Все понял?

— Да понял, чего тут не понять, — скривился мастер, — страна сортирных ловцов. Один мочит в сортире, второй... оздоравливает. В приказном порядке.

— Так если по-другому не понимаете, — как-то удивительно спокойно и мирно отозвался хозяин.

Здесь было интересно. Почти весь процесс оказался автоматизированным, весь довольно большой цех обслуживали, кажется двое или трое и ничего не мешали доской в чане, а следили за показаниями приборов и этим здорово напоминали капитанов кораблей.

— Основы у нас свои. Загустители российского производства. А вот пигмент в Германии покупаем, он качественнее, лучше расходится и, в конечном итоге, обходится дешевле, хотя по факту, дороже.

— С техником потом можно будет поговорить? — Осторожно спросил Петр. Не вынесла душа поэта...

— Ты инженер? — Проявил неожиданную проницательность хозяин. — Можно, почему нет. Тут ничего секретного, весь процесс давно известен и регламентирован. Только работать не мешай, а так — хоть поселись. Конечно, если отобьемся. Юрка, объявление по радио сделаешь, всем работникам, кто может покинуть рабочее место, собраться в столовой. Обязательно! Да, кто не может: на диссольвере, там — путь технологи заменят и отпустят. С руководящим составом я потом отдельно встречусь.

...Столовая. Для рабочих. На фабриках Хлудова был приказ даже сортиры не чистить: "дабы рабочие там не отдыхали".

Что ж. На этой одной, отдельно взятой, фабрике революция точно победила. А что главным революционером, похоже, был сам хозяин... ну, это и в его время случалось. Редко, правда. Но кто сказал, что здесь это повсеместное явление? Может, у другого хозяина ад кромежный.

Народ потихоньку стягивался в большую квадратную комнату, где пахло не химией, гораздо вкуснее.

Хозяин, Соня и Багров скромно пристроились в уголке. Вперед не лезли, но на них все равно посматривали — и во взглядах проскальзывала тревога. Тонкий слух черандака уловил три слова: увольнение, сокращение, кризис...

— Уверен, что справишься? — Негромко спросил Павел Андреевич.

— Да, — коротко отозвался Петр. Он посмотрел на Соню, делясь с ней своей уверенностью. Прошел вперед. Встал. Потом немного подумал — и, подпрыгнув, уселся на высокий подоконник. Так, определенно, было лучше. С одной стороны — высоко сижу, далеко гляжу. Он видел весь зал, видел лица, глаза и мог следить за их выражением.

С другой — не сильно возвышался над теми, кого ему предстояло убедить — ввязаться в войну.

Это сложно. Очень сложно. Даже с забитыми, измученными непосильным восемнадцатичасовым трудом, рогожниками проходило... не всегда. Создавая человека, природа влила в него тройную долю выносливости и терпения. Поднять его на бунт можно было лишь когда совсем край.

Здесь край и был, но какой-то очень комфортный край. Сытый. Одетый и обутый. И люди его не видели.

Что ж. Никто и не обещал, что будет легко.

Петр на мгновение прикрыл глаза. И негромко сказал:

— Товарищи...

Народ переглянулся, но это, как раз было привычным. Такое обращение изумляло и даже пугало. Этих, правда, всего лишь удивило, а кое-кого и развеселило. Но от "совпадения парадигм" Петр почувствовал прилив уверенности. И заговорил уже громче:

— Знаете ли вы, кто такой Палач Милосердия и чем он прославился в близкой нам Европе? Может быть и нет. Что происходило в последние годы в небольших городках Польши, Румынии и Германии? Скорее всего, вы даже не думали об этом. — Народ начал переглядываться. Если это было то, что они ждали и боялись, залетный пряник заходил как-то слишком издалека.

— Но вы не могли не думать, что будет, если фабрика закроется, а выходное пособие составит зарплату пары дней. А, может, и того не будет. Я знаю, многие работают здесь целыми семьями.

— Что, продают нас? — прилетело из зала.

Народ зашевелился, тревожная волна взметнулась, грозя выйти из под контроля. Павел, было, дернулся. Но Петр с полным самообладанием вскинул руку, призывая к тишине — и как-то так это сделал, что волна мгновенно стихла, лишь легкое шуршание плескалось где-то в задних рядах.

— Предприятие подверглось рейдерскому захвату, — Смысл этих слов Петр уже знал, Соня постаралась, поэтому выговорились они легко и жутковато. — Сегодня вечером или, возможно, завтра утром будет заблокирован счет и вам будет нечем выплатить зарплату.

В этот раз рука взлетела еще до волны и та не родилась. Просто плескалась в глазах.

— Вы останетесь без средств к существованию.

— А ты кто такой? — Спросила женщина в туго затянутой косынке. В установившейся тяжелой тишине ее голос прозвучал очень громко. — И что тебе за печаль до наших зарплат?

— А я тот, — Петр мысленно улыбнулся, но проскочить этой улыбке в голос не позволил, было не время и не место. — У кого есть решение. И если вы, товарищи, меня поддержите. Все поддержите — и те, кто сейчас здесь, и те, кто остался на рабочих местах — мы сохраним нашу фабрику. А Палач Милосердия и его банда останутся с носом.

— Как заливает, — с невольным восхищением обронил Багров, глядя на черандака как на фокусника Гудини, — аж я заслушался! Сейчас даже и не знаю, чего больше бояться: что ничего у нас не получится... Или того, что все срастется.

— А я так ничего не боюсь, — в тон ему ответил Павел, — ни того, ни другого.